Осенний крик ястреба бродский анализ кратко

Обновлено: 05.07.2024

Затем мы переходим к анализу темы времени и темы пространства, а затем темы жизни и смерти.

Антитеза тепла и холода, лежащая в основе кульминации произведения, начинает проявляться в контрастном изображении холодных и теплых цветов. Затем в выражении этой антитезы мотивы цвета сменяются мотивами звука. Важно, что крик рассматривается не только последним проявлением жизни, но и последней возможностью преодолеть безграничность ледяной пустыни, противостоять убийственному холоду.

Тема пространства в кульминационном эпизоде произведения выражена в отчетливой связи с темой жизни и смерти. В реализации темы пространства происходит соединение смысловых признаков пространства реального и ирреального. Необычность выражения темы заключается в том, что традиционно противопоставляемые мотивы пространства открытого и закрытого представлены здесь как совмещенные. Безграничное открытое пространство стратосферы представлено как пространство замкнутое, как пространство, которое нельзя покинуть. Амбивалентность этих мотивных связей (реальное / ирреальное; открытое / закрытое) акцентируется пространственным мотивом границы, препятствия.

Наблюдение над поэтикой цикла показало, что в соответствии с принципом лингвоцентризма и принципом смещения границ между поэзией и прозой, а также между литературой и жизнью структурообразующим в цикле становится мотив Слова / Безмолвия. Таким образом Поэт утверждает мирозиждительное достоинство Слова. Мотив Слова / Безмолвия служит средством сохранения целостности цикла прежде всего за счет того, что участвует в выражения таких основных для Бродского тем, как темы пространства и времени, жизни и смерти, природы и культуры, творчества и творения.

Исследование подтвердило, что объединение самостоятельных произведений в особую целостность основано на существовании глубинных связей между различными элементами формы тех произведений, которые прежде существовали независимо и разрозненно. Это объединение влечет за собой разностороннее и многократное обогащение смысла отдельно взятых произведений. Именно поэтому художественный результат такого объединения (в нашем случае объединения отдельных стихотворений в общий цикл) необходимо рассматривать с точки зрения как его структуры, так и его семантики. Думается, что подобное наблюдение над отдельными произведениями цикла, расположенными в определенной последовательности и скрепленными единым заглавием, позволило сделать еще один шаг в направлении постижения как феномена циклизации, так и авторской поэтики в целом.

Основные положения диссертации изложены в следующих публикациях.

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
— когти в кулак, точно пальцы рук —
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,
как падение грешника — снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса — крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —

В лирике И. Бродского гармония внезапно сменяется дисгармонией, привычное – прорывом в пугающее неизвестное.

Долго, очень долго не могла я постигнуть внутреннюю суть этого стихотворения. Сразу уловила ритм, музыку строк, а понять - не удавалось. Так и носила поразившие строчки внутри себя. Запомнить же полностью не получалось. Длинное оно: двадцать строф. Характерна для лирики Бродского многословность. Однако нельзя выбросить ни одной строфы, поскольку сразу же нарушается полет мысли автора. Но стоят они того, чтобы медленно поразмышлять над ними.

Описать сюжет, происходящие события можно посредством нескольких предложений. Главный герой - Ястреб, который парит в октябрьском небе над долиной реки Коннектикут. Против своей воли птица поднимается все выше и выше, не в силах противодействовать уносящему ее сильному потоку ветра. В итоге она погибает из-за недостатка кислорода и холода. Пух и перья, сыплющиеся с неба, американские дети принимают за снег и начинают радостно приветствовать приход зимы.

Неожиданно возникло ощущение, что автор предсказывает свою судьбу, поскольку постоянно поднимает планку своего взлета все выше и выше. Биография его довольно хорошо известна. Выберем из нее основные моменты и присмотримся к ним. Бродский начал свой путь в эмиграции с преподавания в Мичиганском университете истории русской и английской литературы в роли приглашенного профессора. Затем переехал в Нью-Йорк, где начинает обучение студентов в Колумбийском университете, колледжах Нью-Йорка и Новой Англии.

Печатался он в престижных The New Yorker, New York Review of Books, постоянно участвовал в конференциях, симпозиумах, много путешествовал по миру.

В 1978 году стал почетным членом Американской академии искусств, из которой вышел в знак протеста против избрания в это учреждение Евгения Евтушенко.

Бродский получил широкое признание в научных и литературных кругах США и Великобритании, удостоен Ордена Почётного легиона во Франции.

В то же время Бродский являлся лауреатом стипендии Макартура. В 1991-1992 годах получил звание поэта-лауреата Библиотеки конгресса США.

Файлы: 1 файл

Desyatov9.doc

Эта песня была написана незадолго до написания романа Пелевина.

«Туман над Янцзы.

Туман над Янцзы.

Душистый, как шерсть

Помимо перечисленных источников, образ апокалиптического пса встречается в:

Анализ двух стихотворений Иосифа Бродского

Любимые темы поэта: смерти – центральная тема, утраты, потери, страдания, времени, пустоты, небытия, вечности.

Это стихотворение о поэте, о смерти поэта. О том, что он, поэт, забрался слишком высоко. И даже если захочет опуститься, он не сможет.

Крик ястреба подчеркнуто антиэстетичен - он должен пронзить насквозь все мироздание, пронзить не гармонией, а болью, какофонией ("механический, нестерпимый звук, звук стали, впившейся в алюминий"), звуком хаоса ("похожий на визг эриний"). Но результатом этого крика становится превращение погибшего ястреба в снег, соединяющий землю и небо, снег, несущий свет, снег, состоящий из знаков языка ("многоточия, скобки, звенья") и осколков живого тела ("колоски, волоски - бывший привольный узор пера"). В снег, т. е. в связь, то есть - в поэзию.

Концептуализм и новая сентиментальность Тимура Кибирова

Концептуализм приходит в литературу из изобразительного искусства. В западном концептуализме действует принцип "одно вместо другого": либо художественная "вещь" заменяется на другую вещь, или даже на словесное описание, на идею "вещи"; либо разрушается традиционное "место обитания" искусства, и оно выносится из музея или галереи в самые неподходящие пространства. В русском концептуализме вещь заменяется не на другую вещь и даже не на описание, имеющее какой-то конкретный смысл, а на пустоту из-за тотального обесценивания реальности.

Описывая поэтику литературного концептуализма, И. Е. Васильев выделяет следующие наиболее важные компоненты:

- "главным героем литературного концептуализма. . . выступает сам язык, его метаморфозы". Это не обязательно советский идеологический язык, но самые разнообразные властные, т. е. авторитетные, общезначимые, общепринятые структуры сознания, оформившиеся в "окаменелых" языковых формах;

- "произведениям концептуалистов присуща направленность текста на самого себя. Это либо рефлексия по поводу собственного создания, либо теоретизация художественного строя, наукообразие в подаче материала";

- "автор деиндивидуализируется, избегает способа прямого высказывания (т. е. лирического самораскрытия и исповедальность), собственно личных оценок, серьезного и ответственного слова. Он говорит опосредованно, заменяя свой голос чужими голосами, цитатами, мнениями других людей. Традиционной роли творца, собственной фантазией порождающего произведение как целостный мир и суждение о жизни, концептуалисты предпочитают положение непричастности к изображенному и как бы текстовой вненаходимости".

Концептуализм во многом наследует такому направлению русского авангарда, как ОБЭРИУ.

В лирике Тимура Кибирова видны попытки реализовать личность через обезличенный и автоматизированный материал. Демонстративно используя самые хрестоматийные размеры, самые расхожие цитаты в сочетании с самыми узнаваемыми деталями по преимуществу "общественного" быта (от публичного сортира до армии). Особенно тут:

- Обыгрывается представление о том, что русские странники, бродяги.

- Аллюзии на Пушкина «Бесы

- Кровавые бани – репрессии периода сталинизма

- Вшивая горка – Швивая горка (один из семи холмов, на которых стоит Москва)

Постоянная тема Кибирова - энтропия, распад прежде устойчивых, заскорузлых порядков.

Кибиров создает образ хаоса традиционными для концептуализма средствами - особенно часто он использует монтаж цитат столкновение различных стилистических пластов, буквализацию поэтических и идеологических клише.

Кибиров парадоксально обыгрывает логику реалистической традиции. Если классический герой критического реализма обусловлен социальными обстоятельствами, то лирический герой Кибирова целиком и полностью обусловлен хаосом. Он ненавидит этот позорный и пошлый мир, но он с ним сроднился, и если отделять себя от энтропии, то - только по живому. Но отсюда - парадоксальный вывод: надо сохранить этот отвратный мир в стихах, воспеть его с любовью и сквозь слезы.

Гандлевский в предисловии к книге Кибирова "Сантименты" описывает поэтическую позицию Кибирова как последовательно антиромантическую: "Поэтическая доблесть Кибирова состоит в том, что одним из первых почувствовал, как пошла и смехотворна стала поза поэта-беззаконника. Потому что греза осуществилась, поэтический мятеж, изменившись до неузнаваемости, давно у власти, "всемирный запой" стал повсеместным образом жизни, и оказалось, что жить так нельзя".

Это наблюдение подтверждается, в частности, тем, что Кибиров подчеркивает в своем лирическом герое не исключительное, а именно "общее", "общие места".

Антиромантизм Кибирова проявляется и в том, как он присягает на верность "обывательской", "мещанской" семейной идиллии.

Именно эта хрупкая сентиментальная идиллия выдвигается на первый план в книге Кибирова "Парафразис" (1997). Поразительна в этих стихах именно возможность и подлинность счастья среди распада: "Блажен, кто видит, слышит, дышит, / счастлив, кто посетил сей мир!/ Грядет чума. Готовьте пир"; ". . . что сладко, столь сладко - аж тошно, аж страшно за этот денек"; "Ивы шумят. И жена торопливо с белой веревки снимает белье. / Лист покачнулся под каплею тяжкой. / Как же мне вынести счастье мое?/ С кем там ругается Лаптева Машка?" Способность к счастью здесь основана на трезвом сознании невозможности отделить жизнь от распада, энтропии, смерти.

Возможно, наиболее ярким примером в поэзии Кибирова 1990-х годов стал его цикл "Двадцать сонетов Саше Запоевой" (1995). Цикл демонстративно обращен к маленькой дочке (у Бродского "Двадцать сонетов к Марии Стюарт"). Но при этом в цикле Кибирова каждый сонет в иронической, нарочито сниженной форме, закрепляет позитивный смысл вековечных универсалий, проступающих сквозь разоренный, "энтропийный" быт.

Здесь есть Рождение как Vita nova: "И некий голос властно произнес:/ "Incipit vita nova!" Глупый пес, / потягиваясь, вышел из прихожей/ и ткнул свой мокрый и холодный нос/ в живот твой распеленутый. О Боже!/ Как ты орешь! Какие корчишь рожи!"

Есть Абсолют: "я, полусонный, понял в ту минуту, / что вот оно! что все-таки нашлось/ хоть что-то неподвластное ухмылкам/ релятивизма, ни наскокам пылким. . . Потом уж, кипятя твои бутылки/ и соски под напев "Европы плюс", / я понял, что еще сильней боюсь".

Есть Бытие: "И такси бежало, / как утлый челн в волнах небытия".

Есть Счастье: ". . . и так твой день бескраен и богат, / что даже я, восстав от мутной дремы, / продрав угрюмый и брезгливый взгляд, / не то чтоб счастлив, но чему-то рад".

Есть Дом: "Пройдут года, ты станешь вспоминать. И для тебя вот эта вот жилплощадь, / и мебель дээспешная, и лошадь/ пластмассовая, и моя тетрадь/ . . . предстанут раем. / И будет светел и недосягаем/ убогий, бестолковый этот быт, / где с мамой мы колотимся, болтаем, / рубли считаем, забываем стыд. / А Мнемозина знай свое творит".

Есть Красота: ". . . все громче хохот, шиканье и свист. / Но жало мудрое упрямо возглашает/ как стан твой пухл, и взор твой как лучист!"

Читайте также: