Что думает о своих обвинителях сократ кратко

Обновлено: 02.07.2024

Платон. Собрание сочинений в 4 т. Т. 1 // Философское наследие, т. 112. РАН, Институт философии. М.: Мысль, 1990. С. 685—690.
Общая редакция А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи.

АПОЛОГИЯ СОКРАТА

ЛИЧНОСТЬ СОКРАТА; ЕГО СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИДЕИ

Сократ вме­сте с софи­ста­ми открыл новую эпо­ху исто­рии антич­ной фило­со­фии, обра­тив­шись от кос­мо­ло­гии и натур­фи­ло­со­фии к про­бле­ме с. 686 чело­ве­ка, и в част­но­сти к про­бле­ме разу­ма. В свое вре­мя это, несо­мнен­но, было чем-то вро­де фило­соф­ской рево­лю­ции. А вся­кая рево­лю­ция тре­бу­ет геро­ев и по необ­хо­ди­мо­сти долж­на идти на вели­кие жерт­вы. Таким геро­ем и такой жерт­вой как раз и ока­зал­ся Сократ. Его посто­ян­ное стрем­ле­ние ана­ли­зи­ро­вать тра­ди­ци­он­ные чело­ве­че­ские поня­тия, доби­вать­ся их ясно­сти, ста­рать­ся сохра­нить все луч­шее и сокру­шить все худ­шее в них есте­ствен­но вызы­ва­ло у мно­гих его совре­мен­ни­ков недо­уме­ние или боязнь, а неко­то­рые даже испы­ты­ва­ли ужас и испуг перед тако­го рода еще небы­ва­лым в Гре­ции кри­ти­циз­мом. Сокра­та ста­ли обви­нять в без­бо­жии, в раз­вра­ще­нии моло­де­жи, в под­ры­ве суще­ст­ву­ю­ще­го государ­ст­вен­но­го строя и даже во введе­нии каких-то новых божеств.

КОМПОЗИЦИЯ РЕЧИ

I. Речь Сокра­та после обви­не­ния, пред­ше­ст­ву­ю­ще­го при­го­во­ру (17a— 35d)

1. Вступ­ле­ние. Про­тив Сокра­та обви­ни­те­ли гово­ри­ли крас­но­ре­чи­во, но оши­боч­но и кле­вет­ни­че­ски; он же будет гово­рить попро­сту и без вся­ких при­крас, но толь­ко одну прав­ду, так, как он ее гово­рил все­гда и рань­ше в сво­их спо­рах с раз­ны­ми про­тив­ни­ка­ми (17a— 18a).

2. Два рода обви­ни­те­лей. Преж­ние обви­ни­те­ли более страш­ны, пото­му что они неиз­вест­ны и обви­не­ния их слиш­ком глу­бо­кие, хотя и кле­вет­ни­че­ские. Тепе­реш­ние же обви­ни­те­ли — Анит, Мелет и Дикон — менее страш­ны и более огра­ни­чен­ны (18a— 18e).

3. Кри­ти­ка преж­них обви­ни­те­лей. Кле­ве­та — утвер­жде­ние, буд­то Сократ зани­мал­ся тем, что ́ нахо­дит­ся под зем­лей, и тем, что ́ на небе, т. е. натур­фи­ло­со­фи­ей или аст­ро­но­ми­ей, хотя в самой нау­ке Сократ не нахо­дит ниче­го пло­хо­го. Кле­ве­та и обви­не­ние в том, буд­то он счи­та­ет себя обла­да­те­лем какой-то осо­бой муд­ро­сти, ибо хотя дель­фий­ский бог и объ­явил Сокра­та муд­рей­шим из людей, но эта его муд­рость, как он сам убедил­ся, рас­спра­ши­вая людей, при­зна­вае­мых муд­ры­ми, заклю­ча­ет­ся толь­ко в том, что он при­зна­ет отсут­ст­вие у себя какой бы то ни было муд­ро­сти. За это и озло­би­лись на него все, кого счи­та­ют муд­рым и кто сам себя счи­та­ет тако­вым (19a— 24a).

4. Кри­ти­ка новых обви­ни­те­лей. а) Невоз­мож­но дока­зать, что Сократ раз­вра­щал юно­ше­ство, ибо ина­че вышло бы, что раз­вра­щал толь­ко он, а, напри­мер, зако­ны, суд, или судьи, а так­же Народ­ное собра­ние или сам обви­ни­тель его, Мелет, нико­го нико­гда не раз­вра­ща­ли. Кро­ме того, если Сократ кого-нибудь и раз­вра­щал, то еще надо дока­зать, что это раз­вра­ще­ние было наме­рен­ным; а неволь­ное раз­вра­ще­ние не под­ле­жит суду и мог­ло бы быть пре­кра­ще­но при помо­щи част­ных уве­ща­ний (24b— 26a). б) Невоз­мож­но дока­зать, что Сократ вво­дил новые боже­ства, ибо Мелет одно­вре­мен­но обви­нял его и в без­бо­жии. Если Сократ вво­дил новые боже­ства, то он во вся­ком слу­чае не без­бож­ник (26b— 28a).

5. Общая харак­те­ри­сти­ка, кото­рую Сократ дает само­му себе. а) Сократ не боит­ся смер­ти, но боит­ся лишь мало­ду­шия и позо­ра. с. 687 б) Отсут­ст­вие бояз­ни смер­ти есть толь­ко резуль­тат убеж­де­ния в том, что Сократ ниче­го не зна­ет, в част­но­сти, об Аиде и сам счи­та­ет себя незнаю­щим. в) Если бы даже его и отпу­сти­ли при усло­вии, что он не станет зани­мать­ся фило­со­фи­ей, то он все рав­но про­дол­жал бы зани­мать­ся ею, пока его не оста­ви­ло бы дыха­ние жиз­ни. г) Убий­ство Сокра­та будет страш­но не для него само­го, но для его убийц, пото­му что после смер­ти Сокра­та они едва ли най­дут тако­го чело­ве­ка, кото­рый бы посто­ян­но застав­лял их стре­мить­ся к истине. д) Ради вос­пи­та­ния сво­их сограж­дан в истине и доб­ро­де­те­ли Сократ забро­сил все свои домаш­ние дела; в то же вре­мя он за это вос­пи­та­ние ни от кого не полу­чал денег, поче­му и оста­вал­ся все­гда бед­ным. е) Внут­рен­ний голос все­гда пре­пят­ст­во­вал Сокра­ту при­ни­мать уча­стие в обще­ст­вен­ных делах, что и сам Сократ счи­та­ет вполне пра­виль­ным, ибо, по его мне­нию, спра­вед­ли­во­му и чест­но­му чело­ве­ку нель­зя ужить­ся с той бес­ко­неч­ной неспра­вед­ли­во­стью, кото­рой пол­ны обще­ст­вен­ные дела. ж) Сократ нико­гда нико­го ниче­му не учил, он лишь не пре­пят­ст­во­вал ни дру­гим в том, чтобы они зада­ва­ли ему вопро­сы, ни себе само­му — в том, чтобы зада­вать такие же вопро­сы дру­гим или отве­чать на них. Это пору­че­но Сокра­ту богом. И нель­зя при­ве­сти ни одно­го свиде­те­ля, кото­рый бы утвер­ждал, что в вопро­сах и отве­тах Сокра­та было что-нибудь дур­ное или раз­вра­щаю­щее, в то вре­мя как свиде­те­лей, даю­щих пока­за­ния про­ти­во­по­лож­но­го рода, мож­но было бы при­ве­сти сколь­ко угод­но. з) Сократ счи­та­ет недо­стой­ным себя и судей, да и вооб­ще без­бож­ным делом ста­рать­ся раз­жа­ло­бить суд, при­во­дя с собою детей или род­ст­вен­ни­ков и при­бе­гая к прось­бам о поми­ло­ва­нии (28b— 35d).

II. Речь Сокра­та после обще­го обви­не­ния (35e— 38b)

1. Сократ гово­рит о себе самом. Сократ удив­лен, что выдви­ну­тое про­тив него обви­не­ние под­дер­жа­но столь незна­чи­тель­ным боль­шин­ст­вом голо­сов.

2. Сам Сократ за то, что он совер­шил, назна­чил бы себе дру­гое, а имен­но бес­плат­ное пита­ние в При­та­нее.

3. С точ­ки зре­ния Сокра­та, его нака­за­ние не может состо­ять ни в тюрем­ном заклю­че­нии (ибо он не хочет быть чьим-либо рабом), ни в изгна­нии (ибо он не хочет быть в жал­ком и гони­мом состо­я­нии), ни в нало­же­нии штра­фа (ибо у него нет ника­ких денег), ни в отда­че его на пору­ки состо­я­тель­ным уче­ни­кам, кото­рые внес­ли бы за него залог (ибо он в силу веле­ния бога и ради чело­ве­че­ской поль­зы все рав­но нико­гда не пре­кра­тит сво­их иссле­до­ва­ний доб­ро­де­те­ли и настав­ле­ния в ней всех людей).

4. Это­го нико­гда не пой­мут его обви­ни­те­ли и судьи, ибо они ни в чем не верят ему.

III. Речь Сокра­та после смерт­но­го при­го­во­ра (38c— 42a)

1. Те, кто голо­со­вал за смерт­ную казнь Сокра­та, при­чи­ни­ли зло не ему, пото­му что он, как ста­рый чело­век, и без того ско­ро дол­жен был бы уме­реть, но себе самим, пото­му что их все будут обви­нять, а Сокра­та будут счи­тать муд­ре­цом.

2. Пусть не дума­ют, что у Сокра­та не хва­ти­ло слов для защи­ты: у него не хва­ти­ло бес­стыд­ства и дер­зо­сти для уни­же­ния перед не с. 688 пони­маю­щи­ми его судья­ми. От смер­ти лег­ко уйти и на войне, и на суде, если толь­ко уни­зить­ся до пол­но­го мораль­но­го паде­ния. Но Сократ себе это­го не поз­во­лит.

3. Осудив­шие Сокра­та очень быст­ро будут отмще­ны теми обли­чи­те­ля­ми, кото­рых он же сам и сдер­жи­вал рань­ше.

4. Обра­ща­ясь к тем из голо­со­вав­ших, кто хотел его оправ­дать, Сократ гово­рит, что внут­рен­ний голос, все­гда оста­нав­ли­ваю­щий его перед совер­ше­ни­ем про­ступ­ков, на этот раз все вре­мя мол­чал и не тре­бо­вал при­ни­мать каких-либо мер для избе­жа­ния смер­ти, кото­рая в дан­ном слу­чае есть бла­го.

5. Дей­ст­ви­тель­но, смерть — не зло, ибо если она есть пол­ное уни­что­же­ние чело­ве­ка, то это было бы для Сокра­та толь­ко при­об­ре­те­ни­ем, а если она есть, как гово­рят, пере­ход в Аид, то и это для него при­об­ре­те­ние, ибо он най­дет там пра­вед­ных судей, а не тех, кото­рые его сей­час осуди­ли; он будет общать­ся с таки­ми же, как он, неспра­вед­ли­во осуж­ден­ны­ми; он будет про­во­дить там жизнь, иссле­дуя доб­ро­де­тель и муд­рость людей. И нако­нец, он будет уже окон­ча­тель­но бес­смер­тен. Поэто­му и его сто­рон­ни­ки тоже пусть не боят­ся смер­ти.

6. Что же каса­ет­ся обви­ни­те­лей, то Сократ про­сит их нака­зы­вать его детей (если они будут иметь слиш­ком высо­кое мне­ние о себе и отли­чать­ся коры­сто­лю­би­ем), при­ни­мая такие же меры, какие сам Сократ при­ни­мал в отно­ше­нии сво­их обви­ни­те­лей, т. е. меры убеж­де­ния.

7. Заклю­че­ние. Сократ идет на смерть, а его обви­ни­те­ли будут жить, но не ясно, что из это­го луч­ше и что хуже.

КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ К ДИАЛОГУ

Тут важ­но дру­гое. Важ­но то озлоб­ле­ние, кото­рое вызы­вал в сво­их некри­ти­че­ски мыс­ля­щих сограж­да­нах этот посто­ян­ный кри­тик и раз­об­ла­чи­тель, — озлоб­ле­ние, в силу кото­ро­го тогдаш­ние кон­сер­ва­то­ры пред­по­чли разде­лать­ся с ним физи­че­ски, а не отве­чать на его кри­ти­ку, при­во­дя какие-нибудь разум­ные дово­ды.

Далее Сократ утвер­жда­ет, что он нико­гда не зани­мал­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми. Но тут же в пол­ном про­ти­во­ре­чии с самим собой он неод­но­крат­но настой­чи­во утвер­жда­ет, что все­гда борол­ся и будет бороть­ся с неспра­вед­ли­во­стью, высту­пая в защи­ту спра­вед­ли­во­сти, а зна­чит, его фило­со­фия ока­зы­ва­ет­ся вовсе не невин­ны­ми вопро­са­ми и отве­та­ми, но, как гово­рит сам Сократ, борь­бой за обще­ст­вен­ное бла­го и за устои государ­ства.

Все это, рав­но как и про­яв­ля­ю­щи­е­ся в дру­гих слу­ча­ях логи­че­ская непо­сле­до­ва­тель­ность, неяс­ность и недо­го­во­рен­ность, конеч­но, нисколь­ко не сни­жа­ет обра­за вели­ча­во­го и самоот­вер­жен­но­го слу­жи­те­ля исти­ны — Сокра­та, каким он был фак­ти­че­ски и каким хотел обри­со­вать его Пла­тон. Жиз­нен­ная мощь тако­го обра­за лома­ет чисто логи­че­скую аргу­мен­та­цию и полу­ча­ет огром­ное фило­соф­ское и мораль­ное зна­че­ние для вся­ко­го непредубеж­ден­но­го иссле­до­ва­те­ля антич­ной фило­со­фии.

1. Вступление. Против Сократа обвинители говорили красноречиво, но ошибочно и клеветнически; он же будет говорить попросту и без всяких прикрас, но только одну правду, так, как он ее говорил всегда и раньше в своих спорах с разными противниками.

2. Два рода обвинителей. Прежние обвинители более страшны, потому что они неизвестны и обвинения их слишком глубокие, хотя и клеветнические. Теперешние же обвинители – Анит, Мелет и Ликон – менее страшны и более ограниченны.

3. Критика прежних обвинителей. Клевета – утверждение, будто Сократ занимался тем, чтó находится под землей, и тем, чтó на небе, т.е. натурфилософией или астрономией, хотя в самой науке Сократ не находит ничего плохого. Клевета и обвинение в том, будто он считает себя обладателем какой-то особой мудрости, ибо хотя дельфийский бог и объявил Сократа мудрейшим из людей, но эта его мудрость, как он сам убедился, расспрашивая людей, признаваемых мудрыми, заключается только в том, что он признает отсутствие у себя какой бы то ни было мудрости. За это и озлобились на него все, кого считают мудрым и кто сам себя считает таковым.




4. Критика новых обвинителей.

а) Невозможно доказать, что Сократ развращал юношество, ибо иначе вышло бы, что развращал только он, а, например, законы, суд, или судьи, а также Народное собрание или сам обвинитель его, Мелет, никого никогда не развращали. Кроме того, если Сократ кого-нибудь и развращал, то еще надо доказать, что это развращение было намеренным; а невольное развращение не подлежит суду и могло бы быть прекращено при помощи частных увещаний.

«Итак, что касается первых моих обвинителей, этой моей защиты будет для обвинителей достаточно; а теперь я постараюсь защищаться против Мелета, любящего, как он говорит, наш город, и против остальных обвинителей. Опять-таки, конечно, примем их обвинение за формальную присягу других обвинителей. Кажется, так: Сократ, говорят они, преступает закон тем, что развращает молодых людей и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения. Таково именно обвинение; рассмотрим же каждое слово этого обвинения отдельно. Мелет говорит, что я преступаю закон, развращая молодых людей, а я, о мужи афиняне, утверждаю, что преступает закон Мелет, потому что он шутит важными вещами и легкомысленно призывает людей на суд, делая вид, что он заботится и печалится о вещах, до которых ему никогда не было никакого дела; а что оно так, я постараюсь показать это и вам.

– Ну вот, Мелет, скажи-ка ты мне: не правда ли, для тебя очень важно, чтобы молодые люди были как можно лучше?

– В таком случае скажи-ка ты вот этим людям, кто именно делает их лучшими? Очевидно, ты знаешь, коли заботишься об этом. Развратителя ты нашел, как говоришь: привел сюда меня и обвиняешь; а назови-ка теперь того, кто делает их лучшими, напомни им, кто это. Вот видишь, Мелет, ты молчишь и не знаешь что сказать. И тебе не стыдно? И это не кажется тебе достаточным доказательством, что тебе нет до этого никакого дела? Однако, добрейший, говори же: кто делает их лучшими?

– Да не об этом я спрашиваю, любезнейший, а о том, кто эти люди, что прежде всего знают их, эти законы.

– А вот они, Сократ, – судьи.

– Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучшими?

– Как нельзя более.

– Все? Или одни способны, а другие нет?

– Хорошо же ты говоришь, клянусь Герой, и какое множество людей, полезных для других! Ну а вот они, слушающие, делают юношей лучшими или же нет?

– И они тоже.

– А члены Совета?

– Да, и члены Совета.

– Но в таком случае, Мелет, не портят ли юношей те, что участвуют в Народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучшими?

– По-видимому, кроме меня, все афиняне делают их добрыми и прекрасными, только я один порчу. Ты это хочешь сказать?

– Как раз это самое.

А вот, Мелет, скажи нам еще, ради Зевса: что приятнее, жить ли с хорошими гражданами или с дурными? Ну, друг, отвечай! Я ведь не спрашиваю ничего трудного. Не причиняют ли дурные какого-нибудь зла тем, которые всегда с ними в самых близких отношениях, а добрые – какого-нибудь добра?

– Так найдется ли кто-нибудь, кто желал бы скорее получать от ближних вред, чем пользу? Отвечай, добрейший, ведь и закон повелевает отвечать. Существует ли кто-нибудь, кто желал бы получать вред?

– Конечно, нет.

– Ну вот. А привел ты меня сюда как человека, который портит и ухудшает юношей намеренно или ненамеренно?

– Который портит намеренно.

б) Невозможно доказать, что Сократ вводил новые божества, ибо Мелет одновременно обвинял его и в безбожии. Если Сократ вводил новые божества, то он во всяком случае не безбожник.

«Но ведь это уже ясно, о мужи афиняне, что Мелету, как я говорил, никогда не было до этих вещей никакого дела; а все-таки ты нам скажи. Мелет, каким образом, по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты против меня подал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых почитает город, а почитать другие, новые божественные знамения? Не это ли ты разумеешь, говоря, что своим учением я врежу?

– Вот именно это самое

– Так ради них. Мелет, ради этих богов, о которых теперь идет речь, скажи еще раз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что я не могу понять, что ты хочешь сказать: то ли, что некоторых богов я учу признавать, а следовательно, и сам признаю богов, так что я не совсем безбожник и не в этом мое преступление, а только я учу признавать не тех богов, которых признает город, а других, и в этом-то ты меня и обвиняешь, что я признаю других богов; или же ты утверждаешь, что я вообще не признаю богов, и не только сам не признаю, но и других этому научаю.

– Вот именно, я говорю, что ты вообще не признаешь богов.

– Удивительный ты человек, Мелет! Зачем ты это говоришь? Значит, я не признаю богами ни Солнце, ни Луну, как признают прочие люди?

– Право же так, о мужи судьи, потому что он утверждает, что Солнце – камень, а Луна – земля.

– Берешься обвинять Анаксагора, друг Мелет, и так презираешь судей и считаешь их столь несведущими по части литературы! Ты думаешь, им неизвестно, что книги Анаксагора Клазоменского переполнены подобными мыслями? А молодые люди, оказывается, узнают это от меня, когда они могут узнать то же самое, заплативши за это в орхестре иной раз не больше драхмы, и потом смеяться над Сократом, если бы он приписывал эти мысли себе, к тому же еще столь нелепые! Но скажи, ради Зевса, так-таки я, по-твоему, никаких богов и не признаю?

– То есть вот ничуточки!

5. Общая характеристика, которую Сократ дает самому себе.

а) Сократ не боится смерти, но боится лишь малодушия и позора.

б) Отсутствие боязни смерти есть только результат убеждения в том, что Сократ ничего не знает, в частности, об Аиде и сам считает себя незнающим.

в) Если бы даже его и отпустили при условии, что он не станет заниматься философией, то он все равно продолжал бы заниматься ею, пока его не оставило бы дыхание жизни.

г) Убийство Сократа будет страшно не для него самого, но для его убийц, потому что после смерти Сократа они едва ли найдут такого человека, который бы постоянно заставлял их стремиться к истине.

д) Ради воспитания своих сограждан в истине и добродетели Сократ забросил все свои домашние дела; в то же время он за это воспитание ни от кого не получал денег, почему и оставался всегда бедным.

е) Внутренний голос всегда препятствовал Сократу принимать участие в общественных делах, что и сам Сократ считает вполне правильным, ибо, по его мнению, справедливому и честному человеку нельзя ужиться с той бесконечной несправедливостью, которой полны общественные дела.

«Началось у меня это с детства: вдруг – какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.) (31d-32a)

ж) Сократ никогда никого ничему не учил, он лишь не препятствовал ни другим в том, чтобы они задавали ему вопросы, ни себе самому – в том, чтобы задавать такие же вопросы другим или отвечать на них. Это поручено Сократу богом. И нельзя привести ни одного свидетеля, который бы утверждал, что в вопросах и ответах Сократа было что-нибудь дурное или развращающее, в то время как свидетелей, дающих показания противоположного рода, можно было бы привести сколько угодно.

з) Сократ считает недостойным себя и судей, да и вообще безбожным делом стараться разжалобить суд, приводя с собою детей или родственников и прибегая к просьбам о помиловании.

1. Вступление. Против Сократа обвинители говорили красноречиво, но ошибочно и клеветнически; он же будет говорить попросту и без всяких прикрас, но только одну правду, так, как он ее говорил всегда и раньше в своих спорах с разными противниками.

2. Два рода обвинителей. Прежние обвинители более страшны, потому что они неизвестны и обвинения их слишком глубокие, хотя и клеветнические. Теперешние же обвинители – Анит, Мелет и Ликон – менее страшны и более ограниченны.

3. Критика прежних обвинителей. Клевета – утверждение, будто Сократ занимался тем, чтó находится под землей, и тем, чтó на небе, т.е. натурфилософией или астрономией, хотя в самой науке Сократ не находит ничего плохого. Клевета и обвинение в том, будто он считает себя обладателем какой-то особой мудрости, ибо хотя дельфийский бог и объявил Сократа мудрейшим из людей, но эта его мудрость, как он сам убедился, расспрашивая людей, признаваемых мудрыми, заключается только в том, что он признает отсутствие у себя какой бы то ни было мудрости. За это и озлобились на него все, кого считают мудрым и кто сам себя считает таковым.

4. Критика новых обвинителей.

а) Невозможно доказать, что Сократ развращал юношество, ибо иначе вышло бы, что развращал только он, а, например, законы, суд, или судьи, а также Народное собрание или сам обвинитель его, Мелет, никого никогда не развращали. Кроме того, если Сократ кого-нибудь и развращал, то еще надо доказать, что это развращение было намеренным; а невольное развращение не подлежит суду и могло бы быть прекращено при помощи частных увещаний.

«Итак, что касается первых моих обвинителей, этой моей защиты будет для обвинителей достаточно; а теперь я постараюсь защищаться против Мелета, любящего, как он говорит, наш город, и против остальных обвинителей. Опять-таки, конечно, примем их обвинение за формальную присягу других обвинителей. Кажется, так: Сократ, говорят они, преступает закон тем, что развращает молодых людей и богов, которых признает город, не признает, а признает другие, новые божественные знамения. Таково именно обвинение; рассмотрим же каждое слово этого обвинения отдельно. Мелет говорит, что я преступаю закон, развращая молодых людей, а я, о мужи афиняне, утверждаю, что преступает закон Мелет, потому что он шутит важными вещами и легкомысленно призывает людей на суд, делая вид, что он заботится и печалится о вещах, до которых ему никогда не было никакого дела; а что оно так, я постараюсь показать это и вам.

– Ну вот, Мелет, скажи-ка ты мне: не правда ли, для тебя очень важно, чтобы молодые люди были как можно лучше?

– В таком случае скажи-ка ты вот этим людям, кто именно делает их лучшими? Очевидно, ты знаешь, коли заботишься об этом. Развратителя ты нашел, как говоришь: привел сюда меня и обвиняешь; а назови-ка теперь того, кто делает их лучшими, напомни им, кто это. Вот видишь, Мелет, ты молчишь и не знаешь что сказать. И тебе не стыдно? И это не кажется тебе достаточным доказательством, что тебе нет до этого никакого дела? Однако, добрейший, говори же: кто делает их лучшими?

– Да не об этом я спрашиваю, любезнейший, а о том, кто эти люди, что прежде всего знают их, эти законы.

– А вот они, Сократ, – судьи.

– Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучшими?

– Как нельзя более.

– Все? Или одни способны, а другие нет?

– Хорошо же ты говоришь, клянусь Герой, и какое множество людей, полезных для других! Ну а вот они, слушающие, делают юношей лучшими или же нет?

– И они тоже.

– А члены Совета?

– Да, и члены Совета.

– Но в таком случае, Мелет, не портят ли юношей те, что участвуют в Народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучшими?

– По-видимому, кроме меня, все афиняне делают их добрыми и прекрасными, только я один порчу. Ты это хочешь сказать?

– Как раз это самое.

А вот, Мелет, скажи нам еще, ради Зевса: что приятнее, жить ли с хорошими гражданами или с дурными? Ну, друг, отвечай! Я ведь не спрашиваю ничего трудного. Не причиняют ли дурные какого-нибудь зла тем, которые всегда с ними в самых близких отношениях, а добрые – какого-нибудь добра?

– Так найдется ли кто-нибудь, кто желал бы скорее получать от ближних вред, чем пользу? Отвечай, добрейший, ведь и закон повелевает отвечать. Существует ли кто-нибудь, кто желал бы получать вред?

– Конечно, нет.

– Ну вот. А привел ты меня сюда как человека, который портит и ухудшает юношей намеренно или ненамеренно?

– Который портит намеренно.

б) Невозможно доказать, что Сократ вводил новые божества, ибо Мелет одновременно обвинял его и в безбожии. Если Сократ вводил новые божества, то он во всяком случае не безбожник.

«Но ведь это уже ясно, о мужи афиняне, что Мелету, как я говорил, никогда не было до этих вещей никакого дела; а все-таки ты нам скажи. Мелет, каким образом, по-твоему, порчу я юношей? Не ясно ли, по обвинению, которое ты против меня подал, что я порчу их тем, что учу не почитать богов, которых почитает город, а почитать другие, новые божественные знамения? Не это ли ты разумеешь, говоря, что своим учением я врежу?

– Вот именно это самое

– Так ради них. Мелет, ради этих богов, о которых теперь идет речь, скажи еще раз то же самое яснее и для меня, и для этих вот мужей. Дело в том, что я не могу понять, что ты хочешь сказать: то ли, что некоторых богов я учу признавать, а следовательно, и сам признаю богов, так что я не совсем безбожник и не в этом мое преступление, а только я учу признавать не тех богов, которых признает город, а других, и в этом-то ты меня и обвиняешь, что я признаю других богов; или же ты утверждаешь, что я вообще не признаю богов, и не только сам не признаю, но и других этому научаю.

– Вот именно, я говорю, что ты вообще не признаешь богов.

– Удивительный ты человек, Мелет! Зачем ты это говоришь? Значит, я не признаю богами ни Солнце, ни Луну, как признают прочие люди?

– Право же так, о мужи судьи, потому что он утверждает, что Солнце – камень, а Луна – земля.

– Берешься обвинять Анаксагора, друг Мелет, и так презираешь судей и считаешь их столь несведущими по части литературы! Ты думаешь, им неизвестно, что книги Анаксагора Клазоменского переполнены подобными мыслями? А молодые люди, оказывается, узнают это от меня, когда они могут узнать то же самое, заплативши за это в орхестре иной раз не больше драхмы, и потом смеяться над Сократом, если бы он приписывал эти мысли себе, к тому же еще столь нелепые! Но скажи, ради Зевса, так-таки я, по-твоему, никаких богов и не признаю?

– То есть вот ничуточки!

5. Общая характеристика, которую Сократ дает самому себе.

а) Сократ не боится смерти, но боится лишь малодушия и позора.

б) Отсутствие боязни смерти есть только результат убеждения в том, что Сократ ничего не знает, в частности, об Аиде и сам считает себя незнающим.

в) Если бы даже его и отпустили при условии, что он не станет заниматься философией, то он все равно продолжал бы заниматься ею, пока его не оставило бы дыхание жизни.

г) Убийство Сократа будет страшно не для него самого, но для его убийц, потому что после смерти Сократа они едва ли найдут такого человека, который бы постоянно заставлял их стремиться к истине.

д) Ради воспитания своих сограждан в истине и добродетели Сократ забросил все свои домашние дела; в то же время он за это воспитание ни от кого не получал денег, почему и оставался всегда бедным.

е) Внутренний голос всегда препятствовал Сократу принимать участие в общественных делах, что и сам Сократ считает вполне правильным, ибо, по его мнению, справедливому и честному человеку нельзя ужиться с той бесконечной несправедливостью, которой полны общественные дела.

«Началось у меня это с детства: вдруг – какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет. Вот этот-то голос и не допускает меня заниматься государственными делами. И кажется, прекрасно делает, что не допускает. Будьте уверены, о мужи афиняне, что если бы я попробовал заниматься государственными делами, то уже давно бы погиб и не принес бы пользы ни себе, ни вам. И вы на меня не сердитесь, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве. Нет, кто в самом деле ратует за справедливость, тот, если ему и суждено уцелеть на малое время, должен оставаться частным человеком, а вступать на общественное поприще не должен.) (31d-32a)

ж) Сократ никогда никого ничему не учил, он лишь не препятствовал ни другим в том, чтобы они задавали ему вопросы, ни себе самому – в том, чтобы задавать такие же вопросы другим или отвечать на них. Это поручено Сократу богом. И нельзя привести ни одного свидетеля, который бы утверждал, что в вопросах и ответах Сократа было что-нибудь дурное или развращающее, в то время как свидетелей, дающих показания противоположного рода, можно было бы привести сколько угодно.

з) Сократ считает недостойным себя и судей, да и вообще безбожным делом стараться разжалобить суд, приводя с собою детей или родственников и прибегая к просьбам о помиловании.

Обвинители закончили, и Сократ сказал речь в свою защиту:
- Граждане афиняне говорят, будто я не признаю государственных богов. Но во всех обрядах и жертвоприношениях я всегда участвовал!
- Говорят, будто я поклоняюсь новым богам.

Просто я слушаю свой внутренний голос. Когда дельфийская пифия слышит голос Бога, когда гадателям боги дают знамения, вы верите. Почему же мне боги не могут что-либо сказать? -

В своем ремесле они разбирались больше, чем я. Но о таких вещах, как добродетель, справедливость, красота, благоразумие, дружба любой из них знал ничуть не больше, чем я. Однако, каждый считал себя знатоком и обижался, когда мои расспросы ставили его в тупик.

Тут-то я понял, что хотел сказать оракул. Я знаю то, что я ничего не знаю. В этом - мудрость. И многие меня за это ненавидят. Эти люди обвиняют меня, что я учу юношей нехорошему. А я ничему не учу, потому что сам ничего не знаю. Я ничего не утверждаю, а только задаю вопросы.

Задумываясь над разными вопросами, никак нельзя стать дурным человеком, а хорошим можно. Потому я считаю, что совсем не виноват.
Судьи голосуют. Они признают Сократа виновным. Обвинитель должен предложить свою меру наказания, обвиняемый свою, а суд выбрать. Обвинители предложили смертную казнь.

-Пусть Сократ со своей стороны предложит достаточный штраф, и этим отделается- предложили за Сократа меру его наказания те же обвинители.
Но Сократ говорит: - Граждане афиняне, как же я могу предлагать себе наказание, если считаю, что ни в чем не виноват? Я даже думаю, что полезен государству тем, что разговорами своими не даю вашим умам впасть в спячку и тревожу их, как овод тревожит зажерелого коня.

Поэтому я бы назначил себе не наказание, а награду – ну, например, обед за казенный счет, потому что я ведь человек бедный. А то какой же штраф могу я заплатить, если всего добра у меня и на пять мин не наберется?
Это уже похоже на издевательство. Народ шумит, судьи голосуют и назначают Сократу смертную казнь. Приговоренному предоставляется последнее слово.

Он говорит:
- Я ведь, граждане, старый человек и смерти мне бояться не пристало. Что приносит людям смерть, я не знаю. Если загробного мира нет, то она избавит меня от дряхлости, и это хорошо; если есть, то я смогу за гробом встретиться с великими мужами древности и обратиться со своими расспросами к ним, и это будет еще лучше. Поэтому давайте разойдемся: я – чтобы умереть, вы – чтобы жить, а что из этого лучше, нам неизвестно.

Был праздничный месяц и все казни откладывались. Друзья предлагали ему бежать, он сказал:
- Зачем? Чтобы нарушить закон и вправду заслужить наказание? И куда? Разве есть такое место, где не умирают?
Ему сказали:
- Но ведь больно смотреть, как ты страдаешь незаслуженно! Он ответил:

- А вы бы хотели, чтоб заслуженно?
Его спросили:
- Как тебя похоронить?
Он ответил:
- Плохо же вы меня слушали, если так говорите: хоронить вы будете не меня, а мое мертвое тело.
Казнили в Афинах. Ему подали чашу с ядом – он выпил ее до дна.

Дело Сократа подлежало рассмотрению в одном из отделений гелиэи — афинского суда присяжных. Гелиэя состояла из 6000 членов, ежегодно избиравшихся по жребию из 10 афинских фил. Судьями могли быть лишь афиняне, достигшие 30 лет, не отягощенные государственными долгами и не лишенные гражданской чести.

Председатель судебного отделения и прочие руководители процесса избирались по жребию. Чтобы избежать подкупа, пристрастности и прочих возможных нарушений правил судопроизводства, только в день слушания дела путем жребия определялось, какое именно судебное отделение будет рассматривать его. Хотя афинские суды и были завалены множеством дел, однако, по существовавшим правилам, в одном судебном отделении за день могли быть рассмотрены лишь четыре дела частного производства либо одно дело государственного характера.

Распорядок судебного разбирательства, очередность и продолжительность прений сторон, процедура определения судом вины, меры наказания и т. п. были подробно регламентированы, особенно строго в тех случаях, когда за данное преступление в законе предусматривались заключение в тюрьму, смертная казнь, изгнание, лишение гражданской чести, конфискация имущества. К этому разряду процессов относились и так называемые не оцененные дела, наказание по которым не было конкретно предусмотрено в законе и определялось самим судом (с учетом предложений сторон). Таким не оцененным процессом было и сократовское дело.

Продолжительность судебного дня в Афинах была установлена с ориентировкой на самые короткие дни в году в месяце посейдон (декабрь — январь) и равнялась 9 1/2 часам или в пересчете на воду для клепсидр (водяных часов) — 11 амфорам. За это время суду предстояло полностью разобрать соответствующее дело, выслушать стороны и вынести приговор. Кстати, сам Сократ полагал, что один день — слишком краткий срок для окончательного разбора уголовного дела, в частности и его дела. Намекая на судоговорение у спартанцев, он заметил на суде, что вопрос о смертной казни следовало бы решать в течение нескольких дней.

Время прений сторон определялось клепсидрами, причем для обвинителя и подсудимого с их свидетелями и помощниками имелись соответственно два отдельных сосуда с одинаковым количеством воды. Клепсидра запускалась, когда слово предоставлялось соответствующей стороне.

Процедура слушания дела Сократа была в соответствии с требованиями афинского судоговорения такова: оглашение обвинительной жалобы Мелета, выступление обвинителей (Мелета, Анита, Ликона) и подсудимого (Сократа), тайное голосование судей по вопросу о виновности или невиновности подсудимого, вынесение приговора (в случае с Сократом—обвинительного), предложения сторон (после признания судом вины) о мере наказания, тайное голосование судей по вопросу о мере наказания и оглашение избранной меры, последнее слово осужденного.

По некоторым сведениям, приводимым Диогеном Лаэртским, после оглашения на суде жалобы Мелета обвинительную речь против Сократа якобы произнес Полиэкт; речь эта была написана, по утверждению одних, софистом Поликрагом, по утверждению других — Анитом.

Отказавшись от помощи Лисия, Сократ защищался сам, в своей обычной манере опровержения мнений, доводов и предрассудков своих противников.

Конкретизируя прежние пункты жалобы, обвинители по существу формулировали новые обвинения против Сократа. Этот недопустимый, по более поздним европейским представлениям, выход на суде за рамки и формулировки обвинительной жалобы считался правомерным и нормальным для афинского процесса.

Правда, демон Сократа пребывает в границах признания богов, божественной природы полиса и его законов, а не ведет, как у софистов, к скептицизму и атеизму в оценке божественных и человеческих порядков. Но он, этот личный демон, был для тогдашних религиозно-культовых обычаев и предрассудков чем-то новым и необычным, неким вновь открытым индивидуальным путем к божественной и человеческой справедливости. Это, конечно, подтачивало устои полисной общности и единомыслия. Если внутренний голос отдельного члена полиса берет на себя роль высшего критерия истинной добродетели, то очевидно, что прежние коллективистские начала и представления теряют свою общеобязательную силу. Почитание полисных богов и божественных установлений по обычаю и набожности подменялось внутренним голосом личного бога каждого отдельного человека.

Прибегнув к аналогии, можно сказать, что сократовский демон для античной религиозности был так же неприемлем, как в новое время лютеровская реформация для папского католицизма: и в том и в другом случае — при всем их различии — голос индивидуального убеждения получал опасный перевес в вопросах веры. Естественно поэтому, что в обоих случаях сторонники традиционных форм верования, отвергая новые веяния, квалифицировали названное индивидуальное убеждение как субъективистское и произвольное усмотрение.

Степень свободы и автономии личности, требуемая сократовским демоном, была чрезмерна для античного полиса. Сократовский путь демонстрации мудрости бога сопровождался разоблачением суетной и ложной мудрости представителей всех основных слоев афинского демократического полиса, а внутренний голос личного бога-демона заглушал общеобязательные веления полиса своим членам. Поскольку же религия в Афинах была важнейшим государственным делом, нововведения Сократа в вопросе о богах воспринимались тогдашними афинянами как одновременно и антиполисная акция, как отступление от полисных нравов, обычаев и законов, нарушение полисного правопорядка.

Государственным делом было и надлежащее воспитание подрастающего поколения в духе верности и преданности полисным правам и порядкам. Государственный характер религии и воспитания предопределял тесную внутреннюю связь различных пунктов предъявленного Сократу обвинения. Поэтому для тогдашних традиционистски настроенных афинян — судей Сократа позиция его обвинителей, сближавших религиозное новаторство Сократа с развращающим его воздействием на юношество, звучала довольно убедительно. С точки зрения обвинителей Сократа, его представления о богах и связанные с ними суждения о справедливости и добродетели в полисных делах развращали молодежь. Деятельность Сократа сталкивалась, таким образом, со всем укладом афинской полисной жизни — с религией, нравами, политикой, воспитанием. Развращение молодежи было, по мысли обвинителей, конечным следствием ошибочности и вредности сократовских воззрений, так сказать, плодом сократовского просвещения.

Обвинение Сократа в развращении молодежи было на суде расшифровано его противниками весьма обстоятельно. Обвинители указали на следующие направления пагубного воздействия Сократа на юношество: Сократ внушал своим слушателям презрение к существующим демократическим порядкам и законам, толкая их тем самым к насилию; учениками Сократа были Алкивиад и Критий, нанесшие большой вред афинскому полису; Сократ, ссылаясь на худшие места из знаменитых поэтов, учил неуважению к простому народу, преступлениям и тирании; Сократ настраивал юношей против их родителей, родственников и друзей, выставляя последних в смешном и глупом виде.

Невозможно, конечно, точно установить, чему научились у Сократа Алкивиад и Критий. Видимо, и для них общение с Сократом не прошло даром, и они чем-то пополнили свой разноликий арсенал политической аргументации. Не вдаваясь здесь в тонкости действительных причин и масштабов пагубной для судеб Афин политической деятельности Алкивиада и Крития, следует отметить, что их действия никак не могут быть квалифицированы в качестве реализации сократовских представлений о разумной и справедливой политике. В сократовской постановке вопроса о политике, государственных деятелях и т. п. речь шла о поисках лучших путей формирования полисной жизни, отбора должностных лиц с учетом их умения, способностей, достоинств, словом, о принципе компетентности в политике, о квалифицированном управлении государством, тогда как, скажем, практические усилия Алкивиада и Крития были направлены, конечно же, не к утверждению этих положений, а к их личному самоутверждению на вершине политической власти, при необходимости — и с помощью прямого насилия. Вменение Сократу вины за вредные последствия чуждой ему стихии политических страстей, интриг и вероломства тех или иных его слушателей было явно не по адресу.

Приводил Сократ в своих беседах и стих Гомера, где Одиссей довольно круто обходится с ослушниками и любителями пошуметь:

Если ж кого заставал он кричащим из черни народной,

Скипетром тех ударял, обращаясь с такими словами:

«Смирно сиди, сумасшедший, и слушай других рассужденья,

Тех, что получше тебя. И труслив ты, и силой не славен;

Подобное обращение к Гомеру было интерпретировано обвинителем как выпад против демоса, одобрение дурного обращения с людьми из народа.

По существу, философское положение Сократа о преимуществе знающего перед незнающим было расценено его обвинителями как привитие юношам неуважения и презрения к их несведущим и, следовательно, бесполезным родителям, родственникам, друзьям. В таком духе расценивались, например, сократовские суждения о том, что для излечения больного знающий врач полезнее несведущей в этом деле родни и т. п.

Обвинители не подкрепили свои антисократовские суждения какими-либо конкретными доказательствами, Но выставили они и свидетелей. Упоминание имен Алкивиада и Крития, которых ко времени суда над Сократом уже не было в живых, лишь подогревало страсти, но ничего не доказывало.

Начиная уголовное преследование Сократа, обвинители, видимо, допускали, что Сократ не явится по их вызову и, попросту говоря, затянет, заволокитит обсуждение дела. Такое нередко случалось в тогдашней практике. Так, Сократ мог, не желая связываться с обвинителями, и вообще покинуть Афины. Во всяком случае, обвинители, возбуждая дело, рассчитывали, с одной стороны, испугать Сократа и заставить его замолчать, а, с другой,— дискредитировать его в глазах афинян, представив его мудрость и весь его образ жизни как богохульство и нарушение устоев полиса. Но Сократ, принял брошенный ему вызов, заставил своих обвинителей, а заодно и близких им по духу судей, пойти до конца.

Занятая Сократом бескомпромиссная позиция, принципиальное отрицание им вины по всем пунктам предъявленного обвинения, уверенное отстаивание своих взглядов и высокого смысла всей своей прежней жизни лишь подогревали направленные против него страсти и предрассудки,

Подобные суждения подсудимого могли восприниматься судьями лишь как заносчивые поучения и неуместная критика. Да и все остальное его поведение было, с судейской точки зрения, вызывающим, заносчивым и провоцирующим. Решения по делу Сократа не оставляют на этот счет сомнений.

По процедуре судоговорения, после произнесения обвинительных и защитительных речей суд должен был простым большинством голосов при тайном голосовании решить вопрос о виновности или невиновности подсудимого. За признание Сократа виновным в предъявленных ему обвинениях было подано 280 голосов, против — 221 голос.

Признание его виновным не было для Сократа неожиданностью. Его, скорее, удивил незначительный перевес голосов против него. При этом Сократ полагал, что податель жалобы Мелет без помощи Анита и Ликона не собрал бы и пятой части голосов судей в пользу своего обвинения. А в соответствии с афинским законом обвинитель, чье предложение не получило одной пятой голосов всех судей, присуждался к внушительному штрафу и 1000 драхм и, кроме того, лишался права последующего обращения в суд с аналогичными жалобами.

Но вина была признана, и стороны должны были высказаться по вопросу о мере наказания. Обвинители настаивали, как и в жалобе, на смертной казни.

Явно неприемлемыми для Сократа были такие реально возможные по его делу меры наказания, как лишение свободы или изгнание из Афин. Судьи, видимо, охотно согласились бы с такого рода предложениями. Но единственной мерой наказания, которую всерьез готов был бы предложить Сократ в создавшейся ситуации, был весьма умеренный денежный штраф. Все скромное имущество Сократа оценивалось примерно в 5 мин. И вот он считал подходящей суммой штраф в одну мину серебра. Но поскольку друзья Сократа — Платон, Критон, Критобул, Аполлодор — просили его назвать в качестве меры наказания штраф в 30 мин, а поручительство брали на себя, он и предложил в конце концов эту меру.

Суждения Сократа о мере наказания вызвали еще большее недовольство судей. Перевесом уже в 80 голосов ему был вынесен смертный приговор.

Каждая из столкнувшихся сторон добилась того, па что, трезво говоря, могла рассчитывать: Сократ — того, что вынесенный ему смертный приговор как раз подтвердил его мнение об отклонении афинян и афинского полиса от добродетели и справедливости; судьи же — того, что ясно показали, кто собственно распоряжается делами и судьбами полиса.

Уголовный процесс, если даже слушается дело философа,— это сфера не теории, а практики. И принимаемые здесь решения продиктованы практически-политическими резонами, если даже последние и посрамлены философскими аргументами. Судебный процесс — вообще не подходящее поле для побед философской истины; последняя может рассчитывать на подобающий ей успех лишь в своей родной стихии — в сфере мысли, философствование же практическими средствами, когда две различные сферы и функции сливаются в одно начало и предстают в одном лице, чревато выходом на авансцену этакого софиста-тирана, вроде уже знакомого нам Крития.

В наказание Сократу и в назидание другим афинский демос своим приговором выразительно продемонстрировал практическое преимущество политической власти над философской истиной. Претензия обеих сторон на справедливость разрешилась так, как она, собственно, и могла быть решена практически, на судебном процессе: истина власти одержала верх над властью истины.

Читайте также: