Ваш сын и брат краткое содержание

Обновлено: 07.07.2024

Ранней весной того же года оператор вылетел на Алтай — на съемку натуры для пролога фильма. Как начинается шукшинский рассказ?

«И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.

В переулках на селе — грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья.

А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега.

А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у.

Весна, подобрели люди. Эту-то мирную, доподлинную картину обновления земли, освобождения привыкшей к быстрому бегу реки и хотели показать оператор и режиссер, открыть этой мирной темой кинорассказ. На стыке с неторопливым безобидным прологом острее выступила бы тема человеческой неустроенности, тяжкой беды героя, поставленная в центр первой новеллы фильма.

Внутри у Воеводиных прибрано, чисто. Светлый скромный дом. Пришла поглядеть на Степана Нюра, молодая соседка (С. Жгун). И тут Степан, как многие шукшинские герои, надевает на себя комическую маску. Он отошел от потрясения первой встречи с родными, пообвык в доме, для него наступило самое время выкинуть смешное коленце, время безответственного завиранья. Не хотелось ему, очень не хотелось говорить правду о себе, о буднях далекого заключения. И в этом повороте характера героя вдруг обнаруживается привычная Шукшину стихия комического, вообще-то робко проявленная на всем пространстве фильма, лишь бы он не был принят зрителями и критикой за комедию. Степан на какое-то время вдруг напомнил Пашку Колокольникова с его беззаботным трепом, добродушным шутовством. Драм этический характер на минуту прикинулся характером комическим, страдалец обернулся сельским балагуром. Там хорошо, стал рассказывать Степан о колонии. Здесь раз в месяц кино. А там — в неделю два раза. Или, чуть не искренне живописует герой, иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают.

— А чего ж туда, кино смотреть собрали? — спросила Нюра весело.

А Степана ведет. И кормили-то хорошо, и артисты приезжали, просто замучили. В избу набивались новые к новые люди: родные, знакомые, весело здоровались со Степаном, слушали его байки. Сестра баньку протопила, Степан сбрил многодневную щетину, переоделся, Сели к столу.

Справа от брата — Вера, лицо счастливое, люба ей встреча Степана. Шукшин снимает застолицу на поясных преимущественно планах, чтобы в кадр попали сразу несколько человек, чтобы обузить пространство избы, показать, насколько тесно, дружно сидят гости и хозяева, одной крови, односельчане. Режиссеру нечего эстетизировать, нет нужды в оригинальных композициях. Лишь бы выглядело, как в жизни. Словно и нет съемочной площадки, нет организации кадра, не было репетиций.

Вот всхлипнула гармонь, родилась пляска. Втащили в круг Ермолая. Спина его после десятилетий работы ссутулилась, пляшет он тяжело, зато в охотку. Вколачивает одной ногой, а второй только каблуком пристукивает. Все смешалось в избе Воеводиных.

Вот тут-то, как из-под земли, вырос милиционер. Он остановился в передней, у дверных занавесок, в горницу не вошел. Молча смотрел на Степана (Рудницкий ошибочно пишет, что милиционер остался во дворе). Степан покорно отделился от застолья, и оба очи, милиционер и Степан, вышли из дома.

Праздник для героя закончился.

— Ничего. — будто самому себе говорит Степка. — Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то, понимаешь, меня сны замучили — каждую ночь деревня, зараза, снится.

На съемке сцены Шукшин сказал Куравлеву, что репетиции он отменяет, что актер должен делать все, что сочтет нужным.

После съемки этого дубля — первого — одна из ассистенток Шукшина возмутилась: разве может брат так жестоко обращаться с немой сестрой?! Режиссер вспылил: он именно так предполагал строить сцену. И в какой-то степени испытывал Куравлева как актера: хотел проверить его интуицию, его органическое чувство правды.

Куравлев прав — Степан, забывшись, мог бы в самом деле хватить милиционера табуреткой по голове. Это в характере героя, он ведь и сидел-то за драку, выпил лишнего, наверное.

С поразительной силой правды сыграла свою роль в этой сцене Марта Грахова, актриса Театра мимики и жеста, сама глухонемая. Режиссер — обратим на этот ого выбор внимание — не захотел искать другую исполнительницу, из ведущих театральных коллективов: он боялся искусственности, имитации вместо подлинности.

Немая любит Степана. И жалеет его. И выражает эти свои чувства на уровне открытой эмоциональности. Чувства ее прорываются через пластику — помимо звучащего слова. И это преодоление слова действует на зрителя с неодолимой энергией.

Писателю запомнился этот рассказ жены. Так появилась литературная и кинематографическая сестра Степки — Вера.

Шукшин развивает тип сюжетосложения, найденный в своем первом полнометражном фильме. Новеллистический принцип выявлен здесь отчетливо, законченно. Это триптих, три кинорассказа о членах семьи потомственного крестьянина старого Воеводина. Новеллистика писателя питает новеллистику фильма.

Движение картины аритмично. Эпизоды не равнозначны по эмоциональной шкале. Зато движение авторской мысли неуклонно. Она скрепляет конструкцию произведения, придает ей единство.

Живет с памятью об отчей деревне и другой молодой Воеводин — Максим.

Оно ему дорого, оно с ним.

— Это уже серьезнее. Придется найти. — Он сел к телефону и, набирая номер, с любопытством поглядывал на Максима.

До встречи с режиссером Шукшиным опытнейший актер Санаев сыграл в шестидесяти фильмах. А здесь верил каждой реплике тридцатипятилетнего мастера, и тот верил ему. По признанию самого актера, у него на съемочной площадке появлялись как бы неограниченные возможности для самовыявления. Режиссер только следил, чтобы исполнитель не сбился с образа. И его редкие замечания были столь точными, словно он сам, режиссер, сидел внутри актера и, не подавая виду, сам проигрывал роль насквозь.

Нет, Шукшин не идеализировал старину. Не восхвалял превосходство деревни над городом. Он отражал процесс общенародной значимости. Указывал на вековые нравственные традиции народа.

Еще один сын Воеводина показан в третьей новелле фильма — плотник Василий (его сыграл обаятельный студент ВГИКа Виктор Шахов). Он в солдатской одежде, этот богатырь, молчун. Значит, он вернулся в деревню, значит, будет он работать здесь, жить. И ярится в финале картины Катунь, вечное движение — Алтай, родина режиссера, чистая горная вода, река жизни.

Примечания

2. Гинзбург В. Ученическая тетрадь в коленкоровом переплете. — В кн.: О Шукшине, с. 218.

4. Куравлев Л. Как березы. с. 229.

7. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 306—307.

8. Куравлев Л. Как березы. с. 228.

9. Громов Е. Поэтика доброты, с. 22—23.

12. Шукшин В. Нравственность есть Правда, с. 24.

14. Кладо И. Так в чем же дело, критик? — В кн.: Экран 1966—1967, с. 100.

Василий Шукшин - Ваш сын и брат краткое содержание

Ваш сын и брат - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

…И вот пришла весна. Обычная – добрая и бестолковая, как недозрелая девка.

В переулках на селе – грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов матенрятся на чем свет стоит.

– Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен кажндую весну плетень починять?!

– Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.

– А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…

– А, тогда не лайся, если такой умный.

А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подонпревшие серые снега.

А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим линкующим звуком: "Пи-у".

Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми синними мордами на берег, разгребают гальку; разворачиваются и плывут дальше – умирать.

Малый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей.

Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.

Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варенвом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хвонрост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разговонры – завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, зандуматься Бог знает о чем – что, может, жизнь – судьба эта санмая – могла бы быть какой-нибудь иной – малость лучше. А в общем-то, и так ничего – хорошо. Особенно весной.

В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.

Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на консогор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.

Он долго сидел так и смотрел.

Потом встал и пошел в деревню.

Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махнрой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.

…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.

Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.

– Хот. Язви тя… Я уж думал – почудилось.

Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз.

– Что-то раньше? Мы осенью ждали.

– Хот… язви тя! – Отец был рад сыну, рад был видеть его.

Только не знал, что делать.

– А Борзя-то живой ишо, – сказал он.

– Но? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. – А где он?

– А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…

– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь – обидишься…

Присели на верстак, закурили.

– Наши здоровы? – спросил Степан. – Пишут ребята?

– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?

– А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как.

– Да редко пишут. Ничо вроде… Игнат хвалится. А Макнсим – на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?

– Нет, зачем: лес валили.

– Ну да. – Ермолай понимающе кивнул головой. – Дурь-то вся вышла?

– Та-а… – Степан поморщился. – Не в этом дело.

– Ты вот, Степка… – Ермолай погрозил согнутым пронкуренным пальцем. – Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.

– Не в этом дело, – опять сказал Степан.

В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой…

Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.

– Пошли в дом, покажемся.

– Немая-то наша, – заговорил отец, поднимаясь, – чуть замуж не вышла. – Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.

– Но! – удивился Степан.

Пока шли от завозни, отец рассказывал:

– Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.

– Что "зря"? "Зря"… Обмануть надумал какой-то – понлегче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, танкого те жениха приведу…

– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…

А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.

– Ма-ам, мм, – мычала она и ждала, когда брат подойндет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.

– А от те "ме", – сердито сказал отец и шаркнул ладоннью по глазам. – Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось, – пояснил он Степану. – Любит всех, как дура.

Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.

– Ладно тебе, – сопротивлялся Степан и хотел освобондиться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастлинвую сестру.

– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все…

– Да пусть уж, – сказал отец и опять вытер глаза. – Вишь, соскучилась.

Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.

– Ну, как живешь-то? – спросил. Сестра показала руками – "хорошо".

– У ей всегда хорошо, – сказал отец, поднимаясь на крыльцо. – Пошли, мать обрадуем.

Мать заплакала, запричитала.

– Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…

Всем стало как-то не по себе и от ее причета.

– Ты, мать, и радуисся, и горюешь – все одинаково, – строго заметил Ермолай. – Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.

– Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли…

– Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и те разлетелись по белу свету… Каменная я, что ли?

– Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов…

Человек внутри целого. Мудрое смирение перед порядком вещей как способ принятия мира — больше, нежели сам этот мир.

По ходу сдачи картины у Шукшина, как отмечает его биограф, Алексей Варламов, впервые возникают проблемы с цензурой. Эта картина говорит не только о конце Оттепели, но и обещает конец Утопии — счастливого и гармоничного мира, откуда невозвратимо уходит Общий Закон Бытия.