Ванькина молитва краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

Основные персонажи рассказа

Ванька Жуков – девятилетний мальчик, вечно голодный, несчастный, забитый, находится в услужении у сапожника.

Константин Макарыч – дед Ваньки, веселый, очень добрый, работает ночным сторожем.
Аляхин – сапожник, жестокий, злой, равнодушный человек.

Ваньку после смерти матери отправляют на обучение к сапожнику в Москву. Спустя 3 месяца, в канун Рождества, он пишет письмо деду и просит забрать его обратно в деревню.

Мальчик отвлекается и вспоминает счастливые дни дома — они с дедом рубили елку и несли по морозу. Как дедовские собаки вертелись у печи. Как барышня угощала его сладостями и выучила письму, а также кадрили.

Он жалуется, что здесь с ним плохо обращаются и мало кормят, сапожник выпорол его за то, что уснул, укачивая ребенка, а жена сапожника ударила, потому что он чистил селедку с хвоста.

Вывод:

Детская непосредственность легко отображает мир. У детей всё просто — либо хорошо, либо плохо, есть добро и зло. Этот рассказ учит детей, что нужно ценить родителей и родных, близких людей, а взрослых — быть добрыми к детям, ведь они так ранимы и требуются во внимании и любви.

Сиротке Ваньке Жукову было всего девять лет, когда его отдали на обучение сапожнику Аляхину. Раньше он жил в деревне с дедушкой, а теперь он уже три месяца находился в полном подчинении у злого, жестокого человека.

В канун Рождества, дождавшись, когда хозяева отправились в церковь на службу, мальчик достал чернила, бумагу, и принялся писать письмо любимому дедушке – веселому, доброму старичку Константину Макарычу, который работал сторожем в господском доме.

С детской искренностью и непосредственностью Ванька стал описывать все свои злоключения: как ему попало от хозяйки за то, что он неправильно чистил селедку, или как хозяин выпорол его ремнем, когда он уснул над люлькой хозяйского ребенка.

Затем мальчик принялся вспоминать, как хорошо ему жилось в деревне. Когда была жива мама, убиравшая в доме у господ, молодая барышня часто угощала Ваньку сладостями, и от скуки научила его чтению и письму. Мальчику вспомнилось, как они с дедушкой ходили рубить елку к Рождеству, и выбрали самое красивое, стройное и пушное деревце.

Затем Ванька опять отвлекся, и принялся описывать Москву, которая поразила его своими размерами, обилием красивых господских домов и лошадей. Вот только овец здесь не было, и собаки вовсе не злые.

Главная мысль:

Любое горе кажется не таким сильным, если им с кем-нибудь поделиться. Рассказ учит любви, милосердию, доброте, хорошему отношению к людям, особенно, к детям. Также учит терпению, надежде на светлое будущее.

Ванька бесхитростным детским языком пишет о том, как нелегко ему приходится у сапожника, и просит деда забрать его.

Вспоминает барышню Ольгу Игнатьевну, у которой Ванькина мать Пелагея, когда была жива, служила горничной. Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину.

Аудио прочтение Ванька Чехов

На данной странице вы найдете детальное описание: сургучев ванькина молитва читать - подобранную специально для Вас!

Видео удалено.

Видео (кликните для воспроизведения).

Илья Сургучёв

Ванькина молитва

Ванька, мужчина восьми лет, уже минут десять как проснулся. В былые времена, так недели три тому назад, он сейчас бы соскочил с широкой материнской кровати, проскочил одной ногой на крыльцо, умылся, натянул бы штанишки и в мгновение ока очутился бы за воротами, где в это время уже начиналась обычная жизнь пригородья: проходило стадо, запоздавшее благодаря вечному пьянству пастуха Сиволдая, малого без одного уха и без царя в голове, как отзывались о нем его доверители; бабка Кириллиха уже второй раз ругалась со своей невесткой из-за невымытых сковородок или по поводу другого, подобного же случая; показывался, отправляясь на нищенство в город, бывший звонарь кафедрального собора, Никифор, лохматый, похожий на домового старик. Борода у него была длинная и всклокоченная, и ребят пугали, говоря, что в ней водятся мыши. Мальчишки, которых в пригороде было так же много, как мух в летний день, приступали к исполнению своих обязанностей. Они, в почтительном расстоянии от Никифора, становились в ряд, прикладывали трубой руки ко рту и орали что есть мочи: -- Сороко-умов! Сороко-умов! Никифор, которому, по каким-то таинственным причинам, эта фамилия была ножом в сердце, шел вперед, откинув свою суму на плечо, и терпел, долго терпел, но так как, по законам природы, всякому терпению, даже ожесточенному, положен предел, -- то старый звонарь вдруг срывался с места, схватывал комок земли, камень или что первое попадется в руки, -- и летел как оглашенный за ребятами. А те рассыпались как горох. -- Ах вы подлецы, прохвосты, погибели на вас, окаянных, нету-ти. -- кричал Никифор, разыскивая ребят. -- Я вам покажу Сорокоумова! Не вам, чертям, так отцу вашему, матери! Стекла в домах повышибу! Эй, кто там? Слы-ы-шишь? Скажите вашим выродкам, чтоб не сметь мне этого слышать! Слышите, анафемы? Не сметь мне этого слышать! Обыкновенно все жители пригородья расходились уже по делам: бабье -- на базар, мужики -- на огороды; оставались одни ребята да старуха Кириллиха, но та сама была глухая, да и к тому же всегда занималась своим собственным делом: ругалась с беременной невесткой. И стоял Сорокоумов один на дороге, никем не услышанный, с каким-нибудь опасным орудием метания в руке, ожесточенный, озлобленный, с пьяными, воспаленными глазами, и ждал, не покажется ли откуда-нибудь, из-за забора или из-за дерева, какая-нибудь сорвиголова. Но головы были осторожны, и только разве откуда-нибудь, откуда звонарь меньше всего ожидает врага, вдруг потянется тоненький, ехидный голосок: -- Сороко-умов! Сорокоумов опять срывался с места и летал по улице, как раненый лев. Он начинал ругаться, обещал сказать об этом полицмейстеру, что так дальше жить нельзя, потом решал, что говорить об этом полицмейстеру мало, да он, немец, и не поймет, -- а нужно будет самому поймать какого-нибудь негодяя и повесить его на первой осине или умолить бога, чтобы это проклятое предместье с его оглоедами огородниками провалилось к чертовой матери. Но потом ему начинало казаться, что и этого мало, когда давным-давно нужно бы провалиться в тартарары и самому городу, в котором нет ни одного порядочного подбора колоколов -- и такие звонари, как он, Никифор, должны оставаться не у дел. Ребята давно, уже два раза, выкупались и уже обсудили половину плана, как сделать набег на тутовник; Кириллиха уже напилась чаю и ругает невестку, что вода в самоваре была недокипяченая и что, вследствие этого, у ней теперь живот будет два дня болеть, -- а Сорокоумов все стоит и клянет свою судьбу, плачет горючими слезами, дает торжественные клятвы бросить проклятую отраву, как он именует водку, говорит, что ему нужно только приодеться и поехать в Москву, где все колокола с серебром, -- и тогда ему, Никифору Тимофеевичу, цены нет. Наконец, он медленно поднимается по пыльной заезженной дороге в гору, на которой стоит город, и видно, как его согнутая, оборванная фигура с мешком назади тянется к вокзалу и как он кланяется прохожим, протягивая руку. Сорокоумов -- это великолепный пример, что в предместье жилось весело. Кроме того, умный человек всегда, только была бы охота, находил себе там массу других, не менее великолепных удовольствий. Например, бывалые люди, вроде Афоньки Головастика, уверяли, что стоит подняться на гору в город, и самые обыкновенные яблоки, которые здесь можно видеть за любым забором и которые, так сказать, сами просятся в руки, -- в городе стоят десять копеек за фунт, и едят их там, поэтому только такие господа, которые для простого смертного, все равно что солнце для букашки. А в предместье будь только предприимчив, не выбирай заборов с гвоздями, которые вредны для штанов, знай, где живет хозяин, у которого ружье не заряжено горохом или просом, -- и карманы будут трещать от добра, за которое в городе нужно платить гривенник. И если бы у человечества не было таких мест в теле, которые для проса или гороха, выпаленного из ружья, все равно что масло для каши, -- на свете жилось бы еще легче, ибо даже недосягаемые сады грузина Кикнадзе сделались бы доступными царю природы.

Сегодня Ванька лежал в постели, один в хате, так как мать его еще в три часа утра ушла в город торговать зеленью и молоком, -- и обсуждал все то, что ему до сих пор пришлось пережить и что предстоит в будущем. Вышла такая оказия: оказалось, что ему, Ваньке, нужно зарабатывать деньги и, что еще страннее, -- что он может зарабатывать их, те самые медные, круглые пятаки и трехкопеечники, которые мать всегда приносила с базара и считала своими мозолистыми, заскорузлыми пальцами, причем, рассматривая иную монету на свет, говорила, неодобрительно качая головой: -- Ишь ты! Всучили! Совсем стертая! Он, Ванька, может зарабатывать их, и не только может, но выходит такая оказия, что и должен, ибо всякий порядочный единственный сын, раз он уже вырос, должен кормить свою старуху мать, которой пришла пора бросить житейские дела и заняться спасением души. Это, конечно, такое положение, против которого Ванька особых возражений не имеет, но все-таки он был очень удивлен, когда в прошлую середу, лишь только он сел есть постный борщ, мать ему сказала об этом и добавила, что уже хлопочет об определении его на службу в трактир "Город Кострома", где служил его, Ванькин, покойный отец. Ванька, откинув ногой ситцевое, из разноцветных лоскутков одеяло, лежит на постели, смотрит в потолок, закинув руки за спинку кровати, и соображает, много ли ему нужно денег для поддержания жизни своей и материной. "Старуха, -- думает он о последней, -- съест немного, потому что корова -- своя, молоко, следовательно, свое и этот расход из головы вон; но все-таки, как ни крутись, копеек на двадцать в месяц сожрет. Сам на пятиалтынный слопаешь", -- думает Ванька, морща лоб. -- А мне еще новые штаны надо всякий год! -- вслух решает он и поворачивается к окну, подпирая рукой задумавшуюся голову. -- А где их возьмешь? Потом Ванька вспоминает, что штаны можно устроить из оставшейся после отца хурды-мурды, и вопрос принимает грозные размеры, если подумать, что каждый человек, зарабатывающий деньги, должен носить сапоги. Дальше -- больше, и оказалось, что на свете есть такая масса всяких непредвиденных расходов, каких и на бумагу не запишешь. Например, такие пустяки, как стричься и бриться. -- Все деньги надо! -- решает Ванька со вздохом, пожимая плечами, -- А откуда их, чертей, добудешь? Его отец был пьяница и служил в "Городе Костроме" номерным, и когда его жалели, что он умер от водки, то говорили: -- Золотой был человек! И Ванька помнит, как этот золотой человек, с колючим небритым подбородком, с какими-то странными осовелыми глазами, брал его, еще совсем маленького мальчишку, под мышки, высоко, до самого потолка поднимал и говорил: -- Эх, ты мой наследник! Или, научив Ваньку пойти к матери с папиросой в зубах, говорил, закатываясь мелким смехом, когда та начинала ругаться: -- Это не Ванька, а мешок с мармеладом! А когда Ванька садился к нему верхом на колени и ехал, как казак за Дунай, то отец рассказывал ему: -- Вырастешь -- грамоте тебя выучу! В школу тебя отдам! Нотам тебя выучу! Бас у тебя будет! И поступим, братец ты мой, вместе с тобою в архиерейский хор. У меня, брат, замечательнейший тенор! Зам-мечательнейший! Сам архиерей хвалит, когда пою. Вон в том соборе пою, -- видишь, на горе высокая колокольня стоит? Там пою. Только хозяин, сволочь, -- не каждый праздник пускает. А церковь там, брат, аграмадная! И отец делал страшное лицо. -- Аграмадная! И иконы там. Бриллиантовейшие! Архиерей послушает и скажет: "А кто это такой поет?" Ему ответят: "А это, ваше преосвященство, Корольковы, отец и сын". "Вот голоса! -- скажет архиерей. -- Дать им десятку на водку!" А регент скажет: "У них, ваше преосвященство, и дед, и прадед голосистые были. Бывало, деда на конюшню ведут драть, а дед как запоет песню, -- барин нюнить начнет да и скажет: Бросьте его, подлеца, пусть поет!" Отец рассказывал хорошо и занятно, век бы слушал, ехать было так удобно, но приходила мать, сердитая, ворчливая, вырывала у него Ваньку и говорила: -- Налопался, азиатец проклятый? Все спустил, чтобы тебе к вечеру издохнуть! И презрительно добавляла: -- Тенор! Ваньке было всегда жаль отца, который, покачиваясь, начинал шарить у себя в карманах и ничего не находил, потом откуда-то, из-за подкладки, вынимал что-то круглое, неровными шагами подступал к матери, совал ей что-то в руку и с усмешкой говорил: -- На тебе! Не сердись! Купи себе лихорадку! Под-да-вись! Б-баба! Потом, в самую осень, когда по реке пошел лед, умер отец. Этот человек, который пел тенором в архиерейской церкви, лежал на столе, покрытый золотым одеялом, и лицо его было повязано платком, будто у него болели зубы. По Ванькиным справкам оказалось, что это было сделано для того, чтобы рот не расходился. Потом отца положили в красивый ящик, который очень приятно было трогать рукой и из которого могла бы выйти великолепная голубиная будка, -- и зарыли в землю. Теперь Ванька понимает, что сделали с отцом. А тогда он был дурак, ничего не знал, ел крыжовник и спрашивал, зачем спрятали хорошего тенора в яму. При воспоминании об этом глаза Ваньки, повернутые к окну, медленно наполняются крупными, теплыми слезами, ему до боли становится жаль того небритого, колючего человека, который величал его мешком с мармеладом, -- и он шепчет: -- Эх, дурак ты, что умер. Дурак! Вместе бы пели! Водку бы я не пил, все деньги отдавал бы тебе: черт с тобой, пропивал бы и мои. После отца начались скучные дни. Мать плакала, никого родных не было, и один Ванька утешал ее и говорил, что папа вылезет из ямы, когда належится, -- надоест! А так как отец из ямы не вылезал, а денег не было, то матери пришлось каждый день ходить в город и продавать там молоко и зеленый лук. А в прошлую середу она пришла и, когда сели за постный борщ, сказала: -- Ну, Ванюшка, нашла тебе место. Вот сошью тебе рубашки и отведу. -- Какое место? -- спросил Ванька. -- А в трактире, где отец твой служил. У Панфил Иваныча. Будешь вилки чистить, за бубликами для гостей бегать. Два рубля в месяц! -- Это туда, в город? -- спросил Ванька, кивнув в том направлении головой. -- Туда, деточка, туда. Ванька опять принялся за борщ и стал что-то внимательно обдумывать: -- Ты вот что, -- сказал он наконец, облизывая ложку, -- ты сходи в ту церкву, где архиерей служит, и спроси, не нужно ли вам, мол, баса. Есть, мол, бас. Отец его пел у вас тенором, но умер. А бас, скажи, хоро-оший! Все деды его пели хорошо!

Ванька полежал еще немного, потянулся, согнал с себя лень и босыми ногами, ощущая на горячих подошвах холодок пола, вышел на крыльцо. Было раннее, прохладное утро. Вдали, на горе, сияя на солнце крестами колоколен и белыми домами, стоял город. Там жили люди, которые имеют возможность платить по гривеннику за фунт яблок. Там будет жить и он, Ванька. Но, конечно, уж он не будет тратить гривенников на пустяки. Он купит что-нибудь хорошее, полезное, например лошадь. Будет ездить на ней в поле, до Надеждинской церкви, и на свежем воздухе -- петь. -- Под-дай, господи. -- пробасил Ванька, как дьячок в церкви, чтоб прочистить голос, и затем, управляя обеими руками, спел еще сербское: -- Теб-бе, господи! Спел так, как учил его отец. На пение прибежал верный Ванькин пес, который носил странное имя: Кисель. Это был здоровый дворняга, лохматый, с обвислой шерстью и с хвостом всегда в репьях. По мнению своего хозяина, Кисель был самый умный пес во всей улице. Он был стар и никогда не лаял без дела. Все соседские собаки приходили к нему учиться, как нужно жить на белом свете. И покойник отец неоднократно говаривал, что если бы Киселя послать в Москву на выставку, то ему за ум дали бы медаль и Кисель был бы похож на старосту. Ванька сел на порог, Кисель, по своему обыкновению, сейчас же уселся около него, глядя ему прямо в глаза и распустив хвост метлой. Хозяин почесал у него за ушами и повел такую речь: -- Ну, Кисель, сегодня я, брат, тово. Вон, поверни морду. Видишь? Уйду. Вон туда. В город. Уйду. Прощай, брат. Ванька погладил его по голове, а Кисель, в благодарность за ласку, вытянул морду и лизнул Ваньку по носу. Тот утерся рукавом и продолжал: -- Ты тут без меня не дури! Знай, что я -- человек строгий и шуток не люблю. Если мать скажет что, выдеру, брат, тебя как Сидорову козу. То-то. Собак маленьких не обижай зря. Тебе-то старому хрену, и самому это знать нужно. Кисель изловчился и цапнул зубами муху, которая уселась у него на носу и за которой он давно уже следил глазами. -- Яиц в сарае -- боже тебя упаси! Я знаю, ты повадился за последнее время к курам лазить. Смо-отри! -- И Ванька пригрозил Киселю пальцем. -- Бо-оже тебя упаси! Ну, в воскресенье слопай пару, черт с тобой, а больше ни-ни! Не выводи меня из терпения. Кисель сделал невинные глаза и, словно не ему говорят, поставил хвост трубой. -- Будешь вести себя хорошо, -- продолжал Ванька, -- будку тебе с замочком устрою, с окошечком. Будешь себе на старости лет сидеть, на двор поглядывать, -- как там дождик идет. Другие собаки в голоде да в холоде, а ты у меня как паша. Да-а! Потом Ванька вспомнил вдруг про себя, что ему придется бросить все: и дом, и мать, и Киселя, и Сорокоумова, -- и ему стало грустно. -- Приходи, брат, меня проведывать! -- меланхолически сказал он, обняв Киселя за шею и прислонившись к нему головой. -- Почаще приходи. Я тебя сахаром покормлю. В чужие, брат, люди иду. Может, меня бить будут. Придешь, поговорим, -- все свой человек. На душе и полегчает. Вам, собакам, добро: денег зарабатывать не надо, а нам надо. Вам хорошо. Стрельнут тебя по боку камнем, -- у тебя как с гуся вода. А меня ударь -- шишка в три аршина вырастет. Долго разговаривал он с Киселем, потом встал и начал умываться, сам поливая себе на руку. И пыль, на которую падала вода, сейчас же покрывалась коричневыми пятнами. Было еще рано, и тень от предметов падала черная и густая. Но день обещал быть жарким, и в городе, вероятно, будет пыль. С крыльца было видно, как внизу, на огородах, сверкали на солнце пруды и колосился камыш. Ванька, в ожидании матери, походил по двору, посмотрел, не вывели ли индюшки индюшат, попробовал за стропило крышу сарая и спустился в погреб. Погреб был вырыт в земле, и в нем всегда было холодно. Там пахло солеными огурцами, укропом и еще чем-то, дававшим, в общей сложности, приятный запах. На полочках, у стены, стояли кувшины с молоком, приготовленные к завтрашнему базару. В другое время Ванька не выдержал бы и серьезно ознакомился бы со всеми вкусными вещами, но теперь, вспомнив, что все это -- деньги, которые нужно зарабатывать, повернулся от искушения, глубоко вздохнул и полез вон из погреба. У выхода, заглядывая вниз, стоял Кисель и махал хвостом.

Через полчаса оба они, и мать, и Ванька, поднимались по пыльной дороге в город; мать несла его одеяло и подушку, а Ванька, обутый в новые сапоги с выпущенными ушками, имел в руках узелок с рубахами и полотенцами. Мать все всхлипывала, вытирала слезы, и Ваньке стало жаль ее. Когда они совсем вышли на гору и стала видна нижняя часть города с железной дорогой, маслобойными заводами и могилой купца Гривова, -- Ванька остановился, лукаво поглядел на мать и с улыбкой спросил: -- А хочешь, я тебе сербское "Тебе Господи" спою? Мать тоже остановилась, и глаза ее, лучистые от слез, улыбнулись. -- Ну, спой, -- сказала она. Ванька, передав ей узел с рубашками, оправился, кашлянул и, разведя руками, как регент, медленно, торжественно пропел: -- Тебе-е, Го-осподи! И потом долго прислушивался, как звучит его бас. Вдалеке, из города, показался Сорокоумов. Он уже шел домой обедать. С вокзала отходил поезд, и белый густой дым его, расстилавшийся на фоне неба, походил на облака.

Источник текста: журнал "Журнал для всех" No 8, 1905 г. Исходник здесь: Фонарь . Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Краткие сведения о произведении

Главный герой рассказа

Ванька Жуков — 9-летний мальчик, отданный из деревни в Москву на обучение к сапожнику.

Другие персонажи

Константин Макарович — дедушка Вани. Это шустрый, худощавый, весёлый человек лет 65. Служил он ночным сторожем у господ Живаревых.
Аляхин — сапожник, хозяин Ваньки.
Ольга Игнатьевна — дочь господ Живаревых, обучившая Ваню грамоте.

Очень краткое содержание для читательского дневника

Ванька Жуков — 9-летний мальчик, 3 месяца назад переехавший в Москву и ставший учеником сапожника Аляхина.

В рождественскую ночь он пишет письмо дедушке. Поздравив его с праздником, мальчик стал писать о своей жизни. Он перечисляет все свои обиды на хозяина, хозяйку и подмастерьев.

Краткий пересказ (более подробный, чем краткое содержание)

Девятилетнего мальчика-сироту Ваньку Жукова отдали из деревни 3 месяца назад на обучение к сапожнику Аляхину.

В ночь на Рождество мальчик не лёг спать. Он дождался, когда хозяева и подмастерья пошли в церковь, и стал писать письмо дедушке. Ванька поздравил его с Рождеством, затем задумался, вспомнив дедушку. Он представил, что сейчас, наверно, Константин Макарович балагурит у ворот с дворовыми людьми господ Живаревых. У этих господ дед служит ночным сторожем. Когда он ходит ночью вокруг господской усадьбы, его сопровождают две собаки: Каштанка и Вьюн.

Ванька вздохнул и снова стал писать письмо. В нём он рассказал о своих огорчениях и обидах. Вчера хозяин его избил за то, что он уснул, качая в люльке его ребёнка. А недавно хозяйка стала тыкать мальчику в лицо селёдкой, потому что он начал чистить селёдку с хвоста. Подмастерья его тоже обижают. Хозяева кормят мальчика плохо, спит он в сенях. Когда ребёнок хозяев плачет, ему приходится всю ночь качать люльку.

Мальчик попросил дедушку взять его домой в деревню. Он обещал попроситься к приказчику чистить сапоги или пойти в подпаски.

Дальше в письме он описал Москву. И ещё написал Ванька дедушке, чтобы он попросил у Ольги Игнатьевны с ёлки золочёный орех.

Ванька вспомнил, как ходил с дедушкой за ёлкой в лес для господ. Когда ёлку дед втаскивал в дом, её начинали украшать. Барышня Ольга Игнатьевна хлопотала больше всех.

Раньше, когда была жива мама Ваньки и служила горничной у господ, Ольга Игнатьевна угощала мальчика леденцами и научила читать, писать и считать до ста. Когда мама умерла, мальчика отправили к деду в людскую кухню, а потом в Москву, к сапожнику.

Написал Ванька дедушке, что его все бьют, что ему всё время хочется есть и что он часто плачет. Ещё написал, чтобы дедушка никому не отдавал его гармонь, и передал привет знакомым.

Час спустя Ванька спал, и снился ему дедушка. Он сидел на печке и читал кухаркам Ванино письмо.

Заключение к краткому пересказу

В 19 веке родственники часто не в состоянии были содержать детей из-за бедности. Крестьянским детям, отданным в чужую семью для обучения ремеслу и услужения, приходилось нелегко.

Рассказ учит доброте, милосердию, особенно к детям.

Краткое содержание рассказа может пригодиться для заполнения читательского дневника, а краткий пересказ — для подготовки к уроку литературы.

Читайте также: