Стивен пинкер лучшее в нас краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

— Чтобы узнать, что мир становится безопаснее, нужно прочитать 800 страниц, а чтобы узнать, что мы все умрем, — пару абзацев на любом новостном сайте, что гораздо проще. Я полагаю, вы были бы не против, чтобы эту книгу прочитало как можно больше людей, — так почему же она такая большая?

Во-вторых, я заметил, что [в истории человечества] было не одно снижение уровня насилия, а по крайней мере шесть Пинкер выделяет переход первобытных сообществ к первым земледельческим цивилизациям; объединение мелких феодальных владений в крупные королевства с централизованной властью; гуманитарную революцию европейского Просвещения; резкое снижение количества войн после Второй мировой войны; снижение числа других организованных столкновений и принятие Всеобщей декларации прав человека. . Стало меньше войн между странами, стало меньше гражданских войн и геноцидов, меньше убийств и преступлений, реже применяются жестокие виды наказания и пытки, люди реже бьют детей — много чего стало меньше. И поскольку я хотел писать книгу не только об одном из этих факторов, а о феномене снижения уровня насилия вообще, мне пришлось разбираться с каждым из этих исторических изменений.

А третья причина в том, что я не верю в магию. Я не думаю, что насилие снижается само по себе.

Я психолог, меня интересует, какие аспекты человеческой природы делают нас жестокими — и что заставляет нас воздерживаться от насилия?

Поэтому в книге есть глава о системах мозга, которые делают нас жестокими, и глава о системах, подавляющих насилие. Если сложить все вместе — получится большая книга.

— Справедливости ради, экономист Стивен Левитт, который сформулировал эту теорию, рассказал мне, что у него появились новые данные, которые, по его словам, могут говорить в пользу того, что легализация абортов может привести к снижению преступности в более поздний период. Я все еще не убежден, но должен об этом упомянуть.

Общая причина в том, что все удивительные, маловероятные, неинтуитивные теории не обязательно неверны, но несут более серьезное бремя доказывания, чтобы мы могли принять их правоту. Это подход к науке, который иногда называют байесовским. Он назван в честь преподобного Томаса Байеса, который установил правила для того, когда мы можем позволять доказательствам менять наши убеждения. Если утверждение само по себе маловероятно, нужно куда больше доказательств, чтобы я в него поверил.

А в этом конкретном случае — социологи знают, что большие социальные изменения очень трудно объяснить. В этом случае Левитт пытался объяснить — как и я пытаюсь — тот факт, что начиная с 1992 года количество убийств в Америке упало примерно вдвое всего за восемь лет. Никто этого не предвидел — но это случилось. У социальных изменений обычно есть много причин, которые часто очень трудно определить, и мысль о том, что такие огромные перемены будут вызваны настолько отдаленными причинами, не то чтобы абсолютно невероятна — но не очень вероятна.

И, опять же, справедливости ради, Стивен Левитт утверждал, что легализация абортов была только одной из четырех главных причин снижения уровня преступности — так что он определенно не наивен в этом вопросе.

Западная Европа лидирует, за ней следуют Северная Америка и Центральная Европа, затем Восточная Европа, а Субсахарская Африка и исламский мир позади. Но интересно, что в каждом регионе все эти тенденции стремятся вверх, а молодые поколения повсюду более толерантны, более либеральны .

В целом по всему миру наблюдается тренд к либерализации общества — но неравномерный: скажем, когда речь идет о гендерном равенстве или признании прав гомосексуалов.

— Вы в книге ссылаетесь на сотни источников и экспериментов; но книге девять лет, и не все научные источники остаются заслуживающими доверия вечно — так работает наука.

Я думаю, что всегда важно полагаться на корпус работ, а не на отдельные исследования. Но вы правы: если любое из этих исследований не удается повторить, мне приходится корректировать свои объяснения. В общем и целом я считаю, что научным журналистам стоит фокусироваться не на отдельных исследованиях, а на обзорах литературы и метаанализе. Это не так увлекательно и скучнее на вид, но зато достовернее.

— (Смеется.) Ну, с точки зрения журналистов — да. Но вы верно указали на проблему. Многие революционные изменения не принимают форму захватывающих новостей, происходящих в определенный день. О них, как правило, не пишут на новостных сайтах, и люди просто не в курсе того, как меняется мир — постепенно, на несколько процентных пунктов в год, но эффект накапливается. Если это не случается однажды в октябрьский четверг, никто об этом не знает. И это один из главных источников недоверия к людям, которые говорят о снижении насилия. Потому что в первую очередь я говорю о том, что не случается.

— Вас неоднократно критиковали за ваши позиции по поводу политической корректности и ряда других вопросов. Вы сожалеете о чем‑то, что говорили в последние годы?

— Даже не знаю. Как вы заметили, научное понимание постоянно меняется, так что мне приходится пересматривать взгляды, когда я понимаю, что ошибался. Но я не жалею ни об одном своем публичном заявлении.

— А вообще часто ли вы обнаруживаете, что ошибаетесь, и легко ли признаете ошибки?

— Поскольку я живой человек — не так легко, как стоило бы. Я знаю, что любой честный интеллектуал должен это делать, и стараюсь. Но я являюсь частью критического сообщества, в котором, если я говорю что‑то, меня могут атаковать, именно потому, что, как бы я ни старался, я, вероятно, не преуспею в этом в достаточной степени.

— Можете вспомнить, когда в последние годы вы понимали и признавали, что были серьезно неправы?

— Ну не вы одни, это уж точно (смеются). Хочу спросить об одном из самых противоречивых ваших взглядов: вас нередко критикуют, когда вы говорите о разнице между психологией и поведением мужчин и женщин. Многие считают, что это сексизм: вы, я полагаю, с такой трактовкой не согласны?

И еще я думаю, что причина расширения прав женщин — которое я всеми силами поддерживаю — не имеет ничего общего с верой в то, что мужчины и женщины идентичны. На самом деле довольно оскорбительно по отношению к женщинам утверждать, что, если не мерять их в соответствии с мужскими стандартами, то они не заслуживают прав и власти. Наоборот, я считаю, что между мужчинами и женщинами в среднем есть различия, не всегда лестные для мужчин . Независимо от этого, существование статистических различий никогда не должно являться поводом для дискриминации. И я думаю, что было бы разумно, если бы женское движение отделяло моральные и политические идеалы равенства от эмпирического утверждения, будто мужчины и женщины идентичны.

— Ну, равенство не равно идентичности.

— Именно так, равенство — не идентичность; справедливость — не одинаковость, как я люблю говорить.

— Поправьте меня, если я не прав, но вы, кажется, весьма критично относитесь к движениям за социальную справедливость.

— Я не критикую идею социальной справедливости. Но меня беспокоит, что [активисты и активистки] — особенно в последние полгода — взяли на вооружение радикальную академическую философию, так называемую критическую теорию, которая игнорирует данные и понимание причин различий. Тот факт, что одна группа отличается от другой по своим средним чертам, не может [автоматически] приниматься за доказательство того, что она является жертвой дискриминации и предрассудков. Она может ей быть, но мы знаем, что культура может различаться, в случае мужчин и женщин есть биологические различия — и ошибочно интерпретировать любое расхождение двух групп как отдельную форму несправедливости.

Это не значит, что несправедливости не существует — очевидно, что существует.
Но чтобы понять общество, мы должны уметь отличать реальное угнетение, нетерпимость, дискриминацию от общих различий .

Я также думаю, что стремление к равенству всех групп может быть опасно, поскольку социальные группы неизбежно будут отличаться друг от друга. Если мы будем настаивать на пропорциональной репрезентации, это значит, скажем, что нам нужно уменьшать количество азиатов и евреев в медиа, университетах и научно-исследовательских лабораторий: это было бы несправедливо.

Безусловно, нам следует устранять любые барьеры на пути женщин и представителей этнических меньшинств — но я думаю, что настаивать на идеальной пропорциональной репрезентации неправильно.

— Тогда скажите, как, по вашему мнению, движения за социальную справедливость улучшили мир за последнее время?

— Определенно они привлекают внимание к расизму и сексизму. Они сыграли большую роль, выявляя эти проблемы, дестигматизируя и публично заявляя об их неприемлемости — и, конечно же, эти усилия я всецело поддерживаю.

— С вашей точки зрения, какой урок мы можем извлечь из всего, что произошло в мире в этом году?

— Безусловно, нам надо лучше готовиться к угрозе распространения инфекционных заболеваний — это в первую очередь. Инфекционные заболевания всегда представляли угрозу для людей. С тех пор как существует жизнь, существуют паразиты и патогены, наши тела очень привлекательны для микробов. Пандемии прошлого влияли на человеческую историю, на увеличение популяции, на имперскую и колониальную экспансию.

Нас убаюкало ощущение безопасности , поскольку инфекционные заболевания — по крайней мере в богатых регионах — были под контролем благодаря санитарии и вакцинации. Нам нужно лучше готовиться к угрозе пандемии — точно так же, как мы готовимся к пожарам, организовывая пожарные части. Даже если большую часть времени они ничем не заняты или спасают людей с сердечными приступами, мы платим им деньги за то, чтобы они были готовы в случае пожара. И теперь нам пришлось вспомнить о том, какой огромный ущерб может нанести пандемия. Нам нужны службы по выявлению вспышек эпидемий, по быстрой разработке вакцин, их производству и распространению; меры общественного здравоохранения вроде дистанцирования и ношения масок; более эффективная противовирусная терапия. Мир должен инвестировать в решение этой проблемы и повышать готовность.

Мы в Соединенных Штатах должны уделять больше внимания тому факту, что наша полиция слишком часто стреляет в людей. На самом деле я не думаю, что это в первую очередь проблема расизма, потому что американская полиция убивает и белых людей — но методы взаимодействия полиции с сообществами и профилактика потенциального насилия требуют более тщательного изучения.

Еще в Соединенных Штатах, конечно, нам нужна большая прозрачность выборного пространства — и в связи с вмешательствами со стороны вашей страны, Китая и других стран, и в связи с угрозами со стороны американских политиков вроде Дональда Трампа. Мы поняли, что наши лидеры могут злоупотреблять избирательной системой с коллегией выборщиков — от чего систему нужно защищать, предотвращая влияние на избирателей, когда людей лишают права голосовать, или джерримендеринг, когда границы избирательных округов передвигают, чтобы помочь одной из сторон. Американская система очень примитивна и отстала.

Вот эти три вещи нам стоит усвоить в этом году.

— Если вернуться к вашей книге о том, как мир становится лучше и безопаснее, не может ли ваш оптимизм, который мне бы очень хотелось разделять, быть в корне ошибкой выжившего? Ведь наслаждаться плодами более безопасного мира могут лишь те, кому повезло до него дожить.

— Нет, по нескольким причинам.

Оптимизм — это точка зрения, это не отражение состояния мира. В книге я пытаюсь показать людям данные, которых они не знают. Если вы спросите людей, увеличился или уменьшился уровень нищеты, увеличилось или уменьшилось число погибших в войнах, большинство даст неверный ответ. Они ошибаются, они не знают фактов. Так что рассказ о фактах — это не вопрос оптимизма.

И ошибка выжившего тут ни при чем — совсем наоборот, это освещение насилия в журналистике искажает картину мира в сторону насилия . Нужно смотреть на весь мир или страну и, независимо от отдельных случаев насилия, объективно оценивать тенденции, касающиеся насилия. Скажем, каков показатель смертности на душу населения в войнах или в результате убийств? Разбирая данные в пересчете на душу населения, мы принимаем во внимание всю картину, а не просто выковыриваем изюм из булок, беря те данные, которые нам подходят.

— Это как рисовать мишень в месте выстрела.

— У нас есть еще минута — расскажите, в чем секрет вашей знаменитой прически?

— В этом году секрет в том, что я боюсь идти к парикмахеру (смеется), но это не объясняет предыдущие годы.

Я вырос в шестидесятые и семидесятые, это была эра больших причесок. Отец заставлял меня стричься, а для подростка в конце шестидесятых это было чем‑то вроде социальной смерти. И когда я смог сам решать, какой длины будут мои волосы, я стал этим пользоваться. К счастью, я все еще могу это делать — не всем мужчинам в моем возрасте это дано, так что я осознаю свою удачу. Ну и еще журналистам есть о чем в интервью спросить.

Стивен Пинкер. Фото: Bhaawest / Wikimedia / (CC BY-SA 4.0)

Фото: The Metropolitan Museum of Art

Этот процесс разворачивался медленно, хотя заметно ускорился в XVIII веке, с наступлением эпохи Просвещения, и еще сильнее — во второй половине XX века. Он не был равномерным: его прерывали вспышки насилия вроде религиозных войн в Европе XVI–XVII веков или двух мировых войн в первой половине ХХ века. Но если рассматривать достаточно большие промежутки времени, он был неуклонным.

Как это часто бывает в подобных случаях, специалисты из других дисциплин стали говорить: мол, это все очень интересно и убедительно, но вот, когда Пинкер заходит в мою область, он пользуется кривыми данными, кривой методологией, натяжками и, попросту говоря, не разбирается в проблеме достаточно, чтобы его выводы были валидны.

Многие антропологи раскритиковали его утверждение, что в доисторических обществах доля насильственных смертей была значительно выше, чем в ранних цивилизациях.

Историки уличили его в неумении работать с источниками и в подгонке данных под заранее определенный результат. В частности, один из крупнейших современных историков-русистов Нэнси Шилдс Коллманн показала, что монополизация легитимного насилия государством вовсе не обязательно приводит к снижению уровня насилия в обществе, как утверждает Пинкер (вслед за Гоббсом): в Московском государстве XVI–XVII веков насилия по мере централизации становилось едва ли не больше, чем до начала этого процесса.

Политологи поставили Пинкеру на вид, что снижение доли боевых потерь не означает, что современные войны стали менее кровопролитными, чем, скажем, средневековые: теперь погибает меньше комбатантов, но гораздо больше некомбатантов — а их, помимо прочего, намного сложнее сосчитать.

Статистики, в том числе знаменитый Нассим Талеб, обнаружили в книге Пинкера статистические химеры — результаты ошибок выборки в условиях неопределенности. Такой химерой они объявили, в частности, крайне важный в пинкеровской аргументации Долгий мир, наступивший после Второй мировой войны.

Пинкер, среди прочего, оценивает отношение насильственных смертей к численности населения Земли в разные эпохи — и приходит к выводу, что самым кровопролитным событием за всю историю человечества было восстание Ань Лушаня в китайской империи Тан в VIII веке. По абсолютному количеству жертв на первом месте, конечно, Вторая мировая война, но, если сделать поправку на разницу в численности населения, она оказывается лишь на девятом месте.

Это, конечно, эффектно. Такой фактоид можно ввернуть в светскую беседу: а вы знаете, что самой страшной войной в истории была не Вторая мировая, а та, что была вызвана мятежом в Китае больше тысячи лет назад, про который вы, если воспитаны в западной традиции и специально этим не интересовались, скорее всего, никогда не слыхали?

Charles Krafft. Hitler Teapot. Фото: St. Art Gallery

И что это за события — уничтожение американских индейцев и трансатлантическая работорговля? Никто не спорит, что то и другое — ужасные вещи. Но мы что, всерьез сопоставляем шестилетнюю Вторую мировую войну и семилетнее восстание Ань Лушаня с явлениями, которые разворачивались на протяжении трех-четырех столетий? Отдельно заметим: датировка трансатлантической работорговли XV–XIX веками — это просто фактическая ошибка: европейцы открыли Америку только в самом конце XV века, а первые документированные поставки туда рабов из Африки относятся к началу XVI.

И все это не говоря о том, что даже статистика смертности во время Второй мировой остается предметом ожесточенных научных споров. Что же касается оценок численности населения и тем более военных потерь пятисот- или, тем более, тысячелетней давности, они у разных специалистов могут расходиться на порядок: надежных данных попросту нет.

Книгу, конечно, стоит прочесть — именно ради этих интуиций. Просто читать ее следует не как научное исследование, каковым она старается выглядеть, а как философский трактат. Примерно так, как мы сегодня читаем того же Гоббса: он всерьез полагал, что заключение общественного договора, учредившего Левиафана и положившего конец войне всех против всех, было действительным историческим событием — для нас же это не более чем блестящая метафора, многое проясняющий мысленный эксперимент.

Сталкиваясь с бесконечным потоком новостей о войнах, преступности и терроризме, нетрудно поверить, что мы живем в самый страшный период в истории человечества.

Но Стивен Пинкер показывает в своей удивительной и захватывающей книге, что на самом деле все обстоит ровно наоборот: на протяжении тысячелетий насилие сокращается, и мы, по всей вероятности, живем в самое мирное время за всю историю существования нашего вида.

В этой революционной работе Пинкер исследует глубины человеческой природы и, сочетая историю с психологией, рисует удивительную картину мира, который все чаще отказывается от насилия. Автор помогает понять наши запутанные мотивы – внутренних демонов, которые склоняют нас к насилию, и добрых ангелов, указывающих противоположный путь, – а также проследить, как изменение условий жизни помогло нашим добрым ангелам взять верх.

Развенчивая фаталистические мифы о том, что насилие – неотъемлемое свойство человеческой цивилизации, а время, в которое мы живем, проклято, эта смелая и задевающая за живое книга несомненно вызовет горячие споры и в кабинетах политиков и ученых, и в домах обычных читателей, поскольку она ставит под сомнение и изменяет наши взгляды на общество.

Сталкиваясь с бесконечным потоком новостей о войнах, преступности и терроризме, нетрудно поверить, что мы живем в самый страшный период в истории человечества. Но Стивен Пинкер показывает в своей удивительной и захватывающей книге, что на самом деле всё обстоит ровно наоборот: на протяжении тысячелетий насилие сокращается и мы, по всей вероятности, живем в самое мирное время за всю историю существования нашего вида.

В прошлом войны, рабство, детоубийство, жестокое обращение с детьми, убийства, погромы, калечащие наказания, кровопролитные столкновения и проявления геноцида были обычным делом. Но в нашей с вами действительности Пинкер показывает (в том числе с помощью сотни с лишним графиков и карт), что все эти виды насилия значительно сократились и повсеместно всё больше осуждаются обществом. Как это произошло? В этой революционной работе Пинкер исследует глубины человеческой природы и, сочетая историю с психологией, рисует удивительную картину мира, который всё чаще отказывается от насилия. Автор помогает понять наши запутанные мотивы — внутренних демонов, которые склоняют нас к насилию, и добрых ангелов, указывающих противоположный путь, — а также проследить, как изменение условий жизни помогло нашим добрым ангелам взять верх.

Развенчивая фаталистические мифы о том, что насилие — неотъемлемое свойство человеческой цивилизации, а время, в которое мы живем, проклято, эта смелая и задевающая за живое книга несомненно вызовет горячие споры и в кабинетах политиков и ученых, и в домах обычных читателей, поскольку она ставит под сомнение и изменяет наши взгляды на общество.

Предлагаем прочитать отрывок из главы, в которой Стивен Пинкер обсуждает значительный спад преступности, начавшийся в США в 1990-е годы.

Чтобы объяснить спад преступности в 90-х, мы должны посмотреть, какие нормы и как изменились в это время (точно так же, как именно изменение норм помогло объяснить рост числа преступлений тремя десятилетиями ранее). Хотя полицейская реформа почти наверняка внесла свой вклад в стремительное снижение насилия в США, в частности в Нью-Йорке, не стоит забывать, что Канада и Западная Европа тоже увидели спад насилия (хотя и не такой значительный), а они не переполняли свои тюрьмы и полицейские участки. Даже самые упрямые специалисты по криминальной статистике сдались и согласились, что основное объяснение следует искать в культурных и психологических изменениях, с трудом поддающихся подсчету.

Процесс повторной цивилизации, наблюдаемый в последние два десятилетия, — это не только возвращение в русло, по которому Запад двигался со времен Средневековья. Исторически процесс цивилизации зародился как побочный продукт укрепления государства и развития торговли, в то время как недавний спад насилия по большей части стал результатом цивилизационного наступления, намеренно предпринятого для улучшений условий существования людей. Еще одно новшество — разрыв между внешними приметами цивилизации и привычкой к эмпатии и самоконтролю, которые для нас важнее всего.

[2] Ящик Скиннера — лабораторный прибор, используемый для изучения поведения животных. — Прим. науч. ред.

Читайте также: