Штирнер единственный и его собственность краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

«Сознание того, что каждый из нас – нечто большее, чем член рода, большее, чем простая особь и т. д., привело наконец к выводу, что мы – нечто большее, чем все это, ибо мы – люди: человек – больше, чем еврей, немец и т. д. Поэтому пусть каждый будет единственно и исключительно человеком. Разве не лучше было бы сказать так: так как мы большее, чем могут выразить все наименования, данные нам, то мы хотим быть и этим, и большим, чем все это? Итак, мы хотим быть человеком и евреем, человеком и гвельфом и т. д. Националисты правы: нечего отрекаться от своей национальности, но правы и гуманисты: нельзя оставаться в узких границах национальности. Противоречие решается в единственности: национальность – моя собственность, мое качество. Но я не растворяюсь в моих свойствах, ведь и человечное – мое свойство, но только я даю человеку существование посредством моей единственности.

«Единичная личность может только принять участие в создании царства Божьего на земле, или, выражаясь современным стилем, в развитии истории человечества, и только поскольку принимает участие в нем, постольку имеет христианскую, или, по современной терминологии, человеческую ценность; во всем остальном она – пыль и прах.

О Боге говорят также, что он совершенен и не имеет никаких призваний стремиться к совершенству. Но и это относится только ко мне.

Я – собственник своей мощи и только тогда становлюсь таковым, когда сознаю себя Единственным. В Единственном даже собственник возвращается в свое творческое ничто, из которого он вышел. Всякое высшее существо надо мной, будь то Бог или человек, ослабляет чувство моей единичности, и только под ослепительными лучами солнца этого сознания бледнеет оно. Если я строю свое дело на себе, Единственном, тогда оно покоится на преходящем, смертном творце, который сам себя разрушает, и я могу сказать:

Я утверждает только бытие самого себя и его собственность.

Я эгоистично : долой все, что не составляет моего.

Единственный : собственник мира вещей и мира мыслей. Моя сила \ мощь – моя собственность. Моя сила – Я сам. Моя мощь. Я сам решаю , имею ли я право (вне меня нет права). И обязанность. Наша слабость : в противопоставлении Единственного Единственному. Я обладаю силой : она уничтожает права. Не требую права, могу и не признавать прав. Мое общение. Мое общение с миром состоит в том, что я наслаждаюсь им и пользуюсь им для своего самонаслаждения. Общение есть наслаждение миром, и оно входит в мое самонаслаждение.

Я есть единственный. Хочу тебя использовать (поскольку ты есть моя собственность).

Одним из центральных сюжетов той современной философии, которую всё еще принято называть пост-современной, является критика субъективности. [1] Речь тут, конечно, не о субъекте вообще, а о том многогранном и неохватном дискурсивном движении в рамках европейской философии, которое — при очень существенных внутренних разногласиях — центрируется на том концепте преимущественно познающего субъекта, который отмечен именем Рене Декарта. И в той мере, в какой философия как таковая есть критика и прежде всего самокритика, эта критика субъективности начинается не с Фуко и не с Деррида, а сразу с Декарта — философский концепт начинает оспариваться не то что на выходе, а прямо на входе, в рамках рождающих его рассуждений, включаясь во внутреннюю диалектику всякого дискурса (который, более того, сам диалектика — как у Платона — и есть). Другой вопрос, что критика субъективности принимала различные формы и направления на разных этапах своего исторического существования. Возможно, пост-современность является ее пиком — той точкой, в которой осуществляется всё еще непрозрачный поворот к совсем иным проблемам и теоретическим конфигурациям. У этого пика есть свой исток, не равный общему — картезианскому — истоку так называемой философии (познающего) субъекта. Сами постмодернисты своего истока не таили — а если бы и таили, он всё равно был бы заметен, как шов, как несмываемое родимое пятно. Кризис философии субъекта начался не в середине XX века, но еще в середине XIX, когда на философскую сцену в Европе вышли фигуры философии подозрения (и подозрения, разумеется, к субъективности) — Маркс, Ницше, Фрейд, не всегда среди них поминаемый Кьеркегор. И почти никогда не упоминаемый Штирнер — что странно и даже печально, ведь порожденная им критика субъективности по своей радикальности перебивает всех вышеназванных — и, перебив, забегает вперед — туда, где от Сартра протянутся нити к различным пост-современным критикам субъекта и многого, многого прочего.

Безумная или нет, книга стала событием — и при этом единственно важным событием в жизни Каспара Шмидта. После нее он не сделал ничего выдающегося, вел одинокий и нищенский образ жизни, безуспешно пытался заработать торговлей вечно прокисающего молока и даже игрой на бирже, неоднократно сидел в долговой тюрьме и умер, забытый, чуть-чуть не дожив до пятидесятилетия, от заражения крови после укуса какой-то ядовитой мухи.

Мы наблюдаем, казалось бы, резкий отказ от идеалистического романтизма, который научены почитать за отсталый, дурной, к более современному и перспективному, эффективному позитивизму Значение имеет лишь то, что можно потрогать руками, что составляет, тем самым, факт. Конкретное — значит позитивное, данное. Исток идей базируется в вещах и только вещами может быть подкреплен, как золотым стандартом. Воображение человека — послед его истинного и непридуманного телесно-вещественного бытия. Следовательно, это не бог создает человека по своему образу и подобию, напротив — человек создает по своему образу и подобию бога и богов. Божественное есть человеческое, взятое в своем пределе — как тот преизбыток сил, который отличает целое человечество от несовершенного индивида. Бог есть абстракция человеческих сил, продолженных в единстве общества и рода. Поэтому целое общество (целое общества) есть для отдельного человека то самое, что он в веках воображал себе под именем бога. То, что человек хотел от всемогущего бога, он, казалось бы, получает от человечества: безграничные коллективные силы, кумулятивное знание, бессмертие в роде. Говоря проще, вместе мы поистине божественная сила.

А до чего мне — Единственному — есть дело? Буквально — ни до чего, то есть до Ничего, на котором Я и основываю свое человеческое, единственно человеческое дело (отсюда — формула: Ich habe meine Sache auf Nichts gestellt). Как говорится в подобных случаях — хорошее начало.

Начало Штирнера отрезвляет не меньше, чем опьяняет. В отличие от более удобного, уютного Фейербаха, здесь у нас нет шансов понять всё по горячим заготовкам — как, скажем, хрестоматийное (в том смысле, что некто определил это для нас как обязательное, у нас не справляясь) историческое противостояние идеализма и материализма. Отшатываясь от этих сомнительных образов, как от дурной мифологии с битвами до смешного страшных чудовищ, Штирнер опускает нас не то что на землю, но дальше — к ближайшему, далее не разложимому уровню своего — свойственного, собственного, существенного. Ключевой вопрос поэтому выглядит так: что значит собственно мое, мое собственное? Отсюда же шаг ко второму вопросу: кто Я такой? — в той мере, в какой это мое меня определяет.

И вот, озадачившись этим, мы сразу же будем сбиты с толку этой пугающей рифмой меня-моего и… Ничто. Ничто — всё мое, или сам Я Ничто? Да, но с одним дополнением: Я есть Ничто всего другого. Я ведь не лес, не море, не небо, как таковой Я ставлю им твердую и непроходимую границу своим же от них отличием, Я отрицаю их, оказываюсь, таким образом, их собственным Ничто, как они суть Ничто для меня. Мои интересы — это ничто твоих интересов, ибо они другие, по отношению к твоим интересам совсем отрицательные. Ничто отрицательно, оно, как у Хайдеггера, ничтожит, обращая в сущее ничтожество всё то, что меня не касается. Касается же меня только мое — Ничто всего вашего. В меня как в бездонную пропасть слетает всё то, до чего мне нет дела — Я прорва того, что для меня не существенно. Сколько бы проповедей, нравоучений не пелось о благе и долге, а только мое мне резонно и дорого.

Ход размышлений прозрачен: Я в самом деле отличен от всякого не-Я, без этого отличия-отрицания, ничтожения — Я не был бы кем-то (тождественным), не был бы самим собой. Отличие от мира и всего в нем для меня конститутивно. Впрочем, не значит ли это, что мир задевает меня железной необходимостью, мимо которой никак не пройти, от него, от этого мира, мне отличаться? Еще как задевает. Настолько, что Я могу быть совершенно любым и в этом свободным, но самой первичной свободы Я напрочь лишен — а именно, Я не могу быть свободным от настоятельной необходимости отличаться от целого мира. Коль скоро отличие определяет меня с неотменимой строгостью, надо признать, что оно не только и даже не столько отрицательно, сколько положительно: оно полагает меня как отличного от всего прочего. Похоже, так просто от мира мне не отделаться. Это рано поняли Фейербах и особенно Гегель, включая единственного, индивида в целое рода, всего человечества, в целое Духа в его исторически-спекулятивном движении навстречу себе самому.

Штирнер не может не помнить об этом, однако — по-видимому для чистоты своего отрицательного эксперимента, а не по небрежности — он полагает всё это за скобки. И в самом деле, а разве Я — как единственный — не могу взять за скобки весь мир, от которого — позитивно ли, негативно — Я отличаюсь? Могу, скажет Штирнер, еще как могу, и это опять-таки мое дело, моя единственная (меня как единственного) возможность! Но как далеко Я зайду в отрицании? Дальше, чем сам в состоянии спрогнозировать.

Однако на этом классическом топосе, повторяю, эгоист Штирнер не задерживается, он слишком спешит к результатам своего смелого эксперимента. Его невнимательность, легкость, поспешность только с одной стороны неприемлемы. С другой стороны — если иметь в виду именно эксперимент (разумеется, мысленный, то есть призрачный) по радикальному отъединению индивида ото всего, что его окружает, — тут все недостатки могут превратиться в достоинства. Если в силу экспериментальных условий нам надо разбрасывать камни, то слабым будет упрек, что мы-де их не собираем. В том-то и дело, что не собираем, это наша задача. Собирающие же, с щепетильностью старой немецкой профессуры, оба прошедшие через трудную, нудную, кропотливую работу историков философии — сравним их тома с теми дурашливыми абзацами, где Штирнер расправляется с историей философии двумя щелчками пальцев (древние/новые, одни за жизнь, но нерешительно, другие за дух, но настырно), — Гегель и Фейербах не попутчики Штирнеру — оба потому, что совсем заигрались в своих призраков: первый в истинно богословский, лютеранский и архаический Дух, второй в новомодную, а всё-таки мало конкретную антропологическую этику. И то и другое должно быть отброшено как не мое, Макса Штирнера, дело. Так что же мое — всё не то да не то. Я буду стремиться, искать и отбрасывать: вера, добро, солидарность, а может, познание, может быть, истина — нет, всё не то и не так, как у особо надрывного в этой строке Высоцкого. Я эгоист, Я единственный, и дело мое, стало быть, единственное — сказано ведь, негативное, как

Ничто, отрицательное — то есть отличное от всего остального. За что ни возьмись, всё не то и не так, не мое — потому что другое. Всё — другое. Время поднять ставки.

Если неверно, что Я человек, можно ли в таком случае утверждать, что Я русский? Нет, ведь и Вася, и Петя русские, стало быть русскость не утверждает мою единичность: русские — общее, общее — сущность, сущность — призрак, а призрак не то, не мое. Можно сказать: Я — мужчина? Снова нет, не мое, мужчин много, а Я нахожусь в поисках своего-единственного, единственно действенного и не призрачного. Меня зовут Никанор, Себастьян, Фердинанд? Нет, имена это призраки. А как же мои руки-ноги? Мой рост под два метра? А есть у меня вообще рост. А Я вообще… есть? По эгоистической логике Штирнера ответ отрицательный, особенно если вспомнить, что уже у Гегеля бытие — это самая общая категория, то есть самая пустая — и призрачная. В поисках своего и себя самого Я так разогнался, что с треском ударился в стену: меня вообще нет, Я не существую, Я Ничто — и не в том аккуратном и хитром смысле, что Я-де Ничто всего прочего, нет, Я Ничто в принципе, по преимуществу, как таковое.

Однажды задавшись вопросом: а кто я, что есть мое? — человек постепенно мельчал и совсем растворился в несобственном, чуждом пространстве, пока один остроумец не признал наконец, что это лицо на песке — лицо эгоиста-единственного — смывает прибоем без всякого собственного остатка, теперь уже окончательно.

Всё это неназываемо и непредставимо, ибо язык, представление, мысль — не собственность эгоиста, а что-то другое, всеобщее. Всё для него и для нас — это только другое, а не-другого, привативно-своего единственного, отделенного вовсе нет. На этом у Штирнера точка, и глухо, как яма, закрытый финал — всё то же, что и в начале: …Nichts gestellt. Путь из ниоткуда в никуда без ответа и выхода на простор гарантированного бытия.

Или не так? Может быть, выход тут есть, но сам Штирнер и мы вместе с ним, опьяненные дерзостным бегом мысли, что-то существенное проглядели? Ведь ставить себя на Ничто — это не Штирнер придумал, не Ницше, не Сартр, задолго до них и даже играючи этим отличились видные афинские граждане Сократ и Алкивиад, когда им пришлось как-то раз беседовать — о чем бы вы думали? — о собственном, о самом. [5] Разговор этот после чтения Штирнера что добрый холодный душ. Озадачившись поисками самого себя (124Ь), без чего, разумеется, Алкивиаду не место в политике (как можно управлять другими, самого себя не узнав. — злая ирония истории показывает, что только так, к несчастью, и можно), без чего нет ни справедливости, ни благоразумия, ни дикайосюне, ни софросюне, беседующие (= диалектики) намереваются отделить подлинно свое от того, что своим не является — в точности проблематика Штирнера, вопрошающего о Я в связи с тем, что мое, а что нет. Споря со Штирнером через голову Алкивиада, Сократ предлагает различение, скажем прямо, своего и своего: того, что есть собственно Я, и того, чем я разве что пользуюсь, что считаю себе принадлежащим. [6] И вот, как различны рука и кольцо, как различны нога и башмак, так различны Я сам и рука, и нога, и всё тело — как то, что моя принадлежность, однако не собственно Я — тот, кому всё это принадлежит. Два смысла собственности: как обладание (и, таким образом, обособленность) и как существо, как природа, как род (как в выражениях: что ты собственно имеешь в виду? — кто он, собственно? — то есть по существу, по истине, на самом-то деле). До противоположности разнесенные смыслы: сам Я и то, что берут мои руки, то, без чего меня нет и чужие предметы, присвоенные посредством захвата. Что там предметы, Сократ же сказал, что он в собственном, в самом отказывает даже телу, что ныне для нас, да уже и для Штирнера, более чем скандально: раз дело не в теле, то в чем же — в душе, опять эти поповские бредни? Да, скажет Сократ, дело в душе (130а). И даже без мистики, добавим от себя, в пределах здравого номинализма — в душе как названии для того, что как-то владеет собственным телом (не сам я — рука, не сам я — нога, я могу быть без них; а можно без органов, которые называют жизненно важными? — но ведь и они, эти жизненно важные органы, немыслимы без других, вроде как менее важных органов, так где же граница, различие. — тогда тело в целом? — а что это, целое тело, целое тела — как указать на него пальцем, если то целое никакому глазу не видно и потому пускай даже на уровне метафоры, в повседневной речи не может быть названо лучше, точнее, нежели, снова, душа…)

Два мирно беседующих афинянина счищают с себя все предикаты шустрее и строже, чем ярый бунтарь Каспар Шмидт. В резком отличии от последнего, первые видят в подобной расправе правое дело, не приговор всяким призракам, мрачный конец размышлениям, приглашение к эгоистическому терроризму, но только начало — не штирнеровское — чего? — процесса познания самого себя, как завещано знаменитой дельфийской формулой. С Сократа и Алкивиада этот процесс пролетел как стрела и не думал заканчиваться — что ему в бозе почившие радикалы?

Но Штирнер давно позади, не сделав сюда не единого шага. Выяснив нищету и ничтожество человека, очистив его от одежды из призраков и обнаружив под ней пустоту, он отчаялся так, что ему было не до Сократа — ведя одинокий и нищенский образ жизни, безуспешно пытаясь заработать торговлей вечно прокисающего молока и даже игрой на бирже, неоднократно бывая в долговой тюрьме, он умер, забытый, чуть-чуть не дожив до пятидесятилетия, от заражения крови после укуса какой-то ядовитой мухи.

Мы отобрали из нее 10 цитат:

Скалу, преграждающую мне путь, я обхожу до тех пор, пока у меня не наберется достаточно пороха, чтобы ее взорвать.

Меня хотят уговорить пожертвовать своими интересами ради интересов государства. Я, напротив того, объявляю войну не на жизнь, а на смерть всякому государству, даже самому демократическому.

Всякое государство есть деспотия, независимо от того, является ли этим деспотом один человек или многие, или же, как это себе представляют в республике, господами являются все, т. е. когда все друг для друга деспоты.

Не утруждай себя преградами других; достаточно, если ты разрушишь свои собственные.

В первой половине XIX века в Германии жил мыслитель по имени Макс Штирнер, автор книги "Единственный и его собственность". Эта работа вызвала некоторый скандал, как как в ней были прямо и откровенно изложены мысли, казавшиеся неприличными, дерзкими и опасными. Это была позиция крайнего индивидуализма. Штирнер с лихостью гусара отрицал все традиционные ценности и утверждал как основополагающую ценность исключительно собственное Я.

В общем, он выразил то, что потом уже по-своему развил Фридрих Ницше.

Макс Штирнер - это псевдоним Иоганна Каспара Шмидта (1806-1856). Штирнером его прозвали студенческие приятели, впоследствии прозвище стало псевдонимом. А учился он в весьма знаковых для философии местах - сперва в Берлинском университете, где тогда преподавал Гегель, потом перешел в Эрлангенский (Нюрнбергский), но покинул его ради Кенигсбергского, где еще витал дух Иммануила Канта, но его самого уже не было, к сожалению.

Вернувшись в Берлин, он присоединился к кружку младогегельянцев, центром которой был Бруно Бауэр. Среди участников кружка были также молодые Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

Энгельс оставил несколько рисунков, в которых живо запечатлел своих тогдашних друзей, в том числе Штирнера. Если кто не знал ранее, что Энгельс имел способности к рисованию, теперь знаете. Штирнер проводил время в основном в пивной, где тогда собирались немецкие интеллектуалы и вели бесконечные философские споры, обсуждали общественные проблемы. Зарабатывал он журналистикой, писал для газет.

Одновременно он втихаря писал свою книгу, которую первоначально хотел назвать просто и скромно - "Я". Но в конечном итоге отказался от такого названия книги, дав его только второй части книги. Первая называлась "Человек".

Сперва автор рассматривал эволюцию человека (не в плане его происхождения, а в процессе его становления как личности), затем обращался к анализу индивидуального Я. Стиль книги провокационный, так что немудрено, что ее содержание подверглось критике почти со всех сторон. Друзья-младогегельянцы не одобрили этот труд. Критиковали Штирнера как Бруно Бауэр, Людвиг Фейербах, так и Маркс с Энгельсом и другие.

Что же вызвало недовольство всех этих людей?

Ответ - крайнее выражение эгоизма, основанное на субъективном идеализме.

Согласно Штирнеру, есть только индивидуальное Я, и это значит, что какие бы то ни было общественные связи не имеют объективного значения и нужны только для Меня лично. Отсюда - отрицание моральных и прочих ценностей, скрепляющих общество.

"Только в качестве одного из моих чувств я культивирую любовь, но я отвергаю её, когда она представляется мне в качестве верховной силы, которой я обязан подчиняться, в качестве нравственного долга" - писал Штирнер.

Иными словами, философ бунтовал против любого принуждения, против чувства долга. Его учение выражает ту мысль, что свобода личности - это эгоизм. " Я сам – Единственный. Для Меня нет ничего выше Мен я".

Меж тем личные обстоятельства Штирнера не блистали - он развелся с женой, его сажали за долги, он неудачно пытался заняться бизнесом. Книга не принесла ему славы, и вскоре Штирнера стали забывать. Он умер в 50 лет, на похороны пришли два человека.

Макса Штирнера и его книгу вспомнили позже, когда умы начал будоражить Фридрих Ницше. Выяснилось, что многие его идеи были высказаны уже полвека назад забытым философом Максом Штирнером.

Буду благодарна, если вы дадите ссылки в своих соцсетях на мой канал и эту статью. Читайте еще:

Любови и страсти Петра Ильича Чайковского - это статья на другом моем канале ограничена в показах якобы за то, что " материал описывает сексуальные или интимные взаимоотношения ". Да неужели?)

Читайте также:

Штирнер единственный и его собственность краткое содержание

Оглавление

Мы отобрали из нее 10 цитат: