Поплиновая рубашка краткое содержание

Обновлено: 16.05.2024

- воспитывать ответственность за свои поступки в ситуации выбора.

Тип урока - изучение нового материала с элементами повторения изученного.

Форма проведения - сочетание беседы и практической работы учащихся в группах.

Оборудование - портреты писателя, выставка книг, схема, которую один из учащихся рисует прямо во время урока.

1. Вступительное слово учителя.

"Чемодан" во многом контрастен повести Ю.Трифонова "Обмен". Но главными полюсами этих произведений являются две системы ценностей, в координатах которых живут герои. Дмитриев в конце концов выбирает покой, мещанское благополучие, поэтому "затиснутость" героя в мир вещей воспринимается как знак окончательного поражения интеллигента, - точнее, - его отказа от интеллигентности.

Герой "Чемодана" (его зовут Сергей Довлатов) ориентируется на совершенно иную систему ценностей и как следствие, живет в атмосфере тотального неблагополучия. Персонаж "Чемодана" тоже показан через вещи, но невозможно сказать, что здесь вещи окружают человека. Им отведена совсем другая роль. Это лишь знаки "пропащей, бесценной, единственной жизни". Персонаж "Чемодана" - это Я автора - Сергея Довлатова.

Рассказ о биографии писателя (возможно, в исполнении заранее подготовленного ученика или самого учителя). Используется дополнительная литература. Возможно представление электронной презентации.

2. Основной этап урока.

Итак, откроем "Чемодан". Эта повесть привлекает композиционной необычностью: произведение является как бы книгой мини-рассказов, новелл, где каждая история неразрывно связана с вещью. Довлатов, как фокусник из цилиндра, достает из чемодана истории-вещи. Однако чемодан не только хранит их, но и подводит итог советского периода жизни героя. 8 вещей - 8 историй.

- погоня за дефицитными "шмотками"

- маленькая зарплата (см. рассуждения Фреда)

- фарцовка (покупка или обмен валюты и вещей у иностранцев и спекуляция ими)

- продажное творчество, приспособленчество в искусстве

- бездарность официально признанных "творцов"

- сцены митингов, желание советской верхушки покрасоваться

- "мне хотелось чего-то далекого от нравственных сомнений"

- украл ботинки у мэра Ленинграда

- высылка шведского журналиста, который хотел написать книгу о России ("шпион")

- "ненавидел газетную работу" > любил ходить на похороны от редакции

Выпросил "у КГБ" приличный костюм ("издёвка")

- "я раза три вообще не голосовал. из ненависти к бессмысленным действиям"

- его оценка "Иванова детства" режиссера А.Тарковского

По мере заполнения таблицы заранее назначенный учащийся рисует на большом листе маркерами схему "Герой и время" (кратко излагая основные тезисы). Вывешивается на доску.

3. Подведение итогов

- Каким предстает время в "Чемодане"?

Это время абсурда, время лицемерия и приспособленчества, где все реалии потеряли смысл (например, Ленин своей рукой "туриста, голосующего на дороге", уже никуда не зовет, ибо впереди - пустота). Основные требования времени - если не хочешь проблем в быту, на работе, приспосабливайся к нормам советской жизни, живи как все.

- Каким предстает герой в новеллах "Чемодана"?

Он живет как бы вполсилы, даже пишет "в стол", а его потенциал растачивается попусту: на аферу с креповыми носками, бесконечное пьянство, попытки выжить в условиях "родной страны". Но нельзя не заметить, что пьянство героя Довлатова - это своеобразная форма инакомыслия, неприятия действительности. Он не способен ужиться с окружающим миром, поэтому и пьет, и бедствует, и впоследствии уезжает за границу.

Он незаурядная личность > сокрушая обывательскую шеренгу, наживает проблемы и комплексы. В далекой от совершенства действительности - безысходность независимого существования в нашем обществе творческих, мыслящих людей.

- Почему герой выбирает такой способ жизни, способ существования? Сравнить его с Дмитриевым из "Обмена".

Ответ на вопрос в словах А.Арьева: "Благопристойное существование предстает оплотом лицемерия".

Здравый смысл (критерий, которым руководствуется герой "Обмена") неприменим к рассказчику из "Чемодана". "Благопристойно существовать" герой не умеет, да и не хочет, потому что для этого нужно поступиться внутренней свободой.

Об одной такой неудавшейся Довлатову попытке рассказывает В.Попов: "Сережа вдруг появляется из кабинета "главного" с папкой: "Вот, - с обычной своей величественной усмешкой произносит он. - Другие пишут романы о рабочем классе, так их хоть печатают. А я с отвращением, но все же написал такой роман - так его почему-то не беру. Выходит, что я свою душу дьяволу не продал, а просто подарил".

Довлатова не изгоняли из страны, подобно Солженицыну, его просто "выжили" за некое "неучастие" в потоке жизни советского общества. "Неучастие" героя "Чемодана" - иного рода, нежели неучастие Дмитриева: позиция героя Трифонова на руку окружающим, так как с его молчаливого согласия они могут делать все что угодно и не чувствовать нравственного дискомфорта. Довлатовский герой, как и сам писатель, не желает участвовать в фарсе, именуемом "советская жизнь": в восхвалениях, прославлениях и "освещении достижений".

- Труден ли такой путь? Чем оборачивается такой выбор?

Люди, "выламывающиеся" из среды, всегда одиноки, всегда становятся изгоями общества, состоящего из "благопристойных" граждан, так как не умеют соответствовать социально-историческим обстоятельствам.

- Сделайте вывод о том, как сохранить свою личность в условиях абсурдной действительности (после осмысления повестей "Обмен" и "Чемодан").

Вспомните Слова Д.Лихачева: "Основной принцип интеллигентности - интеллектуальная свобода, свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли".

В "Чемодане" мы видим, что интеллектуальная свобода может быть сохранена в любых условиях. Она зависит не от окружающей действительности, а от самого человека. Если человек действительно свободен в своих убеждениях, то духовная гибель ему не грозит.

В финале урока уместно пожелать учащимся ответственно принимать решения в любых обстоятельствах, помня об уроках русской литературы.

3. Домашнее задание - в соответствии с календарно-тематическим планированием.

Даже сейчас, когда прошли десятилетия после исчезновения Советского Союза, споры не утихают. Где жили мы и наши недавние предки: в самой великой державе, способной выиграть войну у немецкой машины, или в странной колонии, где главными страдальцами оказались собственные граждане? СССР – оплот всемирного добра, явление духа социального равенства или эта знаменитая аббревиатура всего лишь скрывает фальшивые смыслы пошлых элит, которые строили жизнь и речь на контрасте формы и содержания?

Сразу мы знакомимся с любопытной гордыней автора-героя: всю повесть он будет принижать себя, говорить о личном с очевидной иронией, представляться аутсайдером, но по неписаным законам поздней советской интеллигенции в этом самоуничижении – поза праведника, свободного от тяжких льгот советской страны. Пусть лживые приспособленцы будут пользоваться благами недостроенного коммунизма, а мы останемся в своей чистоте и здоровом цинизме… Никто не отнимет у нас этот саркастический взгляд… 40 – 50 лет назад так жили и чувствовали миллионы.

Довлатов категорически не хочет подниматься над временем и нравственной ситуацией. Это всегда угнетает его оппонентов и радует сторонников мироощущения, которое я бы назвал патологической антисоветской честностью. Никакой дидактики! В этом мире нельзя оставаться чистым. Герой Довлатова (напомню, что он автобиографичен) – нерадивый студент филфака, которому не дано получить диплом о профессиональном образовании. Постоянно хочется денег, и вот уже возникает достаточно успешная связка с фарцовщиком Фредом. За спиной армейская служба, и герою пришлось быть охранником во внутренних войсках. В трудные дни необходимо стать членом бригады камнерезов, чтобы к сроку фигура Ломоносова украсила станцию метро. Конечно, была и карьера не слишком успешного журналиста, мыкавшегося по многотиражкам. Всегда много случайных встреч с мужчинами и женщинами. Однажды пришлось побеседовать с офицером КГБ и стать временным осведомителем после встреч с подозрительным шведом. Конечно, Довлатов подкупает тем, что ничего не стесняется, ничего не скрывает.

Бородатый мужик огромного роста шляется по заштатным газетам, официальным журналам, по кабакам и случайным местам работы. Везде он – не дома, всегда он – на грани. При этом нет ни трагического конфликта, ни какого-то предела, за которым начнется иная жизнь. Внутреннее бурчание, бессловесное негодование и компромисс – вот тот удивительный набор, который отличал советского интеллигента, ощущавшего себя оппозиционером. Довлатов показал это честно: не люблю систему, но всегда могу как-то устроиться в системе…

Довлатов-герой, присутствуя на открытии станции метрополитена, внимательно наблюдает за слегка расслабившимся мэром и тихо-тихо (как последний шалопай!) подвигает к себе его полуботинки, унося их в портфеле. У фактурного героя-журналиста нет приличного костюма, а ведь ему часто оказывают сомнительную честь: представлять газету на статусных похоронах! Только случай с пишущим шведом, попавшим в объектив госбезопасности, подарил Довлатову двубортный костюм, сшитый в одной из стран социалистического лагеря. Офицерский ремень, куртка Фернана Леже, поплиновая рубашка, зимняя шапка, шоферские перчатки – не просто эпизодические предметы одежды, но названия глав. Ключи для освоения советского мира, его чрезмерного материализма, возможно, понятного и нам, если мы представим полки современных супермаркетов воинствующе пустыми.

Не думаю, что Довлатов – диссидент. Обыкновенный советский человек, протащивший себя по всем кругам социально-психологического ада. Вроде бы на Западе расцвел… На деле остался таким же неприкаянным. Умер в 48 лет, в 1990 году. На пороге времени, которое пожелало сделать его знаменитым.

Цитаты

Я убедился, что порабощенные страны выглядят одинаково. Все разоренные народы – близнецы.

Я знаю, что свобода – философское понятие. Меня это не интересует. Ведь рабы не интересуются философией. Идти куда хочешь – вот что такое свобода!

Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только – да или нет.

Когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговора становится его моральный облик.

Часть первая. Невидимая книга

С тревожным чувством берусь я за перо. Кого интересуют признания литературного неудачника? Что поучительного в его исповеди?

Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма. Я абсолютно здоров. У меня есть любящая родня. Мне всегда готовы предоставить работу, которая обеспечит нормальное биологическое существование.

Мало того, я обладаю преимуществами. Мне без труда удается располагать к себе людей. Я совершил десятки поступков, уголовно наказуемых и оставшихся безнаказанными.

Я дважды был женат, и оба раза счастливо.

Наконец, у меня есть собака. А это уже излишество.

Тогда почему же я ощущаю себя на грани физической катастрофы? Откуда у меня чувство безнадежной жизненной непригодности? В чем причина моей тоски?

Я хочу в этом разобраться. Постоянно думаю об этом. Мечтаю и надеюсь вызвать призрак счастья…

Мне жаль, что прозвучало это слово. Ведь представления, которые оно рождает, безграничны до нуля.

Я знал человека, всерьез утверждавшего, что он будет абсолютно счастлив, если жилконтора заменит ему фановую трубу…

Суетное чувство тревожит меня. Ага, подумают, возомнил себя непризнанным гением!

Да нет же! В этом-то и дело, что нет! Я выслушал сотни, тысячи откликов на мои рассказы. И никогда, ни в единой, самой убогой, самой фантастической петербургской компании меня не объявляли гением. Даже когда объявляли таковыми Горецкого и Харитоненко.

(Поясню. Горецкий — автор романа, представляющего собой девять листов засвеченной фотобумаги. Главное же действующее лицо наиболее зрелого романа Харитоненко — презерватив.)

Тринадцать лет назад я взялся за перо. Написал роман, семь повестей и четыреста коротких вещей. (На ощупь — побольше, чем Гоголь!) Я убежден, что мы с Гоголем обладаем равными авторскими правами. (Обязанности разные.) Как минимум, одним неотъемлемым правом. Правом обнародовать написанное. То есть правом бессмертия или неудачи.

За что же моя рядовая, честная, единственная склонность подавляется бесчисленными органами, лицами, институтами великого государства?!

Я должен это понять.

Разве это важно? Книга-то невидимая…

За окном — ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне.

А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину — один.

Лист бумаги — счастье и проклятие! Лист бумаги — наказание мое…

Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.

До революции Агния Францевна Мау была придворным венерологом. Прошло шестьдесят лет. Навсегда сохранила Агния Францевна горделивый дворцовый апломб и прямоту клинициста. Это Мау сказала нашему квартуполномоченному полковнику Тихомирову, отдавившему лапу ее болонке:

— Вы — страшное говно, мон колонель, не обессудьте.

Тихомиров жил напротив, загнанный в отвратительную коммуналку своим партийным бескорыстием. Он добивался власти и ненавидел Мау за ее аристократическое происхождение. (У самого Тихомирова происхождения не было вообще. Его породили директивы.)

— Ведьма! — грохотал он, — фашистка! Какать в одном поле не сяду.

Старуха поднимала голову так резко, что взлетал ее крошечный золотой медальон:

— Неужели какать рядом с вами такая уж большая честь?!

Тусклые перья на ее шляпе гневно вздрагивали…

Для Тихомирова я был чересчур изыскан. Для Мау — безнадежно вульгарен. Но против Агнии Францевны у меня было сильное оружие — вежливость. А Тихомирова вежливость настораживала. Он знал, что вежливость маскирует пороки.

И вот однажды я беседовал по коммунальному телефону. Беседа эта страшно раздражала Тихомирова чрезмерным умственным изобилием. Раз десять Тихомиров проследовал узкой коммунальной трассой. Трижды ходил в уборную. Заваривал чай. До полярного сияния начистил лишенные индивидуальности ботинки. Даже зачем-то возил свой мопед на кухню и обратно.

А я все говорил. Я говорил, что Лев Толстой по сути дела — обыватель. Что Достоевский сродни постимпрессионизму. Что апперцепция у Бальзака — неорганична. Что Люда Федосеенко сделала аборт. Что американской прозе не хватает космополитического фермента…

И Тихомиров не выдержал.

Умышленно задев меня пологим животом, он рявкнул:

— Писатель! Смотрите-ка — писатель! Да это же писатель. Расстреливать надо таких писателей.

Знал бы я тогда, что этот вопль расслабленного умственной перегрузкой квартуполномоченного на долгие годы определит мою жизнь.

Кажется, я допускаю ошибку. Необходима какая-то последовательность. Например, хронологическая.

Первый литературный импульс — вот с чего я начну.

Это было в октябре 1941 года. Башкирия, Уфа, эвакуация, мне — три недели.

Когда-то я записал этот случай…

Мой отец был режиссером драматического театра. Мать была в этом театре актрисой. Война не разлучила их. Они расстались значительно позже, когда все было хорошо…

Я родился в эвакуации, четвертого октября. Прошло три недели. Мать шла с коляской по бульвару. И тут ее остановил незнакомый человек.

Мать говорила, что его лицо было некрасивым и грустным. А главное — совсем простым, как у деревенского мужика. Я думаю, оно было еще и значительным. Недаром мама помнила его всю жизнь.

Штатский незнакомец казался вполне здоровым.

— Простите, — решительно и смущенно выговорил он, — но я бы хотел ущипнуть этого мальчишку.

— Вряд ли, — успокоил ее незнакомец.

— Хотя еще минуту назад я бы задумался, прежде чем ответить…

— Идет война, — заметила мама уже не так резко, — священная война! Настоящие мужчины гибнут на передовой. А некоторые гуляют по бульвару и задают странные вопросы.

— Да, — печально согласился незнакомец, — война идет. Она идет в душе каждого из нас. Прощайте.

— Вы ранили мое сердце…

Прошло тридцать два года. И вот я читаю статью об Андрее Платонове. Оказывается, Платонов жил в Уфе. Правда, очень недолго. Весь октябрь сорок первого года. И еще — у него там случилась беда. Пропал чемодан со всеми рукописями.

Человек, который хотел ущипнуть меня, был Андреем Платоновым.

Я поведал об этой встрече друзьям. Унылые люди сказали, что это мог быть и не Андрей Платонов. Мало ли загадочных типов шатается по бульварам.

Какая чепуха! В описанной истории даже я — фигура несомненная! Так что же говорить о Платонове.

Я часто думаю про вора, который украл чемодан с рукописями. Вор, наверное, обрадовался, завидев чемодан Платонова. Он думал, там лежит фляга спирта, шевиотовый мантель и большой кусок говядины. То, что затем обнаружилось, было крепче спирта, ценнее шевиотового мантеля и дороже всей говядины нашей планеты. Просто вор этого не знал. Видно, он родился хроническим неудачником. Хотел разбогатеть, а стал владельцем пустого чемодана. Что может быть плачевнее?

Мазурик, должно быть, швырнул рукопись в канаву, где она и сгинула. Рукопись, лежащая в канаве или в ящике стола, неотличима от прошлогодних газет.