Полотняная рубаха краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

Сергей не любит лишних забот. Их он считает ненужными и старается избегать. И из дома Довлатов выходит с неохотой. Больше по душе мужчине, когда его оставляют в покое. Однажды в детстве няня Сергея одела ему короткие штаны, засунув обе ноги в одну штанину. И так он проходил целый день, не сказав никому только из-за нежелания переодеваться.

Довлатов предпочел бы жить один, но он не умел гладить, стирать и шить, не знал, где лежат счета на электричество, поэтому все-таки ему было необходимо, чтобы кто-то был рядом. Этим кем-то стала жена Лена, с которой Сергей познакомился двадцать лет назад. Даже дату он запомнил – 18 февраля, день выборов.

Довлатов еще не проголосовал, и не из каких-то политических соображений, а потому, что не хотелось лишний раз выходить из дома, тем более в воскресенье. И вдруг в квартире раздался звонок, и на пороге появилась молодая девушка. Она агитировала пойти голосовать. Сергей пригласил ее пройти в квартиру, попить чая и погреться. Девушку звали Елена Борисовна.

За чаем девушка призналась, что и сама относится к выборам не очень серьезно, но ей просто необходимо привести Сергея на избирательный участок, потому что в противном случае ее не отпустят домой. Молодые люди позавтракали, мать даже угостила их халвой, побеседовали о литературе, а затем вышли на улицу. Голосовать Сергею не хотелось, дело в том, что ему понравилась Леночка, и так не хотелось с ней расставаться. По этой причине они отправились в кино, а потом в Дом литераторов. Довлатову хотелось произвести впечатление на Лену: он надеялся встретить знаменитость и дружески поприветствовать.

Молодые люди прошли в ресторан, заказали еду. Сергей пересчитал деньги в кармане, их должно было хватить. В зале же пока было совсем пусто, знаменитостей не наблюдалось.

Савелий хорошо знал Сергея. Довлатов, завидев писателя, шепнул Елене Борисовне, призывая девушку обратить внимание на этого знаменитого человека. И вот Данчковский двинулся в ту сторону, где сидели молодые люди. Только надеждам Довлатова не суждено было сбыться: писатель, проходя мимо столика Елены и Сергея, не только не поздоровался, но еще и назвал юмореску Довлатова говном.

Молодые люди просидели за столиком до одиннадцати часов. Сергей не проголосовал, да и Лена тоже. А потом они пошли домой к Довлатовым. И вот теперь женаты уже двадцать лет. На чем же держится этот брак? Сергей уверен, что на равнодушии. Они с женой живут совершенно разными жизнями. Правда, один случай заставил его поменять свое мнение. Однажды, разыскивая необходимые бумаги, Довлатов наткнулся на старый альбом, в котором были фотографии жены, начиная с самого детства. На всех она казалась ему очень печальной. И вот он дошел до последней страницы. Фото, которое располагалось там, заставило его разволноваться. Со снимка на него смотрел, кто бы мог подумать, - он сам. Оказывается, все, что между ними происходит, очень серьезно. И их связывает не только дочка Катя.

Прошло около шести лет. Лена собралась эмигрировать в Израиль. Сергей же не хотел. Жена проявила решительность, собрала документы. И вот уже отправилась за билетами. Вернувшись, подала коробку, в которой лежала поплиновая рубаха. На оставшиеся от билетов деньги она купила ему этот подарок.

Дело было во время войны. Я лежал в госпитале, в просторной горнице деревенского дома, а дом тот стоял на берегу озера, недалеко от Минска. Рядом со мною лежал раненый танкист, старшина Иван Фирсович Силин. Он был ранен в грудь навылет; наружный воздух, как ему казалось, проникал в него через рану до самого сердца, и Силин постоянно зябнул. Первые дни Иван Силин лежал в лихорадочном бреду или в дремотном забытьи и говорил со мною мало. Он спросил у меня только, чей я сам и откуда родом, — и умолк. Должно быть, Силин хотел узнать, не земляк ли я ему, не дальний ли родственник. Это ему нужно было знать на случай своей смерти, чтобы я, вернувшись на родину, рассказал там о Силине его семейным и близким людям. Однако я родился далеко от Силина.

— Нет, ты не тот! — вздохнул Силин.

— Не тот, — сказал я.

Через неделю Ивану Фирсовичу стало лучше; дышать он начал свободнее, и смертная синюха сошла с его лица. Теперь он уже более походил на самого себя, и я увидел его серые глаза, заблестевшие жизненной силой, и широкое, рябое, доброе лицо, мягкое, как пашня.

— Ты не спишь? — спросил он у меня.

— Так. Умирать неохота.

— Будем-то будем, — сказал Иван Силин, — как не будем? Да не скоро.

— Ну и что ж! — ответил я ему. — Если не скоро — это не беда.

— Беда! Как не беда! — сказал Силин. — Я никогда не хочу помирать! Сто лет проживу — не захочу, и ты не захочешь.

— Я бы лет в сто шестьдесят пожалуй бы захотел.

— Врешь. Опять бы прибавки попросил, опять бы капли пил и пульс считал.

— Как — кто ее знает? — рассерчал Иван Фирсович. — Да я знаю! Мне вот мать, родная моя мать, умирать никогда не велела! И чего со мной не было, — из другого бы давно весь дух вышел, и из меня выходил, — сколько раз я кровью весь исходил, да напоследок сожмусь в последний остаток, разгневаюсь весь, сберегу одну живую каплю крови и от нее опять согреюсь и отдышусь. И вот живу и буду жить, хоть огонь прошел меня насквозь и две дырки в легких оставил, дышать трудно, холодно мне дышать.

И Силин рассказал про свою жизнь, что с ним было.

— Я начал помнить жизнь с того утра, как я проснулся, прижавшись к матери. Я всегда спал рядом с матерью, у нас была в комнате одна железная кровать, и еще деревянный стол, и две табуретки. Отца у меня не было, он умер давно, я его совсем не помню. Остались мы с матерью двое на свете и стали жить. Это было еще до революции, я тогда родился. Жили мы так бедно, как во сне теперь может присниться: у нас ничего не было, ничего не хватало — ни хлеба с картошкой, ни дров в зиму, ни керосину для света, ни одежды никакой, и хозяин дома из комнаты гнал — за то, что матери нечем было платить за комнату, рубль в месяц. Мать работала поденщицей, она делала всякую работу, что люди ей давали, — белье стирала, полы мыла, дрова колола, возле умирающих сидела, как бы вот при нас с тобой. Она за все бралась, лишь бы меня чем было кормить, лишь бы меня вырастить, а самой потом умереть. Разве можно было жить в той злостной жизни! Рассерчать надо было, прогневаться всем народом, — да это случилось позже, а мы тогда мучились. А, да не о том я все рассказываю! Я тебе про сердце свое хочу рассказать, что оно чувствовало. Много говорить мне некогда, дыхания не хватит. От голода я рос тихо, долго был маленьким. И помню, как я горевал, как плакал, когда мать уходила на работу, до вечера я тосковал по ней и плакал. И где бы я ни был, я всегда скорее бежал домой, со сверстниками-ребятишками я играл недолго — скучать начинал; за хлебом в лавку пойду, обратно тоже бегу и от хлеба куска не отщипну, весь хлеб целым приносил. А вечером мне было счастье. Мать укладывала меня спать и сама ложилась рядом; она всегда была усталая и не могла со мною сидеть и разговаривать. И я спал, я сладко спал, прижавшись к матери; это было мое время. Никого и ничего у меня не было на свете, все было чужим вокруг нас; не было у меня ни одной игрушки; помню какой-то пустой пузырек, его я нашел во дворе, и еще обглоданную сломанную деревянную ложку, я не играл ими, а держал их в руках, перекладывал их и думал что-то. Была у меня только одна родная мать. И к ней я прижимался, я целовал ее нательную рубаху и гладил рубаху рукою, я всю жизнь помню ее теплый запах, этот запах для меня самое чистое, самое волнующее благоухание. Ты этого, наверно, пе понимаешь?

— Нет, — ответил я. — Моя мать умерла при моих родах, я ничего о ней не знаю, и отца не помню.

— Это плохо. Тебе плохо! — сказал Иван Фирсович. — Кто ни отца, ни матери не помнит, тот и солдатом редко бывает хорошим, я это замечал.

Он отдышался раненой, больной грудью и опять заговорил о своей жизни:

— Утром мать подымалась рано, а я держался за ее рубаху и не отпускал от себя. Мать жалела меня, и чтобы я не скучал по ней, когда ее нету, она отдала мне свою нательную рубаху, а она у нее была одна. И когда мне было страшно или скучно, я прижимал к себе материнскую рубаху и целовал ее, — тогда я словно чувствовал мать около себя, и мне бывало легче. Рубаха матери сшита из полотна, сколько я ни теребил ее, а она все цела. Незадолго до Октябрьской революции, мне было лет девять-десять, мать моя умерла. Она заболела воспалением легких; теплой одежды у нее не было, сентябрь стоял холодный, и она умерла. Перед смертью она тосковала и целовала меня, — она все боялась оставить меня одного на свете, она боялась, что меня затопчут люди, что я погибну без нее и меня даже не заметит никто. Умирая, она велела мне жить. Она обняла меня, а другую руку подняла на кого-то, будто защищая меня, — да только рука ее тут же опустилась от слабости.

Без матери я бы, наверно, погиб и давно бы умер, но тогда в мир пришел Ленин, началась революция. Я уже был мальчиком, потом юношей, я научился понимать жизнь. Ленин для меня, круглого сироты, стал отцом и матерью, я почувствовал издалека, что я нужен ему, — это я, который никому был не нужен и заброшен, — и отдал ому все свое сердце, отдал навсегда — до могилы и после могилы. Что ж мать, — она умерла, а мне велела жить, и жить сильно, гневно против зла. Но зачем было мне жить, этого мать не сказала. Это сказал мне Ленин, и во мне тогда, в ранней юности, засветилось сердце, мне явилась мысль, и я стал счастливым. Вот слушан дальше. Если ты хочешь знать, в Ленине для меня будто снова воскресла мать, и для меня он больше, чем мать, — ведь мать была только несчастной женщиной, мученицей, умершей в рабстве, а Ленин! — знаешь ли ты, кем был и есть Ленин?

— Не знаешь! — произнес Иван Силин. — И вот я жил и жил, и воздуха для жизни становилось все больше и больше, как и для всех людей в нашей рабочей стране. А изредка я доставал старую полотняную материнскую рубаху и целовал ее, тогда боль воспоминания о матери огнем проходила во мне; однако я чувствовал, что мать словно все более далеко и год от году все дальше уходила от меня, но я все еще вндел ее в своей памяти; она не звала меня за собой и была довольна, что я живу, как она велела, но я понял, что как только она уйдет далеко-далеко, когда я уже не разгляжу ее в своем воспоминании, тогда я и сам умру, только это будет не скоро, — может быть, никогда этого не будет, потому что мертвые матери тоже любят нас: она опять станет ближе ко мне. Во время войны я хранил материнскую рубаху у себя на груди, за пазухой; сейчас только она у меня под подушкой. Ты вот не знаешь, ты не поймешь, как легко бывает умереть, как умираешь с жадностью и с ясной мыслью, когда идешь на смерть под знаменем родины, и родина эта живет в твоем сердце, как истина, как Ленин, и ты прижимаешь ее к себе, как бедную рубаху дорогой матери. А все-таки жалко бывает перед смертью этой прелести и сказочности жизни! Ты этого не поймешь, ты едва ли жертвовал собою.

— Я это понимаю, — ответил я.

— Не понимаешь, — сказал Силин, — и не поймешь. Вот со мной как было, — ты слыхал о Проне-реке?

— И все? — спросил я.

— Не все, нету. Откуда же все? Сейчас отдышусь.

— И я чувствую — не все!

— А чего ты чувствуешь! — сказал Силин. — Зря ты чувствуешь, ты же не знаешь, что было со мной. Выбрался-то я выбрался, да у машины и залег: противник повел сильный огонь. Навдалеке, так обок машины, гляжу, лежит командир моей машины и с ним наш башенный стрелок Николай Верзий; они вели огонь из личного оружия. Я огляделся и сообразил: противник нас контратакует, дело ясное. Я хотел перебежками приблизиться к своему командиру. Приподнялся я чуть-чуть, и сразу ожгло меня. В груди стало тепло, потом пусто и прохладно, я приник обратно к земле, слабый, как сонный. И два немца из земли бросаются на меня, — земля изрыта кругом, кто и близко, не видно того, — бросаются они на меня. И в тот же момент были они — и нету их, пали они оба на землю. Сразил их кто-то, наш боец, и не слышно было, чем сразил; встал он надо мной и говорит: живи, брат, — а сам далее в бой ушел. После видели того бойца и другие, он отличился, говорят; я спрашивал о нем, когда меня в госпиталь эвакуировали, да говорили о нем разное; бой ведь скоро забывается — один так расскажет, другой иначе. Сказали мне его имя, но опять неправильно, никто на такую фамилию не отзывается. Ты не слыхал про такого: Вермишельник Демон, или Демьян, что ль, Иванович?

— Слыхал, — сказал я. — Его зовут Карусельников Демьян Иванович.

— Вот так вернее, — согласился Иван Фирсович. — А то Демона придумали. А где он сейчас, не знаешь?

— Где он, не знаешь?

— Он тут, — сказал я. — Демьян Карусельников.

— Где. Ты, что ль? Едва ли!

— Так точно, старшина, это я.

— А непохож! — сказал Силин. — Ты не похож на того, хоть я его и не разглядел, не помню совсем. Вот как оно вышло! А ведь ты говорил — у тебя не было ни отца, ни матери, что ты безотцовщипа.

— Материнской рубахи у меня не было за пазухой. А родина у меня есть и Ленин есть, как у тебя. От них, сам видишь, и ты жив и я цел. Стало быть, и я не безотцовщина.

  • ЖАНРЫ 360
  • АВТОРЫ 282 219
  • КНИГИ 669 845
  • СЕРИИ 25 798
  • ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 078

Дело было во время войны. Я лежал в госпитале, в просторной горнице деревенского дома, а дом тот стоял на берегу озера, недалеко от Минска. Рядом со мною лежал раненый танкист, старшина Иван Фирсович Силин. Он был ранен в грудь навылет; наружный воздух, как ему казалось, проникал в него через рану до самого сердца, и Силин постоянно зябнул. Первые дни Иван Силин лежал в лихорадочном бреду или в дремотном забытьи и говорил со мною мало. Он спросил у меня только, чей я сам и откуда родом, – и умолк. Должно быть, Силин хотел узнать, не земляк ли я ему, не дальний ли родственник. Это ему нужно было знать на случай своей смерти, чтобы я, вернувшись на родину, рассказал там о Силине его семейным и близким людям. Однако я родился далеко от Силина.

– Нет, ты не тот! – вздохнул Силин.

– Не тот, – сказал я.

Через неделю Ивану Фирсовичу стало лучше; дышать он начал свободнее, и смертная синюха сошла с его лица. Теперь он уже более походил на самого себя, и я увидел его серые глаза, заблестевшие жизненной силой, и широкое, рябое, доброе лицо, мягкое, как пашня.

– Ты не спишь? – спросил он у меня.

– Так. Умирать неохота.

– Будем-то будем, – сказал Иван Силин, – как не будем? Да не скоро.

– Ну и что ж! – ответил я ему. – Если не скоро – это не беда.

Конец ознакомительного фрагмента.

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.


Предлагаю послушать рассказ Полотняная рубаха Андрея Платонова в прочтении Алены Стряпчиевой.

Андрей Платонов - советский писатель, драматург, поэт и публицист.

Полотняная рубаха - рассказ советского писателя Андрея Платонова.

Нашу память о родной Державе
Из души не вытравить никак,
Хоть и льют глумливые отраву
Правда все равно развеет мрак.
И откроем памяти мы дверцы
О стране, явившей всем пример,
Пламенем написано на сердце:
Родина моя СССР!

Союз Советских Социалистических Республик , также СССР, Советский Союз - государство, существующее с 1922 года на территории Восточной Европы, Северной, части Центральной и Восточной Азии. СССР занимает почти 1/6 часть обитаемой суши Земли.
Согласно Конституции 1977 года, СССР провозглашается единым союзным многонациональным социалистическим государством.

Читайте также: