Письмо о гуманизме хайдеггер краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

Эти вопросы Вашего письма было бы лучше, наверное, обсудить в непосредственной беседе. На письме у мысли легко пропадает подвижность. А главное, ей тут лишь с трудом удается сохранять особую многомерность ее области. Строгость мысли в ее отличии от наук заключается не просто в искусственной, т. е. технико-теоретической точности ее понятий. Она заключается в том, чтобы слово не покидало чистой стихии бытия и давало простор простоте его разнообразных измерений. С другой стороны, письмо зато несет с собой целительное принуждение к обдуманной словесной формулировке. На сегодня мне хотелось бы взять только один из Ваших вопросов. Его прояснение, возможно, бросит какой-то свет и на остальные.

Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе. Он должен одинаково ясно увидеть и соблазн публичности, и немощь приватности. Человек должен, прежде чем говорить, снова открыться для требования бытия с риском того, что ему мало или редко что удастся говорить в ответ на это требование. Только так слову снова будет подарена драгоценность его существа, а человеку – кров для обитания в истине бытия.

III

Как же относится, если только мы вообще имеем право так прямо ставить вопрос, бытие к эк-зистенции? Бытие само есть от-ношение, поскольку оно сосредоточивает на себе и тем относит эк-зистенцию в ее экзистенциальном, т. е. экстатическом существе к себе как к местности где эк-зистенция ищет бытийную истину посреди сущего. Поскольку, эк-зистируя в этом от-ношении, в качестве какового посылает себя самобытие, человек поднимается на ноги, экстатически вынося его на себе, т, е. принимая его с заботой, он не распознает ближайшее и держится того, что следует за ближайшим. Он даже думает, что это следующее и есть ближайшее. Но ближе, чем все ближайшее, и вместе дальше для обыденной мысли, чем ее самые далекие дали, пролегает самая близкая близь: истина Бытия.

Человек не только живое существо, обладающее среди прочих своих способностей также и языком. Язык есть дом бытия, живя в котором человек эк-зистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей.

В этой близости к нему выпадает, если вообще выпадает, решение о том, откажут ли и как откажут в своем присутствии Бог и боги и сгустится ли ночь; займется ли, и как именно, день Священного; сможет ли с восхождением Священного вновь начаться явление Бога и богов и как именно сможет. Священное же, которое есть пока еще лишь сущностное пространство божественности, опять же, еще только хранящей измерение для богов и для Бога, взойдет в своем свечении только тогда, когда сначала в долгой подготовке просветлится и будет воспринято в своей истине само бытие. Только так, от бытия, начнется преодоление бездомности, в которой блуждают не только люди, но само существо человека.

Бездомность становится судьбой мира. Надо поэтому мыслить это событие бытийно-исторически. То, что Маркс в сущностном и весомом смысле опознал вслед за Гегелем как отчуждение человека, уходит своими корнями в бездомность новоевропейского человека. Последняя вызвана судьбой бытия в образе метафизики, упрочена этой последней и одновременно ею же в качестве бездомности скрыта Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное изменение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории. Поскольку, наоборот ни Гуссерль, ни, насколько я пока вижу, Сартр не признает существенности исторического аспекта в бытии, поскольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом.

Перед лицом сущностной бездомности человека его будущая судьба видится бытийно-историческому мышлению в том, что он повернется к истине бытия и попытается найти себя в ней. Всякий национализм есть в своей метафизической сути антропологизм и как таковой субъективизм. Национализм не преодолевается простым интернационализмом, а только расширяется и возводится в систему. Национализм настолько же мало доходит и подтягивается таким путем до humanitas, насколько индивидуализм – путем внеисторического коллективизма. Последний есть субъективность человека в ее тотальности. Коллективизм довершает ее абсолютное самоутверждение. Отменить себя субъективность отныне уже не может. Ее невозможно даже достаточным образом осмыслить односторонне опосредующей мыслью. Повсюду человек, вытолкнутый из истины бытия, вращается вокруг самого себя как animal rationale.

VII

В своих произведениях Хайдеггер критикует исторические проявления гуманизма . Как метафизические определения, согласно Хайдеггеру, они уделяют слишком мало внимания сущности человека и всегда сводят его к чему-то существующему. Он противопоставляет эту точку зрения определению человека как экстатического существа, особенность которого заключается в отношении к бытию.

Несмотря на свою краткость, буква гуманизма - важный текст Хайдеггера, поскольку он впервые выражает себя в письменной форме о своем переосмыслении, известном как поворот . Кроме того, в тексте уже можно найти существенные идеи поздней работы, такие как поздняя концепция бытия и истины, разница между поэзией и мышлением, мысли о языке и критика технологий.

Возникновение

Этот текст является первым выпуском Хайдеггера с 1945 года. Во время составления письма Бофрету Хайдеггер был из-за его нацистского участия во время его пребывания в должности ректора и его членства в нацистской партии перед комитетом по очистке Университета Фрайбурга с целью политической чистки учения. персонала (épuration) , который с его обязательным выходом на пенсию и запретом на преподавание закончился. Из-за его причастности к нацистскому режиму его общественный имидж сильно пострадал после окончания войны. Хайдеггер вернулся на философскую сцену с письмом, которое появилось в печати два года спустя и встретило широкий отклик.

содержание

Для Хайдеггера это забвение бытия существенно для всей западной мысли в форме метафизики. История метафизики, которая определяется основанием истины бытия, которая никогда не становилась явной, - это то, что Хайдеггер называет историей бытия . Он сформирован разными эпохами, когда метафизика спрашивала о бытии существ и определяла бытие как высшее и божественное существо. Хайдеггер, с другой стороны, пытается думать о существовании с точки зрения события. Будучи не в настоящее время реифицированные более принесла to - быть, но первоначально , когда он будет испытывать еще до какой - либо интерпретации.

Экстистентность

Поэтому для Хайдеггера то, что по существу определяет человека, - это его отношение к бытию. Человек живет в событиях, происходящих в разные периоды истории бытия мира . Мир - это не сумма всех существ, а целое значение, в свете которого в мире появляются только отдельные вещи. Согласно Хайдеггеру, людей определяет не тот или иной конкретный мир, а то , что они живут в одном мире. Хайдеггер подчеркивает, что биологические, социальные или другие человеческие определения не ошибочны. Для него, однако, они не влияют на сущность человека, поскольку выделяют только определенный аспект мира, с которым связывают человеческую судьбу. Итак, если Хайдеггер считает правильным биологическое определение человека как живого существа , но видит сущность человека, определяемую истиной бытия, то это также показывает, что для Хайдеггера право не обязательно должно быть истинным.

Хайдеггер улавливает характер отношения человека к тому, что есть, к бытию, к миру как стоящее на просвете бытия. Для Хайдеггера это положение - выделение , проявление сущности (греч. Ek-stasis, выделяющееся). Это выделение, которое нельзя неправильно понимать как проявление чего-то внутреннего. Противостояние внешнее / внутреннее можно проследить до отказа Хайдеггера от субъектного мышления. Выступ всегда дается, однако человеку не обязательно выходить изнутри во внешний мир. В этом выделении на поляну к человеку всегда уже приближается бытие. Для Хайдеггера это то, что делает существенное отличие животного: хотя животное также ориентируется в своем непосредственном окружении, оно не имеет мира и, следовательно, не выходит за пределы своего окружения. К нему нельзя подойти по причине бедности этого мира . Человек, с другой стороны, даже зависит от бытия , так что он может найти свой путь в свое бытие: «Итак, при определении человечности человека [. ] важно, чтобы существенным был не человек, а бытие. . "Можно сказать, человек подобен пустому сосуду, который существо должно сначала наполнить и которое всегда уже наполняло его.

Этика и онтология

В письме Хайдеггер подробно отвечает на вопрос Бофре об отношениях между онтологией, которая, по мнению Бофре, является главной философской проблемой Хайдеггера, и этикой . Хайдеггер изначально отвергает этот вопрос, поскольку он не практикует онтологию и, следовательно, не может вдаваться в отношения между онтологией и этикой. Таким образом, он больше не хочет понимать мышление бытия как онтологию, поскольку последняя рассматривает только бытие существ, но не считает, что к человеку по-разному подходят в каждую эпоху в истории бытия.

бездомность

Однако Хайдеггер считает, что нынешняя мировая эпоха сформирована отказом от бытия. Его характерной чертой является современный субъективизм, который интерпретирует все только в терминах самого себя, помещает человека в центр всех существ и дает ему возможность управлять существами. Для Хайдеггера такое положение дел по существу определяется историей бытия и, в конечном счете, может быть прочитано у Ницше, который, несмотря на свои поиски выхода, смог только повернуть вспять метафизические положения, но не преодолеть их. Для Хайдеггера действительное преодоление этой бездомности может произойти только с точки зрения самого бытия. Он должен будет заключаться в рассмотрении истины бытия, то есть в рассмотрении исторических отношений между человеком и существом. Через отношение человека к бытию он сможет войти в свою сущность, что позволит ему жить . Это обеспечило бы трюм, который лежал бы за пределами случайности антропогенных законов.

Если человек не может установить стабильность, поскольку все, что человек создал сам, подвержено подозрениям в произволе, тогда он должен полагаться на то, что бытие - живя в доме языка - давая жизнь и там.

Самостоятельная интерпретация после поворота

критика

Прежде всего, критикуется хайдеггеровский диагноз современности в целом в том смысле, что все, что составляло эту эпоху, было бы забвением бытия. В этом контексте его выходы из забвения бытия часто кажутся больше похожими на упадок современности в антитехническом, антицивилизационном и антирациональном направлении.

Эффект и прием

Текст Хайдеггера был принят в Германии лишь с нерешительностью. Однако он вызвал широкий интерес со стороны французских философов и быстро сделал Хайдеггера одним из самых важных мыслителей в этой стране. Можно выделить две фазы восприятия Хайдеггера :

Смотри тоже

литература

Первичная литература

Текст письма гуманизма можно найти в объеме 9 (путевые знаки) из за полного издания Хайдеггера . Другие редакции:

Вторичная литература

веб ссылки

Индивидуальные доказательства

Эта страница последний раз была отредактирована 15 июля 2021 в 23:44.

Эти вопросы Вашего письма было бы лучше, наверное, обсудить в непосредственной беседе. На письме у мысли легко пропадает подвижность. А главное, ей тут лишь с трудом удается сохранять особую многомерность ее области. Строгость мысли в ее отличии от наук заключается не просто в искусственной, т. е. технико-теоретической, точности ее понятий. Она заключается в том, чтобы слово не покидало чистой стихии бытия и давало простор простоте его разнообразных измерений. С другой стороны, письмо зато несет с собой целительное принуждение к обдуманной словесной формулировке. На сегодня мне хотелось бы взять только один из Ваших вопросов. Его прояснение, возможно, бросит какой-то свет и на остальные.

Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе. Он должен одинаково ясно увидеть и соблазн публичности, и немощь приватности. Человек должен, прежде чем говорить, снова открыться для требования бытия с риском того, что ему мало или редко что удастся говорить в ответ на это требование. Только так слову снова будет подарена драгоценность его существа, а человеку — кров для обитания в истине бытия.

Как же относится, если только мы вообще имеем право так прямо ставить вопрос, бытие к эк-зистенции? Бытие само есть от-ношение, поскольку оно сосредоточивает на себе и тем относит эк-зистенцию в ее экзистенциальном, т. е. экстатическом существе к себе как к местности, где эк-зистенция ищет бытийную истину посреди сущего. Поскольку, эк-зистируя в этом от-ношении, в качестве какового посылает себя само бытие, человек поднимается на ноги, экстатически вынося его на себе, т. е. принимая его с заботой, он не распознаёт ближайшее и держится того, что следует за ближайшим. Он даже думает, что это следующее и есть ближайшее. Но ближе, чем всё ближайшее, и вместе дальше для обыденной мысли, чем ее самые далекие дали, пролегает самая близкая близь: истина Бытия.

В этой близости к нему выпадает, если вообще выпадает, решение о том, откажут ли и как откажут в своем присутствии Бог и боги и сгустится ли ночь; займется ли, и как именно, день Священного; сможет ли с восхождением Священного вновь начаться явление Бога и богов и как именно сможет. Священное же, которое есть пока еще лишь сущностное пространство божественности, опять же еще только хранящей измерение для богов и для Бога, взойдет в своем свечении только тогда, когда сначала в долгой подготовке просветлится и будет воспринято в своей истине само бытие. Только так, от бытия, начнется преодоление бездомности, в которой блуждают не только люди, но само существо человека.

Бездомность становится судьбой мира. Надо поэтому мыслить это событие бытийно-исторически. То, что Маркс в сущностном и весомом смысле опознал вслед за Гегелем как отчуждение человека, уходит своими корнями в бездомность новоевропейского человека. Последняя вызвана судьбой бытия в образе метафизики, упрочена этой последней и одновременно ею же в качестве бездомности скрыта. Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории. Поскольку, наоборот, ни Гуссерль, ни, насколько я пока вижу, Сартр не признает существенности исторического аспекта в бытии, постольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого впервые оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом.

Перед лицом сущностной бездомности человека его будущая судьба видится бытийно-историческому мышлению в том, что он повернется к истине бытия и попытается найти себя в ней. Всякий национализм есть в своей метафизической сути антропологизм и как таковой субъективизм. Национализм не преодолевается простым интернационализмом, а только расширяется и возводится в систему. Национализм настолько же мало доходит и подтягивается таким путем до humanitas, насколько индивидуализм — путем внеисторического коллективизма. Последний есть субъективность человека в ее тотальности. Коллективизм довершает ее абсолютное самоутверждение. Отменить себя субъективность отныне уже не может. Ее невозможно даже достаточным образом осмыслить односторонне опосредующей мыслью. Повсюду человек, вытолкнутый из истины бытия, вращается вокруг самого себя как animal rationale.

В положении о том, что существо человека покоится на бытии-в-мире, не содержится также и никакого решения относительного того, является ли человек в теологически-метафизическом смысле исключительно посюсторонним или же потусторонним существом.

Кто вправе не замечать этого бедственного положения? Разве не обязаны мы щадить и упрочивать существующие нравственные нормы, пусть даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо от распада? Разумеется. Но снимает ли эта нужда ответственность с мысли за продумывание того, что во всяком случае остается делом мысли и, в качестве бытия, обеспечением и истиной всего сущего? Смеет ли мысль хотя бы в самом малом уклониться от осмысливания бытия, после того как оно таилось в долгом забвении и вместе с тем в нынешний момент мира дает о себе знать потрясением всего сущего?

Рассказ говорит сам за себя, но кое-что в нём стоило бы подчеркнуть.

С тех пор я имел повод убедиться, что как раз сами эти рубрики непосредственно и неизбежно вводили в заблуждение. Эти рубрики и приспособленный к ним понятийный язык не переосмысливались читателем из сути дела, которую следовало сначала еще продумать, а наоборот, суть дела представлялась исходя из рубрик, за которыми удерживались расхожие значения.

Мысль, которая спрашивает об истине бытия и притом определяет сущностное местопребывание человека исходя из бытия и сосредоточиваясь на нём, не есть ни этика, ни онтология. Так что вопрос об их взаимоотношении между собой в этой области уже не имеет почвы. Тем не менее Ваш вопрос, продуманный до его более глубоких истоков, имеет смысл и сущностную весомость.

Надлежит, собственно, спросить: если мысль, продумывая истину бытия, определяет существо humanitas как эк-зистенцию из ее принадлежности к бытию, то остается ли эта мысль только лишь теоретическим представлением о бытии и о человеке или же из такого познания можно извлечь также ориентиры для деятельной жизни и дать их ей для руководства?

Ответ гласит: эта мысль не относится ни к теории, ни к практике. Она имеет место прежде их различения. Эта мысль есть — поскольку она есть — память о бытии и сверх того ничто. Принадлежащая бытию, ибо брошенная бытием на сбережение своей истины и требующаяся для нее, она осмысливает бытие. Такая мысль не выдает никакого результата. Она не вызывает воздействий. Она удовлетворяет своему существу постольку, поскольку она есть. Но она есть постольку, поскольку говорит свое дело. Делу мысли отвечает исторически каждый раз только один, соразмерный сути дела сказ [ 24 ] . Строгость, с какой он держится дела, намного более обязывающа, чем требования научности, потому что эта строгость свободнее. Ибо она допускает Бытию — быть.

Однако дом бытия никогда не создается мыслью. Мысль сопровождает историческую экзистенцию, т. е. humanitas подлинного homo humanus, в область восхода Целительного.

Нетствующее в бытии есть существо того, что я называю ничто. Потому, что мысль мыслит бытие, она мыслит ни-что.

Лишь бытие дает Целительному восхождение в милости, и зловещий напор — ярости.

Так в каком же отношении к теоретическому и практическому поведению стоит бытийная мысль? Она переходит за всякое теоретическое рассмотрение, потому что заботится о свете, в котором только и может иметь место и развертываться теоретическое видение. Эта мысль внимает просвету бытия, вкладывая свой рас-сказ о бытии в язык как жилище экзистенции. Таким образом, мысль есть действие. Но действие, которое одновременно переходит за всякую практику. Мысль прорывается сквозь действие и производство не благодаря величию каких-то своих результатов и не благодаря последствиям какого-то своего влияния, а благодаря малости своего без-результатного осуществления.

В самом деле, мысль лишь дает в своей речи слово невыговоренному смыслу бытия.

Простотой своего существа мышление бытия делает себя для нас незаметным. Когда мы, однако, сдруживаемся с непривычностью простоты, то нас начинает теснить другая тревога. Появляется подозрение, что это мышление подвластно произволу; ведь оно не может придерживаться сущего. Где тогда мысль возьмет себе критерии? Каков закон ее действия?

Здесь заставляет услышать себя третий вопрос Вашего письма:

Однако мысль — это une aventure [ 26 ] не только в смысле искания и вопрошающего проникновения в области, не освоенные мышлением. Мысль в своем существе как мышление бытия захвачена этим последним. Мысль несет себя бытию как захватывающему (1ʼavenant). Мысль как таковая привязана к этому наступлению бытия, к бытию в качестве наступающего. Бытие заранее уже пред-послало себя мысли. Бытие есть как судьба мысли. Судьба, однако, в себе исторична. События ее истории берут слово в речи мыслителей.

Каждый раз давать слово этому пребывающему и в своем пребывании ожидающему человека наступлению бытия есть единственное дело мысли. Поэтому существенные мыслители всегда говорят то же самое. Что, однако, не значит: говорят одинаково. Конечно, они говорят это только тому, кто допускает себя задуматься вслед за ними. Поскольку мысль, храня историческую память, внимательна к судьбе бытия, она заранее обязала себя той уместностью, которая отвечает судьбе. Скрыться бегством в одинаковость безопасно. Отважиться на спор, чтобы сказать то же самое, в этом вся опасность. Грозят перетолкование и прямая вражда [ 27 ] .

Первый закон мысли есть уместность речи о бытии как о событии истины, не правила логики, которые только и могут стать правилами, когда идут от закона бытия. Внимание к уместности мыслящей речи, однако, включает в себя не только то, чтобы мы каждый раз обдумывали, что сказать о бытии и как это сказать. Так же существенно подумать, следует ли сказать продумываемое, в какой мере сказать, в какой момент бытийной истории, в каком диалоге с ней и по какому требованию. Те три вещи, которые упоминались в предшествующем письме, в своей взаимосвязи обусловлены законом уместности бытийно-исторической мысли: строгость осмысления, тщательность речи, скупость слова.

Пришло время, чтобы люди отучились переоценивать философию и оттого перегружать ее требованиями. Что нужно в нынешней мировой нужде: меньше философии, больше внимания к мысли: меньше литературы, больше соблюдения буквы [ 28 ] .

Бытие: Философ возводит деятельность к бытию. «Существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere - произвести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что есть. Но что прежде всего "есть", так это бытие. Мысль не создает и не разрабатывает это отношение. Она просто относит к бытию то, что дано ей самим бытием. Отношение это состоит в том, что мысль дает бытию слово. Итак, у позднего Хайдеггера языку вверяется экзистенциальная функция "хранить бытие", приобщаться к его открытости.

Человек: Хайдеггер готов признать оправданными заботы о возвращении человеку (homo) человечности (humanitas). Человечность человека покоится в его существе". А понимания человека и его сущности заметно различаются - в зависимости, именно от особой метафизики.

Далее Хайдеггер говорит об отчуждении, именуя его "бездомностью", которая "становится судьбой мира". В хайдеггеровской критике традиционного гуманизма много оттенков. Хайдеггера не устраивает бездумная апология (защита) человека и его далеких от совершенства деяний. Мыслитель возражает против того чтобы образ гуманизма, возникший в определенную историческую эпоху (а ею была эпоха римской республики), бездумно прилагался к более поздним эпохам. Тем не менее во всех видах гуманизма есть, по Хайдеггеру, нечто общее: понимание человека как разумного существа, animal rationale. "Эта дефиниция человеческого существа не ошибочна. Но она обусловлена метафизикой". Хайдеггер критикует, впрочем, не только определенную философию - он вообще ставит под вопрос будущее философии. Главное, пожалуй, состоит в следующем. "Будущая мысль - уже не философия, потому что она мыслит ближе к истокам, чем метафизика. Будущая мысль вместе с тем не сможет уже, как требовал Гегель, отбросить название "любви к мудрости" и стать самой мудростью в образе абсолютного знания. Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке".

Совсем не праздно то сомнение, которое высказал К. Ясперс в одной из своих заметок к текстам Хайдеггера: "Если путь ведет не к разуму, коммуникации, свободе в сообществе, - то не ведет ли он к противоположности: к изоляции, исключительности, к претензии на фюрерство, к разрушительному - а значит, и к варварству?"

В знаменитом "Письме о гуманизме" (это подготовленный для публикации в 1947 г. текст письма французскому философу Жану Бофре - в связи с появлением в 1946 г. брошюры Ж.-П. Сартра "Экзистенциализм и гуманизм") Хайдеггер прежде всего исходит из того, что существо человеческой деятельности не продумано, хотя философия много говорила именно о деятельности. Философ снова и снова возводит деятельность к бытию. ". Существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere - произвести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что есть. Но что прежде всего "есть", так это бытие. Мысль не создает и не разрабатывает это отношение. Она просто относит к бытию то, что дано ей самим бытием. Отношение это состоит в том, что мысль дает бытию слово. Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - обитатели этого жилища. Их сфера - обеспечение открытости бытия, насколько они дают ей слово в речи, тем самым сохраняя ее в языке". Итак, у позднего Хайдеггера языку, а не мысли и действию, "проговариванию" через язык вверяется экзистенциальная функция "хранить бытие", приобщаться к его открытости.

Хайдеггер готов признать оправданными заботы о возвращении человеку (homo) человечности (humanitas). "Однако на чем стоит человечность человека? Она покоится в его существе". А понимания человека и его сущности заметно различаются - в зависимости, полагает Хайдеггер, именно от особой метафизики. Но хотя ". всякий гуманизм остается метафизичным", кардинальный вопрос об отношении бытия к человеческому существу не ставится. Гуманизм даже мешает поставить этот вопрос. И здесь Хайдеггер на новый лад повторяет уже известные нам темы метафизики, бытия, эк-зистенции. Новое в том, что усиливается риторика некоей поэтической метафизики, говорящей о требованиях бытия. Это своего рода "метафизика света и просветов": "стояние в просвете бытия я называю эк-зистенцией человека. Только человеку присущ этот род бытия". А сущность человека, что нам уже известно из раннего Хайдеггера, "покоится вегоэкзистенции". Далее Хайдеггер, вслед за Гегелем и Марксом, говорит об отчуждении, именуя его "бездомностью", которая "становится судьбой мира". Это снова побуждает Хайдеггера подвергнуть критике традиционный гуманизм.

В хайдеггеровской критике традиционного гуманизма много оттенков. Хайдеггера не устраивает бездумная апология человека и его далеких от совершенства деяний. Мыслитель возражает против того чтобы образ гуманизма, возникший в определенную историческую эпоху (а ею была эпоха римской республики), бездумно прилагался к более поздним эпохам. Тем не менее во всех видах гуманизма есть, по Хайдеггеру, нечто общее: понимание человека как разумного существа, animalrationale. "Эта дефиниция человеческого существа не ошибочна. Но она обусловлена метафизикой". А традиционная метафизика, как мы теперь знаем, сама поставлена под вопрос.

Хайдеггер понимает, сколь деликатный вопрос он затрагивает, когда призывает ревизовать старый гуманизм и пробиться к новому гуманизму. "Поскольку что-то говорится против "гуманизма", люди пугаются апологии антигуманного и прославления варварской жестокости. Поскольку что-то говорится против "ценностей", люди приходят в ужас от этой философии, дерзающей пренебречь высшими благами человечества". Хайдеггер критикует, впрочем, не только определенную философию - он вообще ставит под вопрос будущее философии. Правда, он оговаривает, что искомая противоположность "гуманизму" ни в коей мере не предполагает "апологии бесчеловечности" и что "мысль, идущая наперекор "ценностям", не объявляет, что все объявляемое "ценностями" - "культура", "искусство", "наука", "человеческое достоинство", "мир" и "Бог" - никчемно". Но в чем же тогда пафос критики и "поворот" к новому "гуманизму" (при условии, что Хайдеггер в конце концов согласился бы сохранить сам этот термин)? Главное, пожалуй, состоит в следующем. "Будущая мысль - уже не философия, потому что она мыслит ближе к истокам, чем метафизика. Будущая мысль вместе с тем не сможет уже, как требовал Гегель, отбросить название "любви к мудрости" и стать самой мудростью в образе абсолютного знания. Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще неприметнее, чем борозды, которые крестьянин медленным шагом проводит по полю".

Итак, последнее слово хайдеггеровского философствования - не следование традиционному гуманизму или "абсолютистскому", высокомерному и элитарному философскому стилю, презирающему простые проявления человеческой жизни. ". Мысль лишь дает в своей речи слово невыговоренному смыслу бытия". Нам лишь остается "сдружиться" с "непривычностью простоты". Обернуться такой "повopoт" может новыми образами мысли, культуры - или новым безмыслием, имитацией необычного хайдеггеровского языка. Совсем не праздно то сомнение, которое высказал К. Ясперс в одной из своих заметок к текстам Хайдеггера: "Если путь ведет не к разуму, коммуникации, свободе в сообществе, - то не ведет ли он к противоположности: к изоляции, исключительности, к претензии на фюрерство, к разрушительному - а значит, и к варварству?" Спор философов выходит, таким образом, за рамки узкоспециальных вопросов. Он касается жизни и призвания, сущности человека и природы гуманизма. Спор не закончен, он продолжается.

«Существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere - произвести. Поэтому осуществимо, собственно, только то, что есть. Но что прежде всего "есть", так это бытие.

Мысль не создает и не разрабатывает это отношение. Она просто относит к бытию то, что дано ей самим бытием. Отношение это состоит в том, что мысль дает бытию слово.

Итак, у позднего Хайдеггера языку вверяется экзистенциальная функция "хранить бытие", приобщаться к его открытости.

Хайдеггера, "покоится в его экзистенции".

Далее Хайдеггер говорит об отчуждении, именуя его "бездомностью", которая "становится судьбой мира".

В хайдеггеровской критике традиционного гуманизма много оттенков. Хайдеггера не устраивает бездумная апология (защита) человека и его далеких от совершенства деяний. Мыслитель возражает против того чтобы образ гуманизма, возникший в определенную историческую эпоху (а ею была эпоха римской республики), бездумно прилагался к более поздним эпохам. Тем не менее во всех видах гуманизма есть, по Хайдеггеру, нечто общее: понимание человека как разумного существа, animal rationale. "Эта дефиниция человеческого существа не ошибочна. Но она обусловлена метафизикой".

Хайдеггер критикует, впрочем, не только определенную философию - он вообще ставит под вопрос будущее философии.

Главное, пожалуй, состоит в следующем. "Будущая мысль - уже не философия, потому что она мыслит ближе к истокам, чем метафизика. Будущая мысль вместе с тем не сможет уже, как требовал Гегель, отбросить название "любви к мудрости" и стать самой мудростью в образе абсолютного знания. Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке".

(28 билет) Экзистенциальная диалектика С.Кьеркегора.

Экзистенциализм – направление философии, главным предметом изучения которого стал человек, его проблемы, трудности, существования в окружающем мире. Основателем экзистенциализма считается датский философ Сьорен Кьеркегор (1813 – 1855).

противопоставляет друг другу два мировоззрения и две стадии жизненного пути человека: эстетический и этический. Первый из них увлекает человека, обещая ему наслаждение красотой, второй призывает к нравственности и выполнению долга.

На этической стадии человек делает сознательный выбор, осознанно выбирает себя, теперь им движет долг.

Читайте также: