Пастуший календарь краткое содержание

Обновлено: 02.07.2024

Античная литература в своей самобытности и естественности была, есть и остаётся неиссякаемым источником вдохновения для многих авторов. Люди веками анализировали причины столь сильного влияния нетленных образов и мотивов, кочевавших и изменяющихся от одной цивилизации к другой, но сохранивших основу, от которой авторы не могут отказаться по сей день. Однако был в истории человечества период, когда культура и традиции античности способствовали выведению мирового искусства на качественно иной уровень и задали тем самым вектор развития всем последующим эпохам. Именно его называют Ренессансом.

Биография

В это время жил и творил известный английский поэт елизаветинской эпохи Эдмунд Спенсер (ок. 1552-1599). Он был сыном торговца сукном, но при этом имел весьма знатных родственников, поспособствовавших впоследствии его поступлению в Кембриджский университет, в качестве бедного студента. Период обучения был важнейшим этапом в формировании его собственных взглядов на искусство, ведь именно в Кембридже Спенсер приобретает обширные знания в латинском, древнегреческом, французском, итальянском языках и во всей связанной с ними литературой: от античных авторов до его современников.

Новая античность

А также упоминания языческих Богов греко-римского пантеона:

Помимо этого в поэме упоминаются многие другие Римские и Греческие поэты, боги, музы и персонажи. Местами Спенсер отсылает к ним не так однозначно, как в вышеуказанных примерах. В ноябрьской эклоге пастух Тэно просит Колина Клаута (сквозного и в тоже время основного персонажа этой поэмы) воспеть смерть Дидоны, что второй успешно осуществляет.

Однако остаётся вопрос: является ли умершая мифологической основательницей Карфагена или же это лишь сельчанка, которая носит её имя, обобщая образ умершей девушки? Существуют аргументы в пользу обеих позиций, однако точного ответа нет.

В то время как французские реформаторы поэзии (Плеяды) нацелились главным образом на чеканку новых слов, используя латинский и греческий языки, Спенсер, напротив, был преднамеренно архаичен. Со своими литературными архаизмами он смешивал особенности южного английского диалекта, который стал основой его литературной изысканной беседы, а также северные разновидности английского языка, которые использовались для изображения героев поэмы простоватыми и бесхитростными. Помимо этих двух источников своего словаря Спенсер использовал значительное число слов собственного изобретения, которые соответствовали стилю его стиха.

В последние десятилетия XX в. появилось множество критических работ о сонетах Спенсера, в которых представлены разные подходы рассмотрения “Amoretti”: нумерологический, аллегорический, мифологический, иконографический, риторический, игровой и т.д. Каждый подход вносил какие-то новые черты в прочтение спенсеровского сонетного цикла. Можно отметить главные составляющие сонетного цикла Спенсера:

Другие произведения

Мы всегда рады честным, конструктивным рецензиям. Лабиринт приветствует дружелюбную дискуссию ценителей и не приветствует перепалки и оскорбления.

Прочитал эту книгу с большим удовольствием. Отдельные эклоги хочется перечитывать и не раз. Поражает не столько сила Спенсера-поэта, она общеизвестна, сколько мастерство переводчика, способного передать это великолепие средствами русского поэтического языка. Качество воспроизведения гравюр Крейна в книге, конечно, оставляет желать лучшего, но вместе с тем надо учитывать, насколько это редкие гравюры, ранее они были практически недоступны нам.

Плотная офсетная бумага. Книга небольшого формата, удобно держать в руках. Тиснения на обложке нет.
Иллюстраций всего 12. Они же являются заставками перед каждой из эклог. Вокруг текста на каждой странице (за исключений заставок перед эклогами) рамочки с растительными узорами. Все иллюстрации - черно-белые гравюры Уолтера Крэйна.

Из минусов: кое-где картинки немножко расплываются, да и шрифт не слишком крупен и неярок. На мой взгляд, книгу лучше читать при ярком освещении, иначе можно сломать глаза.
Витиеватый язык повествования, характерный для 16 века, требует определенного привыкания - но это скорее особенность книги, чем недостаток.

Немного об авторе и содержании.

Как уже упоминалось выше, каждая эклога - это разговор между двумя или несколькими пастухами (или же монолог одного из героев). В них аллегорически поднимаются темы эгоизма, гордости, обжорства, жадности, любви, неверности, целомудрия…

Книга Спенсера "Пастуший календарь" мне очень понравилась своей ироничностью и интересными аллегориями, в которых прослеживаются размышления о власти, долге (особенно священников перед своей паствой), добродетели и поэтическом даре. Интересна она также как литературный памятник Елизаветинской эпохи в Англии и важный этап развития языка и литературы Туманного Альбиона.

Одним словом, если вам нравится слог Шекспира и вы интересуетесь историей Великобритании и английской литературы (а также не чужды размышлениям о смысле бытия), то вам обязательно следует прочесть эту книгу!

Герои поэмы Спенсера — простые и невинные пастушки — ведут беседы и споры, изображённые в изящных стихах, относительно различных абстрактно-нравственных вопросов сегодняшнего дня. Однако в образах пастушков узнаются реальные прототипы, реальные знакомые Спенсера, например, Харви (Гоббинол), епископ Янг (Роффи), архиепископ Кентерберийский Грэйндал (Алгринд), Филипп Сидни (Периго) и т. д. Себя Спенсер изобразил в виде деревенского забавника Колина Клаута, чьи история любви к Розалинде является центральной темой произведения.

Пастуший календарь является самым важным памятником в истории английской поэзии. Спенсер проявил большое мастерство в выборе подходящей формы — буколической аллегории. Внутри неё поэт превосходно распределил сюжеты по разным месяцам года; поражает последовательность, с которой он сохраняет характеры пастушков, уместность сельского словаря, используемого для украшения их бесед.

СОДЕРЖАНИЕ.
В Эклоге нижеследующей двое младых пастухов принимаются,
согласно текущему времени года, говорить о любви, а такожде
об иных радостях и услаждениях, наипаче весне подобающих.
И семо придается особое значение тому, чтобы сообщить
о неких приметах и признаках, присущих Эроту, Божку Любви.
Но, сдается мне, куда важнее то, что во образе и под именем Томалена
изображается некий друг, столь долгое время презиравший Эрота и
паладинов его, что под конец и сам запутался в силках и сетях Эротовых,
оказавшись негаданно ужален и сражен прелестным взором — сиречь,
уязвлен Эротовою стрелой.

Постылый отступил мороз!
Почто ж сидеть, повесив нос,
И мне, и Томалену?
Близка беспечная пора:
Спешат весенние ветра
Метелям злым на смену.

Ты, Вилли, верно молвишь. Да,
Уже утихли холода!
И время вешним водам
Журчать, и травам прозябать, —
И ласточки снуют опять
Под нашим небосводом!

Все будет зелено вокруг
По воле Флоры! — всякий луг
И лес украсит наш
Богиня россыпью цветов:
Проснется Майя — и готов
Ей праздничный шалаш!
А мы с Летицией вдвоем
Резвиться и плясать пойдем
В лугах; и в должный час
Очнется по весне Эрот,
Что спит во тьме Летейских вод, —
И наш возглавит пляс!

Ты, Вилли, просто пустозвон:
Эрот уже стряхнул свой сон,
Возобновил забаву!

Болтун! Ты что же, друг ему?
И сам прервал его дрему
По дружескому праву?

Нет, я видал его в лесу.
Боюсь, овец не упасу —
Рассказывать не стану,
Как распахнул Эрот крыла,
И как Эротова стрела
Мне причинила рану.

О, заводи спокойно речь:
Я, глядя в оба, устеречь
Сумею оба стада.
Уж не останусь я в долгу:
Твоих овец уберегу —
Не будут без пригляда.

За ними нужен глаз да глаз!
А для беды найдутся враз
И повод и причина.
Вон, третьего лихого дня
Баюкала печаль меня,
А подняла — кручина:
Ведь лучшей средь моих овец
Чуть не настал в тот день конец!
Овца на дно оврага
Свалилась, бестолковый путь
Бесцельно правя, — и свернуть
Башку могла, бедняга.
Да, блеющий курчавый скот
Беда везде и всюду ждет —
Всегда грозит овечкам.

Что было — поросло травой,
Что будет — в срок узнаем свой…
Ну, подари словечком!

В недавний праздник, в день, когда
Не знать привычного труда
Дозволено селянам,
Я лук надежный взял — и с ним
Бродить пустился по лесным
Тропинкам и полянам.
И вдруг — неясный шелест, хруст!
И тисовый сотрясся куст
(Он приютил Эрота).
И я напряг могучий лук,
Но тут же стих нежданный звук, —
Замедлилась охота.
Гляжу: движенье меж ветвей.
А что за живность — хоть убей,
Никак не назову!
И леший, фея иль змея
Таились там, не ведал я,
Спуская тетиву.
Но выскочил наружу лишь
Крылатый и нагой малыш,
Давившийся от смеха.
Он тронул с вызовом свой тул
И лук серебряный согнул —
И враз пошла потеха!
Забыв, что супротивник млад,
Я стрелы сыпал — сущий град! —
Презревши передышку.
Не стало стрел; и я, сильней
Сердясь, чем прежде, град камней
Обрушил на мальчишку.
Вотще: увертлив был нахал,
И мал — и по ветвям скакал
На зависть всякой белке!
Я дрогнул: страх меня берет…
Бежать! — И тут настал черед
Ответной меткой стрелке.
Она вошла в мою пяту
И причинила маету:
Извлек-то я без боли
Стрелу, — но рану, как огнем,
Палит все хуже, день за днем.
Терплю, молчу… Доколе?

Девиз Вилли:
Слить воедино только Бог
В Себе любовь и мудрость мог.

Девиз Томалена:
В любви от века дней сокрыты желчь и мед;
Мед каплет скупо, желчь вовсю течет.

Перевел Сергей Александровский

March.

Ægloga Tertia.

A R G V M E N T.
IN this Æglogue two shepheards boyes taking occasion of the season, beginne to make purpose of loue and other pleasaunce, which to springtime is most agreeable. The speciall meaning hereof is, to giue certaine markes and tokens, to know Cupide the Poets God of Loue. But more particularlye I thinke, in the person of Thomalin is meant some secrete freend, who scorned Loue and his knights so long, till at length him selfe was entangled, and unwares wounded with the dart of some beautifull regard, which is Cupides arrowe.

THomalin, why sytten we soe,
As weren ouerwent with woe,
Vpon so fayre a morow?
The ioyous time now nighest fast,
That shall alegge this bitter blast, 5
And slake the winters sorowe.

Sicker Willye, thou warnest well:
For Winters wrath beginnes to quell,
And pleasant spring appeareth.
The grasse now ginnes to be refresht, 10
The Swallow peepes out of her nest,
And clowdie Welkin cleareth.

Seest not thilke same Hawthorne studde,
How bragly it beginnes to budde,
And vtter his tender head? 15
Flora now calleth forth eche flower,
And bids make ready Maias bowre,
That newe is vpryst from bedde.
Tho shall we sporten in delight,
And learne with Lettice to wexe light, 20
That scornefully lookes askaunce,
Tho will we little Loue awake,
That nowe sleepeth in Lethe lake,
And pray him leaden our daunce.

Willye, I wene thou bee assott: 25
For lustie Loue still sleepeth not,
But is abroad at his game.

How kenst thou, that he is awoke?
Or hast thy selfe his slomber broke?
Or made preuie to the same? 30

No, but happely I hym spyde,
Where in a bush he did him hide,
With winges of purple and blewe.
And were not, that my sheepe would stray,
The preuie marks I would bewray, 35
Whereby by chaunce I him knewe.

Thomalin, haue no care for thy,
My selfe will haue a double eye,
Ylike to my flocke and thine:
For als at home I haue a syre, 40
A stepdame eke as whott as fyre,
That dewly adayes counts mine.

Nay, but thy seeing will not serue,
My sheepe for that may chaunce to swerue,
And fall into some mischiefe. 45
For sithens is but the third morowe,
That I chaunst to fall a sleepe with sorowe,
And waked againe with griefe:
The while thilke same vnhappye Ewe,
Whose clouted legge her hurt doth shewe, 50
Fell headlong into a dell.
And there vnioynted both her bones:
Mought her necke bene ioynted attones,
She shoulde haue neede no more spell.
Thelf was so wanton and so wood, 55
(But now I trowe can better good)
She mought ne gang on the greene,

Let be, as may be, that is past:
That is to come, let be forecast.
Now tell vs, what thou hast seene. 60

It was vpon a holiday,
When shepheardes groomes han leaue to playe,
I cast to goe a shooting.
Long wandring vp and downe the land,
With bowe and bolts in either hand, 65
For birds in bushes tooting:
At length within an Yuie todde
(There shrouded was the little God)
I heard a busie bustling.
I bent my bow against the bush, 70
Listening if any thing did rushe,
But then heard no more rustling.
Tho peeping close into the thicke,
Might see the mouing of some quicke.
Whose shape appeared not: 75
But were it faerie, feend, or snake,
My courage earnd it to awake,
And manfully thereat shotte.
With that sprong forth a naked swayne,
With spotted winges like Peacocks trayne, 80
And laughing lope to a tree.
His gylden quiuer at his backe,
And silver bowe, which was but slacke,
Which lightly he bent at me.
That seeing, I leuelde againe, 85
And shott at him with might and maine,
As thicke, as it had hayled.
So long I shott, that al was spent:
Tho pumie stones I hastly hent,
And threwe: but nought availed: 90
He was so wimble, and so wight,
From bough to bough he lepped light,
And oft the pumies latched.
Therewith affrayd I ranne away:
But he, that earst seemd but to playe, 95
A shaft in earnest snatched,
And hit me running in the heele:
For then I little smart did feele:
But soone it sore encreased.
And now it ranckleth more and more, 100
And inwardly it festreth sore,
Ne wote I, how to cease it.

Thomalin, I pittie thy plight.
Perdie with loue thou diddest fight:
I know him by a token. 105
For once I heard my father say,
How he him caught vpon a day,
(Whereof he wilbe wroken)
Entangled in a fowling net,
Which he for carrion Crowes had set, 110
That in our Peeretree haunted.
Tho sayd, he was a winged lad,
But bowe and shafts as then none had:
Els had he sore be daunted.
But see the Welkin thicks apace, 115
And stouping Phebus steepes his face:
Yts time to hast vs homeward.

To be wise and eke to loue,
Is graunted scarce to God aboue.

Читайте также: