Отравленная совесть краткое содержание

Обновлено: 08.07.2024

В московском обществе, не в самом большом, но, что называется, порядочном: среди не вовсе ещё оскуделого дворянства Собачьей площадки, Арбатских и Пречистенских переулков, среди гоняющейся за ним и подражающей ему солидной буржуазии, — опять-таки только солидной, старинной, а не с шалыми миллионами, невесть откуда выросшими, чтобы вскоре и невесть куда исчезнуть, — Людмила Александровна пользуется завидным почётом. Её ставят в образец светской женщины хорошего тона.

За Людмилою Александровною, как за молодою женою пожилого мужа, много ухаживали. Однако Степану Ильичу не приходилось ревновать жену: она была верна ему безусловно. Эта женщина имела счастливый талант — как-то незаметно переделывать своих поклонников просто в друзей, полных самой горячей к ней привязанности, но чуждых любовного о ней помышления.

— Неужели ни один мужчина не интересовал тебя за эти восемнадцать лет? — пытала Людмилу Александровну в интимной беседе Олимпиада Алексеевна Ратисова.
— После замужества? Ни один.
— Гм. Не очень-то я тебе верю. Сама за старым мужем жила: учёная. А Сердецкий, Аркадий Николаевич? Его-то в каком качестве ты при себе консервируешь?
— Как тебе не стыдно, Липа? — вспыхивала Верховская. — Неужели если мужчина и женщина не любовники, то между ними уж и хороших отношений быть не может?
— Да я — ничего. Болтали про вас много в своё время. Ну, и предан он тебе, как пудель. Весь век прожил при семье вашей сбоку припёкою, остался старым холостяком: Тургенев этакий при Полине Виардо. Собою почти красавец, а без романа живёт. даже любовницы у него нет постоянной. я знаю. Спроста этак не бывает. До пятидесяти годов старым гимназистом вековать этакому человеку — легко ли? И под пару тебе: ты у нас образованная, читалка, а он литератор, философ. целовались бы да спорили о том, что было, когда ничего не было.

Сердецкий — и умница, и знаменитость. чего тебе ещё надо? Ну да ваше дело: кто любит сухую клубнику, кто со сливками — зависит от вкуса.

А меня, грешную, кажется, только двое и не интересовали: покойный мой супруг — твой родитель. Но с отцом твоим хоть и скучненько жить было, всё же на человека походил, уважать его можно было. А уж мой нынешний дурак. отдала бы знакомому чёрту, да совестно: назад приведёт!

— Да уж приятно ли, нет ли, а не солгу. "Амикю Плято, сед мажи амикю верита!"
— Господи! Что это? на каком языке?
— По-латыни. Значит: Платон мне друг, но истина друг ещё больше. Петька Синёв обучил. Тебе, что ли, одной образованностью блистать?
— Зачем же ты латинские-то слова по-французски произносишь!
— Словно не всё равно? На все языки произношения не напасёшься.

А впрочем, в самом деле, что это я завела — всё о мужьях да о мужьях? Весёленький сюжетец, нечего сказать! Только что для фамилии нужны, и общество требует, а то — самая бесполезная на земле порода. Землю топчут, небо коптят, в винт играют, детей делают. тьфу! Ещё и верности требуют, козлы рогатые. Как же! чёрта с два! Теперь в нашем кругу верных жён-то, пожалуй, на всю Москву ты одна осталась. в качестве запасной праведницы, на случай небесной ревизии, чтобы было кого показать Господу Богу в доказательство, что у нас ещё не сплошь Содом. А знаешь, не думала я, что из тебя выйдет недотрога. В девках ты была огонь. Я ждала, что ты будешь — ой-ой-ой!

— Ведь вы, тётушка, — уверял Синёв в другой раз, — знаете в жизни только три ремесла: любить, мечтать о любви и писать любовные письма.
— Верно, — соглашалась Олимпиада Алексеевна. — Обожаю эту корреспонденцию. Всю жизнь писала и теперь пишу.

— Ведь вот,— удивлялась она, доверяя свою тайну Людмиле Александровне, — в институте, помнишь, я училась плохо, слыла тупицею. сколько раз ходила без передника — именно за литературу эту глупую. А тут, знаешь, откуда что берётся: просто сама себя не постигаю.
— Специальность особого рода!
— Должно быть. Оно и точно: я замечала, — так, вообще, в делах, в разговоре, я не очень; а когда дело дойдет до любви, становлюсь преумная.

— Да-с, тётушка! вы мало цените своего Иакова. В мужья он, конечно, не годится, но презерватив великолепный.
— Что это — презерватив?
— Маленькая штучка в револьвере. Захлопнул её — и щёлкай курком, сколько хочешь: выстрела не будет. Так и вы, тётушка: при Иакове влюбляться в своих шарманщиков и "романсовать" — как выражаются поляки — можете с ними сколько угодно, но выпалить замужеством — ни-ни! презерватив не позволяет.

Поэт, эстетик, гегелианец, с Грановским был дружен, Фауста переводил, о Винкельмане сочинил что-то, и вдруг — с великой-то эстетики — женился на вульгарнейшей буржуазке. Это после сестры Лидии — после красавицы, которой Глинка посвящал романсы, которой умирающий Гейне целовал руки. И хоть бы эта мещаночка была хороша собою! А то просто ronssore (искаж. фр. Русачка). В любом уездном городе таких рыжих и толстощёких белянок — по четырнадцати на дюжину. Только они не щеголяют вортовскими платьями и шляпками из Парижа, а ходят в платочках и кацавейках.

— Не думаю, чтобы благодарная Россия поставила вашему батюшке монумент за эту услугу.

. Говорят, из него вышел ужасный мерзавец.
— Это как взглянуть, тётушка. Ежели судить по человечеству, хорошего в господине Ревизанове действительно мало. А если стать на общественную точку зрения — душа человек и преполезнейший деятель: такой, скажу вам, культуртрегер, что ой-ой-ой! Мне, когда я был прикомандирован к сенатору Лисицыну в его сибирской ревизии, рассказывали туземцы про подвиги этого барина: просто Фернандо Кортец какой-то. Где ступила нога Ревизанова — дикарю капут: цивилизация и кабак, кабак и цивилизация. Кто не обрусеет, тот сопьётся и вымрет; кто не вымрет, сопьётся, но обрусеет. Ревизанов этот, в некотором роде, Алкивиад новейшей формации: к публичности у него прямо болезненная страсть. Помилуйте! Давно ли он прибыл в Москву? А она уже полна шумом его побед и одолений. Кто скупил чуть ли не все акции Черепановской железной дороги? Ревизанов. Кто съел учёную свинью из цирка? Ревизанов. Кто пожертвовал пятьдесят тысяч рублей на голодающих черногорцев? Ревизанов. Чей рысак взял первый приз на бегах? Ревизанова. Чей миллионный процесс выиграл Плевако? Ревизановский. У кого на содержании наездница Lêonie — самая шикарная в Москве кокотка? У Ревизанова. Он теперь всюду. Просто уши болят от вечного склонения со всех сторон: Ревизанов, Ревизанова, Ревизанову.

Но горе углубляет человека в себя, и в моей девической трагикомедии не укрылась от моего разбора ни одна черта. Сколько дурного, тёмного — такого, за что мне делалось стыдно в следующее же мгновение, — передумала и перечувствовала я в эти годы! Сколько я завидовала, ненавидела, презирала, сколько терзалась и злобилась! Я достаточно честна, чтобы стыдиться таких движений больного духа, и достаточно сильна, чтобы скрывать их. Выдержка-то есть: на то я и Алимова. Мы, Алимовы, люди долга, а не прихотей. Все считали и считают меня живым опровержением на ходячее представление о старой деве. Ложь! Когда бы люди знали, каким египетским трудом выработана моя маска доброты, спокойствия! Я добра, потому что должна и могу заставить себя быть доброю, а не потому, что я хочу.

Мало ли что приходится делать, чего не хочешь, чтобы получить за это право делать, что хочешь! Жизнь взяток требует. Только и всего. Теория теорией, а практика практикой.

Зачем человек будет служить обществу, если он в состоянии заставить общество служить на себя? К чему обязываться чувством долга, имея достаточно смелости, чтобы покоряться лишь голосу своей господствующей страсти, и достаточно силы, чтобы исполнять волю этого голоса?

Если человеку завязать глаза, ввести его в тёмную комнату и, покрутив его вокруг себя за руки, потом снять с него повязку, он, хотя бы комната была его собственным кабинетом, теряет представление об её пространстве и, думая идти к письменному столу, упирается в зеркало; воображая переступить порог, больно ушибает колено о книжный шкаф и т. п. Тьма одуряет его, сбивает с толку.

Да не будь вашего брата на свете, никто бы и ночи одной не уснул спокойно, всё бы думалось: нет ни правды, ни управы на зло в свете, — не зевай, значит, человече, а то зарежут. Ну, а когда вы, господа судейские, сошлёте сотню-другую божьего народца в компанию к Макаровым телятам, — всё поспокойнее.

Степан Ильич Верховский принадлежал к числу тех добрых, но ограниченных людей, кому, если западёт в ум какая-нибудь идея — хорошая, дурная ли, — то становится истинным их несчастием: они никак не могут выбить её из головы и носятся с нею, как курица с яйцом.

Вы же знаете мой взгляд на благотворительность. Ещё одна неизбежная взятка обществу. Только и всего.

Следователю не резон быть пуристом. Якшайтесь с преступником, если хотите добиться от него толка.

— Если вы считаете меня вправе убить сотню человек крахом банка, почему мне не убить одного человека ударом ножа или известною дозою мышьяку?

Так жить нельзя! это не жизнь и не смерть. Я умерла заживо и уже терплю загробные муки. Это чистилище какое-то! — терзалась Людмила Александровна в одиночестве своём, ломая холодные руки. — А между тем придётся жить так, да, именно так, долго, долго. Зачем же затягивать срок невыносимой пытки, зачем не прекратить её в самом начале? Стоит ли мне теперь жить? Человек, вздёрнутый палачом на дыбу, уже не думает о счастье жизни; его счастье — умереть, перестать чувствовать жизнь, потому что это значит перестать чувствовать боль. Ну вот и я на дыбе, и останусь висеть на ней, пока жива, пока сознаю себя. И ни в жизни, ни в самосознании мне больше нет просвета; самоистязание, боязнь самой себя, стыд, вечный трепет, вечная ложь — вот вся моя будущность. Стоит ли, стоит ли жить ради подобного существования, задыхаться и метаться в такой агонии? Не лучше ли, не проще ли, вместо долгого, медленного умирания по частям, изо дня в день, сразу убрать себя со света и, прежде чем заморит меня нравственная каторга стыда и страха, в какую теперь превратилось моё существование, умереть по своей воле?

И жить страшно, и страшно умереть. Смерть кажется то избавлением от страданий, забвением земли, то, наоборот, лишь первым шагом к истинным мукам, лишь началом наказания за прожитое земное, не более как порогом настоящего, высшего возмездия, — а теперь ещё, здесь, по сю сторону порога, тянется пока подготовка к нему, здесь только преддверие. И если так мучительно стоять в этом преддверии, каких же грозных тайн ждать, когда откроются пред нею самые двери?

И то стыд делался в ней сильнее страха, то страх сильнее стыда. Она, как герой скандинавской сказки, стояла в бессильном раздумье, слушая, как две птицы — чёрная и белая — поют ей песни: одна злую, другая добрую; одна — учит самосохранению, другая — долгу и человеколюбию.

Она начала интересоваться чужими преступлениями, потому что хотела знать, как вели себя другие в её положении. Она перечитала десятки уголовных процессов. Везде и всегда убийцы запутывали свои следы, как могли и умели, и всё-таки их выслеживали, судили, карали. Она читала дела, обставленные настолько ловко, что её преступление казалось детски простым в сравнении с ними, и всё-таки герои этих дел шли на эшафот, на галеры, в каторгу — и чем больше читала, тем более уверялась она, что и её рано или поздно откроют.

Русские интеллигентные убийцы ещё умеют иногда обдумать и ловко исполнить преступление, но укрыватели они совсем плохие. Совестливы уж очень. Следствие их не съест — сами себя съедят.

Олимпиада Александровна Ратисова сильно закружилась в зимнем сезоне. Судьба ниспослала весёлой грешнице в дар какого-то необыкновенно лохматого пианиста, одарённого, как говорили знатоки, великим музыкальным талантом, но ещё большим — пить шампанское, по востребованию, когда и сколько угодно, оставаясь, что называется, ни в одном глазу. Как ни вынослив был злополучный Иосаф, однако на этот раз не выдержал: супруга афишировала свой новый роман уж слишком откровенно. Он сделал Олимпиаде Алексеевне страшную сцену, на которую в ответ, кроме хохота, ничего получить не удостоился — и уехал в самарское имение дуться на жену. По отъезде мужа Олимпиада совсем сорвалась с цепи: к пианисту она скоро охладела, но его заменил скрипач; скрипача — присяжный поверенный; поверенного — молодой, входящий в моду, женский врач.

Знаем мы этих моралистов! Вчера весь вечер валялся в ногах — умолял сказать, что у меня к нему: каприз или страсть до гроба. Ну, как не до гроба! Если бы всех до гроба любить, я уж и не знаю, сколько мне гробов понадобится.

Удивительный народ русские мужчины! совсем не умеют поддерживать лёгких отношений. Чуть интрига затянулась на две недели, уже и бесконечная любовь, и унылое лицо, и ревность, и револьверные разговоры.

— Чем дольше я живу, — рассуждала Людмила Александровна, — тем больше убеждаюсь, что люди клевещут на смерть, когда представляют её ужасною, жестокою, врагом человека. Жизнь страшна, жизнь свирепа, а смерть — ласковый ангел. Она исцеляет раны и болезни. Она защищает от жизни. Жизнь обвиняет, а она придёт — обнимет и простит.

99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.

Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.

Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.

Описание книги "Отравленная совесть. Роман"

Описание и краткое содержание "Отравленная совесть. Роман" читать бесплатно онлайн.

Людмиле Александровне Верховской исполнилось тридцать шесть лет. Восемнадцать лет, как она замужем. Обе ее дочки — Лида и Леля — погодки, учатся в солидной частной гимназии; Леля идет классом ниже старшей сестры. Сын Митя, классик, только что перешел в седьмой класс. Людмила Александровна слывет очень нежною матерью; а в особенности любит сына. Она сознается:

— Пристрастна я к нему, сама знаю… но что же делать? Митя — мой Вениамин.

В московском обществе, не в самом большом, но, что называется, порядочном: среди не вовсе еще оскуделого дворянства Собачьей площадки, Арбатских и Пречистенских переулков, среди гоняющейся за ним и подражающей ему солидной буржуазии, — опять-таки только солидной, старинной, а не с шалыми миллионами, невесть откуда выросшими, чтобы вскоре и невесть куда исчезнуть, — Людмила Александровна пользуется завидным почетом. Ее ставят в образец светской женщины хорошего тона. Злополучнейший из московских мужей, Яков Асафович, или, как любит он, чтобы его звали Иаков Иосифович Ратисов, всякий раз, когда переполняется чаша его супружеских горестей, колет своей дражайшей, но легкомысленной половине глаза примером Людмилы Александровны:

— Олимпиада Алексеевна! побойтесь Бога! ведь у нас с вами — не жизнь, а канареечное прыганье какое-то: с веточки на веточку, с жердочки на жердочку — порх, порх. Я не говорю вам: откажитесь от общества, от удовольствий, забудьте свет, превратитесь в матрону, дома сидящую и шерсть прядущую. Сделайте одолжение: вертитесь в вашем обществе, сколько вам угодно, — не препятствовал, не препятствую! и не могу, и не хочу препятствовать. Но всему же есть мера: даже птица, наконец, и та свое гнездо помнит. Вам же — дом, дети, я, слуга ваш покорнейший, — все трын-трава. Мы для вас — точно за тридевять земель живем, в Полинезии какой-нибудь. Если у вас не сердце, а камень, если вам не жаль нас — по крайней мере, посовеститесь людей!

— Да хоть падчерицы вашей, Людмилы Александровны Верховской. Уж кажется, никто не скажет, что не светская женщина. И живет не монахиней: всюду бывает, все видит, со всеми знакома. А при всем том посмотрите: в доме у нее порядок, в семье — мир, тишина, согласие; муж — не вдовец при живой жене, дети — не сироты от живой матери…

— Но ведь и вы же, сказывают, — сколько это ни невероятно — в институте были из парфеток? — язвил Ратисов.

— Была, да, слава Богу, вовремя опомнилась. А Милочка — так в парфетках на всю жизнь и застряла…

— Скажите, кузина: как это вы — такая молодая, красивая, умная, живая — ухитряетесь оставаться верною человеку, которого не любите?

— Кто же вам сказал, что я не люблю Степана Ильича?

— Логика. Он немолод, некрасив; нельзя сказать, чтобы хватал звезды с неба…

— Лжет ваша логика. Если хотите знать правду, замуж я шла действительно не любя. Но я слишком уважала Степана Ильича, чтобы показать ему свое равнодушие в первые годы нашего брака. А там, за детьми — трое ведь у нас, да двое умерли! — я, право, до того свыклась со своим положением, что теперь даже и представить себе не могу, как бы я жила не в этом доме, не женою Степана Ильича, без Мити, Лиды и Лели…

— Неужели ни один мужчина не интересовал тебя за эти восемнадцать лет? — пытала Людмилу Александровну в интимной беседе Олимпиада Алексеевна Ратисова.

— После замужества? Ни один.

— Гм… Не очень-то я тебе верю. Сама за старым мужем жила: ученая… А Сердецкий, Аркадий Николаевич? Его-то в каком качестве ты при себе консервируешь?

— Как тебе не стыдно, Липа? — вспыхивала Верховская. — Неужели если мужчина и женщина не любовники, то между ними уж и хороших отношений быть не может?

— Да я — ничего… Болтали про вас много в свое время… Ну, и предан он тебе, как пудель… Весь век прожил при семье вашей сбоку припекою, остался старым холостяком: Тургенев этакий при Полине Виардо… Собою почти красавец, а без романа живет… даже любовницы у него нет постоянной… я знаю… Спроста этак не бывает. До пятидесяти годов старым гимназистом вековать этакому человеку — легко ли? И под пару тебе: ты у нас образованная, читалка, а он литератор, философ… целовались бы да спорили о том, что было, когда ничего не было…

— Аркадий Николаевич был мне верным другом и остался. Между нами даже разговора никогда не было — такого, как ты намекаешь, — романического.

— Вам же хуже: чего время теряли? Сердецкий — и умница, и знаменитость… чего тебе еще надо? Ну да ваше дело: кто любит сухую клубнику, кто со сливками — зависит от вкуса… Итак, ни один?

Ратисова разводила руками.

— Ну, тебе и книги в руки… А меня, грешную, кажется, только двое и не интересовали: покойный мой супруг — твой родитель…

— Очень приятно слышать дочери!

— Господи! Что это? на каком языке?

— Зачем же ты латинские-то слова по-французски произносишь!

— Словно не все равно? На все языки произношения не напасешься. Но с отцом твоим хоть и скучненько жить было, все же на человека походил, уважать его можно было. А уж мой нынешний дурак… отдала бы знакомому черту, да совестно: назад приведет!

— Липа, не болтай же вздора!

— Не могу, это выше сил моих. Как вышла из института, распустила язык, так и до старости дожила, а сдержать его не умею. А впрочем, в самом деле, что это я завела — все о мужьях да о мужьях? Веселенький сюжетец, нечего сказать! Только что для фамилии нужны, и общество требует, а то — самая бесполезная на земле порода. Землю топчут, небо коптят, в винт играют, детей делают… тьфу! Еще и верности требуют, козлы рогатые… Как же! черта с два! Теперь в нашем кругу верных жен-то, пожалуй, на всю Москву ты одна осталась… в качестве запасной праведницы, на случай небесной ревизии, чтобы было кого показать Господу Богу в доказательство, что у нас еще не сплошь Содом. А знаешь, не думала я, что из тебя выйдет недотрога. В девках ты была огонь. Я ждала, что ты будешь — ой-ой-ой!

Три года тому назад, когда исполнилось пятнадцатилетие брака Людмилы Александровны и Степана Ильича, тетка и воспитательница ее, Елена Львовна Алимова — которой настоянием и сладилось когда-то это супружество, — говорила племяннице:

— Когда ты выходила замуж, я думала, что делаю тебе благодеяние, устроив тебя за Степана Ильича. Но потом… ты — молодая, он — старик… Признаюсь, я много раз упрекала себя, часто думала, что загубила твою жизнь, что не такого бы мужа надо тебе. А с другой стороны, ты всегда такая ровная, спокойная — как будто и довольна своим бытом… Признайся откровенно, по душе: не маска это? Действительно ты счастлива?

На Facebook В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы Вконтакте
Подписывайтесь на наши страницы в социальных сетях.
Будьте в курсе последних книжных новинок, комментируйте, обсуждайте. Мы ждём Вас!

Амфитеатров Александр Валентинович

Сказка серебряного века Сологуб Федор Кузьмич Тетерников, Рерих Николай Константинович, Андреев Леонид Николаевич, Гиппиус Зинаида Николаевна, Амфитеатров Александр Валентинович, А. А. Ивановский, М. Н. Соболев

Игра в карты по–русски Толстой Алексей Николаевич, Толстой Лев Николаевич, Чехов Антон Павлович, Куприн Александр Иванович, Пушкин Александр Сергеевич, Лермонтов Михаил Юрьевич, Одоевский Владимир Федорович, Грин Александр Степанович, Андреев Леонид Николаевич, Некрасов Николай Алексеевич, Сенковский Осип Иванович, Замятин Евгений Иванович, Успенский Глеб Иванович, Амфитеатров Александр Валентинович

Отзывы читателей

О книге

Жизнь человека полна забот и неурядиц, и порой хочется отвлечься от всего этого. Часто на выручку приходит книга. И это даёт не только новые эмоции, но и понимание, как неоднозначно всё в нашей жизни.

Погружаясь в сюжет, вникая во взаимосвязь событий, понимаешь, что автор сказал намного больше, чем лежит на поверхности. По мере развития событий всё больше раскрывается смысл, заложенный автором в произведение, и это может заставить остановиться и задуматься. И хотя это история других людей, то, что сумел донести автор, может пригодиться в жизни каждому. На сайте можно скачать книгу в формате fb2, epub или читать онлайн.

Александр Амфитеатров - Отравленная совесть (пьеса) краткое содержание

« Людмила Александровна Олимпіада Алексѣевна Ратисова. Олимпіада Алексѣевна Людмила Александровна Олимпіада Алексѣевна Произведение дается в дореформенном алфавите.

Отравленная совесть (пьеса) - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Отравленная совесть (пьеса) - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Александр Амфитеатров

Александр Валентинович Амфитеатров

Драма въ 4-хъ дѣйствіяхъ

Гликеріи Николаевнѣ Ѳедотовой

Степанъ Ильичъ Верховскій, директоръ банка, 56 лѣтъ.

Людмила Александровна, его жена, 36 лѣтъ.

Митя, 17 лѣтъ.

Лида, 16 лѣтъ.

Яковъ Іосифовичъ Ратисовъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ, не служитъ, 48 лѣтъ.

Олимпіада Алексѣевна, его жена, 39 лѣтъ; по первому браку, мачеха Людмилы Александровны.

Андрей Яковлевичъ Ревизановъ, 44 лѣтъ.

Петръ Дмитріевичъ Синевъ, судебный слѣдователь, дальній родственникъ Верховскихъ, лѣтъ подъ 30.

Аркадій Николаевичъ Сердецкій, литераторъ, 48 лѣтъ.

Леони, наѣздница.

Горничная.

Человѣкъ въ гостиницѣ.

Дѣйствіе въ Москвѣ, въ восьмидесятыхъ годахъ[1].

Гостиная въ домѣ Верховскихъ. Богатая обстановка.

Олимпіада Алексѣевна. Скажите пожалуйста! Любуется!

Людмила Александровна. Липочка!

Олимпіада Алексѣевна. Здорова? что дѣти? Степанъ Ильичъ? Впрочемъ, по лицу вижу, что все благополучно. Вѣдь ты, когда въ домъ не ладно, сама на себя не похожа. А сегодня совсѣмъ въ аккуратѣ и даже передъ зеркаломъ вертишься.

Людмила Александровна. Начались милыя выраженія.

Олимпіада Алексѣевна. А ты ко мнѣ снисходи. Не всѣмъ же быть сшитыми по твоей кройкѣ. Ты y насъ одна въ имперіи. Мой супругъ, – на что дуракъ! – и тотъ говоритъ о тебѣ не иначе, какъ самымъ высокимъ штилемъ. Я совѣтую тебѣ за него замужъ пойти, если съ нимъ разведусь, а твой Степанъ Ильичъ, сохрани Богъ…

Людмила Александровна. Липа, не болтай вздора.

Олимпіада Алексѣевна. Не могу, это выше силъ моихъ. Какъ вышла изъ института, распустила языкъ, такъ и до старости дожила, а сдержать его не умѣю.

Людмила Александровна. А ты уже записалась въ старухи?

Олимпіада Алексѣевна. По секрету, милая. Намъ съ тобой нечего чиниться другъ передъ другомъ, обѣимъ по тридцати шести.

Людмила Александровна. Ой, Липа! Какъ же это? Мнѣ-то, дѣйствительно, тридцать шесть, а вѣдь ты старше меня на три года!

Олимпіада Алексѣевна. Да? Ну, значитъ, съ нынѣшняго дня будетъ тебѣ тридцать три, потому что я больше тридцати шести имѣть не желаю. А, впрочемъ, не все ли равно? Развѣ годы дѣлаютъ женщину? Лѣта c'est moi! Кто мнѣ дастъ больше тридцати? О тебѣ же и рѣчи нѣтъ. Помню тебя дѣвочкою: красавица была; помню барышней – тоже хоть куда. Замужъ вышла, пошли дѣти, – подурнѣла, стала такъ себѣ; а теперь расцвѣла, прелесть, и только. Впрочемъ, зеркало передъ тобою.

Людмила Александровна. X-а-ха-ха!

Олимпіада Алексѣевна. Нечего смѣяться, правду говорю. А если не вѣришь на слово, что мы еще можемъ постоять за себя, вотъ тебѣ документа.

Людмила Александровна. Что такое?

Людмила Александровна. Любовная записка? Вотъ чего я никогда не получала. Покажи.

Олимпіада Алексѣевна. О, невинность!

Людмила Александровна (возвращаетъ письмо). Глупо-то, глупо какъ!

Олимпіада Алексѣевна. Это тебѣ съ непривычки. А мнѣ ничего, даже очень аппетитно. Я вѣдь спеціалистка, всю жизнь провела за этою корреспонденціей. И теперь пишу.

Людмила Александровна. Вотъ какъ.

Олимпіада Алексѣевна. Право, пишу. Особенно артистамъ, которые въ модѣ.

Людмила Александровна. И отвѣчаютъ?

Олимпіада Алексѣевна. А что имъ еще дѣлать-то?

Людмила Алексѣевна. А мужъ какъ смотритъ на твои подвиги?

Олимпіада Алексѣевна. Очень онъ мнѣ нуженъ. Состояніе мое и воля моя. Попутала меня нелегкая съ этимъ бракомъ.

Людмила Александровна. Если не любишь Ратисова, зачѣмъ вышла за него? Кто неволилъ?

Олимпіада Алексѣевна. Думала, что онъ – порядочный человѣкъ, мужчина, а онъ размазня, тряпка, губка… Ты своего Степана Ильича хоть и не любишь…

Людмила Александровна. Это кто тебѣ сказалъ?

Олимпіада Алексѣевна. Логика. Онъ старше тебя на двадцать лѣтъ.

Людмила Александровна. Лжетъ твоя логика. Замужъ я шла, дѣйствительно, не любя. Но теперь я, право, даже и представить себѣ не могу, какъ бы я жила не въ этомъ домѣ, не со своимъ Степаномъ Ильичемъ, безъ Мити, безъ Лиды…

Олимпіада Алексѣевна. Ну, тебѣ и книги въ руки. Не очень-то я тебѣ вѣрю. Сама жила за старымъ мужемъ: ученая. Неужели ни одинъ мужчина не интересовалъ тебя въ эти годы?

Людмила Александровна. Послѣ замужества? Ни одинъ.

Олимпіада Алексѣевна. Даже Аркадій Николаевичъ?

Людмила Александровна. Какъ тебѣ не стыдно?

Олимпіада Алексѣевна. Да я ничего… болтали про васъ много въ свое время… Ну, и преданъ онъ тебѣ, какъ пудель… Спроста этакъ не бываетъ.

Людмила Александровна. Аркадій Николаевичъ былъ мнѣ вѣрнымъ другомъ и остался. Между нами даже разговора никогда не было такого, какъ ты намекаешь, романтическаго.

Олимпіада Алексѣевна. Вамъ же хуже: чего время теряли? Сердецкій – и умница, и знаменитость… чего тебѣ еще надо? Ну, да ваше дѣло: кто любитъ сухую клубнику, кто со сливками, – зависитъ отъ вкуса… Итакъ, ни одинъ?

Людмила Александровна. Ни одинъ.

Олимпіада Алексѣевна. А меня, кажется, только одинъ не интересовалъ: мой мужъ. Однако, что это я завела все о мужьяхъ, да о мужьяхъ? Веселенькій сюжетецъ, нечего сказать. А, знаешь, не думала я, что изъ тебя выйдетъ недотрога. Въ дѣвкахъ ты была огонь. Я ждала, что ты будешь ой-ой-ой!

Людмила Александровна. Что-то не помню въ себѣ подобныхъ задатковъ.

Олимпіада Алексѣевна. Ну, какъ не помнить? Да – что далеко ходить? Ревизанова развѣ позабыла? Чего мнѣ стоило отбить его y тебя… Ну-ну! Мила! глупая! Зачѣмъ же блѣднѣть? Даже губы побѣлѣли…

Людмила Александровна. Вовсе нѣтъ, что ты выдумываешь?

Олимпіада Алексѣевна. Ой-ой-ой! сударыня, злопамятна же ты. Пора бы простить и смѣяться надъ прошлымъ. Невѣсть сколько лѣтъ вы разстались…

Читайте также: