Мы вышли покурить на 17 лет краткое содержание

Обновлено: 07.07.2024

Бывает, нагрянешь в родной город, из которого сбежал — трудно поверить — пятнадцать лет назад, и вдруг подхватит тебя на улице цепкий, как репей, приятель юности и поволочет за собой на чужое веселье.

Так и было. Чинно сел, где посадили, положил в тарелку, что предложили. Светлые люди улыбались друг другу, лету, бытию и всей метафизике сразу.

А в это время над столом покачивался Женька, взрослый человек с фигурой отрока — будто стоял на краю трансцендентальной космической пропасти и готовился к прыжку. За грани и пределы. И солнце, как разбитый желток, плавало в его рюмке.

Неслись к нему весёлые голоса:

— Жень, не надо! Помнишь, что в прошлый раз было?! Помнишь?

Не помню — мотылял маленьким, как рыло, лицом Женька. И обреченно, точно приносил себя в жертву, отвечал:

— Я ж только за здоровье! Я за то, чтобы всем хорошо было! Иначе — не по-людски!

Женька возрастом мужик, рост выше среднего. Худой. На Женьке футболка без рукавов — чтобы под руками дышало. Плечи костлявые. Курносый, глаза — сказать бы серые, но ведь они не серые, а серенькие были. Белобрысый. Раньше таких много водилось, а теперь везде мало. Особенно в Москве мало, потому что много других, не белобрысых. Женька тут за столом не чужой, родня из Белгорода.

Медленные секунды покачиваются в Женькиной рюмке.

К моему уху ртом привалился Валерка:

— Вообще-то нельзя ему пить! Скоро такое начнется.

— Куролесить будет! Всем даст! — Валерка почти влюбленно смотрел на Женьку. — Прикурить и просраться! Тебе для работы пригодится — колоритный материал.

И ничего такого не было — ближайшие полчаса. Паясничал в телевизоре первый канал, по обочине стола из рук в руки плыли расписные фарфоровые лохани с салатами, с красными лоскутьями рыбы, с крапчатой колбасой, с перламутровым салом. Я уже и забыл про Женьку, и мне казалось, что все остальные забыли.

А потом разом вздрогнули двадцать, или сколько там их было, человек. Потому что Женька грохнул об стол худыми, похожими на телячьи ноги, руками — так, что подлетела вся снедь. Громко сказал:

— Тук-тук, *****! К вам можно?! Тук-тук, *****, к вам можно?! — снова пали костлявые руки.

— Тук, тук, *****. — Женька монотонно сотрясал стол, пока кто-то, жалостливый, не сказал:

Похожий на беса-именинника, он плясал канкан. Высоко вскидывал ноги в резиновых шлепках, и каждый взлет кривой ноги сопровождало:

Ему понадобились партнеры — их выкорчевывал из-за стола. Чтобы мужики по бокам — так хотел. Когда состоялось трио, он обвис у них на плечах, как раненый морячок.

С женщинами Женька танцевал танго, мелодию гудел сам:

— А мы с тобой о-Пя_ть танцуем! А я тебя о-Пя_ть! целую! Та-та, та-та, та-РА! — та-та-та!

Он был прирожденным тираном. Разделял и властвовал:

— Дай обниму моего Петюню! — и яростно наглаживал холку добродушному и лысому, почти немолодому Пете, а секунду спустя уже низвергал вознесенного фаворита, умело отрыгивая тому в лицо свое имя — по отрыжке на каждый слог: — Же-ня!

И розовый, крупный, в сто кило весом, Петюня кротко улыбался бесноватому придурку.

Сатана из телевизора подкинул фамилию и идею.

Женька неутомимо и зычно, как болельщик, скандировал:

— Бас-ков-****-ков! Бас-ков-****-ков! Басков-****-ков.

На кухне курили и шептались те, кто еще раньше сбежал от плясок и воплей: хозяин квартиры — интеллигентный мужчина с холеной рыжей бородкой, преподаватель чего-то запредельно технического, и две немолодые женщины — экономика и социальная педагогика. И Валерка еще приплелся.

— Он неплохой, Женька. Сводный брат жены. Где-то в горячей точке служил, — оправдывался холеный. — Когда трезвый — нормальный мужик. А стоит пробку понюхать — и улетает в астрал.

— А где именно он служил? — спросил я, будто это что-то значило.

— Не знаю, — сознался холеный. — В горячей точке. Мало ли их в России было.

Из гостиной донесся долгий бабий вопль. А потом дребезг посуды.

— Это он за скатерть потянул, — проницательно сказала социальная педагогика.

Холеный махнул рукой, обратился ко мне:

— Я листал один ваш роман, и вы знаете.

В этот момент Женька добрался до кухни. Он оглядел собрание и выбрал меня. Подошел, выкатил мутные, как самогон, белки глаз.

Пронзительный дикий голос вдребезги разнес уши и мозг.

— Ты ******[надоел] орать.

Он удивился. Он оторопел и попятился. Оглянулся — призывая всех в свидетели. Да неужели?

Взвизгнули экономика с педагогикой. Вздернулся, как паяц на нитках, взвыл Валерка:

— Миха, ну, зачем так.

Женька упал весь — даже шлепки его упали. На полу он раззявлено пообещал:

— Вот я только встану, и тебе ******[конец]. Железно. Только встану.

Холеный кинулся водружать падшего родственника.

Женька поднялся, чуть постоял, пока не устаканился, а потом хищно цапнул со стола кухонный нож. И выронил. Я снова ударил. И, не давая ему подняться, поволок в коридор.

Я вязал Женьку собачьим поводком — приметил в коридоре у двери, такой метра на два брезентовый ремень. Вязал на совесть, по рукам и ногам, затягивал узлы потуже. Валерка ужасался мне, но добросовестно помогал.

Вся гостиная столпилась в коридоре.

Женька, пока публика собиралась, грозно сопел. А затем принялся изображать контуженного.

Вся эта милитаристская эстрада вызывала сочувственные охи:

— Да развяжите же его! Как можно?!

Меня Женька называл комбатом. Орал:

— Комбат! Обходят, комбат.

Потом он просто ревел. На одной ноте, как дурак.

— Ему больно, вы ему что-то передавили! — плакала Женькина битая супруга, а ей вторили остальные женщины, те самые, которых он полчаса назад ломал пополам в танго.

Я отвесил Женьке подзатыльник, сказал:

— Друг! Ты же мне друг? Ты мне прямо скажи — друг ты мне или не друг?

— Я тебе не друг, — отвечал я.

Он озадаченно поморгал и вдруг просиял:

— Тогда давай дружить! Давай? Ты мне друг? Тебя как зовут.

Он выглядел присмиревшим и почти трезвым.

— Надо милицию вызывать, — шептались за моей спиной. — Он его искалечит.

Я слышал голос Валерки — он стыдился меня, оправдывался, извинялся, что привел в дом изверга.

— Вы знаете, действительно хватит, — хмуро вмешался розовый Петя. — Что вы себе позволяете?! Это все-таки человек, а не животное. Развяжите его немедленно!

Я оглянулся — они всей гостиной, всем застольем своим осуждали меня.

Я был не просто плохим — я был отверженным. Тем, кто нарушил все мыслимые человеческие табу. Поднял руку на пьяного. Которого, как и всю Россию, — умом не понять и аршином не измерить… Но раньше? Разве раньше бывало иначе? Пьяный всегда был сродни блаженному, юродивому — божьему человеку.

Была проблема, и нет проблемы. Посмеялись и забыли.

А вот московское событие пятилетней давности. Я в книжном работал. Нас трое там было: я, коллега мой Цветков и третья сотрудница — невыносимая Наталья. Однажды довела нас Наталья. И аж сама себя испугалась. Решила, что теперь мы ее точно сживем со свету. Закатила превентивную истерику. И тогда мы крепко задумались, я и коллега Цветков: и верно, не пора ли гнать к черту невыносимую?

И я не нашелся, что возразить. Его аргумент обезоруживал. Мы были благополучные тыловые крысы, а он пропивал за нас кровь.

Никаких вопросов не возникло у коллеги Цветкова.

И все стало на свои места. И сразу меня простили за пьяную мою выходку с поводком.

Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет… краткое содержание

Мы вышли покурить на 17 лет… - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Мы вышли покурить на 17 лет… - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Михаил Елизаров

Мы вышли покурить на 17 лет…

Моей дочери Леночке посвящяю

После того как ты ушла от меня, хотя та-кое уже случалось, ты и раньше практиковала внезапные беспричинные уходы — из ресторана ли, посреди улицы, и при этом никаких объяснений, пару дней ищи-свищи…

Ты ушла, а я почувствовал, что нынче не репетиция, не блеф, и такой одинокий ужас навалился на меня, горячий, мокрый, телесный, точно обезумевший водный спасатель, тяжелый, как сом, который вместо того, чтобы наполнить захлебнувшуюся грудь воздухом, наоборот, резким своим вдохом сплющил мои легкие, словно бумажный пакет, и мне показалось, что я обмираю, обмираю, обмираю…

Такое осыпающееся тленное состояние. Наверное, я обмирал и в прежние разы, но ты возвращалась, и я, как разрешившаяся счастливая роженица, на радостях сразу и напрочь забывал то поверженное состояние.

Ты ушла по телефонным проводам, не перезвонила ни через день, ни спустя неделю. И в этот миг — причудливый временной феномен — неделя, упакованная в миг, — я понял, что действительно все кончено. И семеро минувших суток, точно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложилась на тысячи рыхлых мучительных минут.

Я намеревался тебя караулить у твоего подъезда — внутрь дома было не попасть, подступы к лифту стерег грудастый, бабьей породы консьерж, — но благоразумно отказался от этого намерения, боялся, что ты придешь не одна, а с другим мужским существом, подобно мне практикующим письменное искусство.

Как младенцы тащат в рот всякую манящую дрянь, так ты затащила меня в свой дом на пробу — увела из книжного магазина, где я самовлюбленно и испуганно презентовал мое очередное бумажное чадо.

Я тогда только приехал в Москву. Сам я считал, что на заработки. Первые ноябрьские холода превратили работу в погодное явление: белесые и похрустывающие ледком под ногами заработки стали заморозками.

Низкорослая, как девочка, загребущая хозяюшка вытянула из меня восемь тысяч за комнату, в которой отсутствовала дверь, вместо нее ниспадала отставная штора, а окно занавешивала пыльная гардина, похожая на исполинский бинт. Письменного стола не было, поначалу я ставил ноутбук на подоконник, пристраивался, искривленный, бочком. Позже пересел к мебельной стенке. Одна из дверец стенки, подобно замковому мосту, открывалась горизонтально вниз. Я приспособил ее вместо стола. Она была узковата, дверца, на ней помещался лишь ноутбук, а места для мыши почти не оставалось, при неловком движении я скидывал мышь локтем, и она трепетала на шнуре, словно висельник.

В желтой, маргаринового оттенка стене над диваном торчали три голых гвоздя — плоские, как бескозырки вершины равнобедренного треугольника, — когда-то удерживали картины или фотографии. Щелистое окно комнаты сквозило. Я безуспешно конопатил его, но окно все равно цедило ментоловую стужу.

У меня почти сразу появилась писчая работа, за пятнадцать тысяч рублей я слагал колонку для раз-в-месячного журнала. Управлялся с ней в несколько дней, на скорую руку муштровал и школил слова, собирал глянцевую колонну и гнал на убой редактору. В остальное время высиживал новую книгу. А выходные вечера я проводил с тобой. И так четыре месяца кряду.

Я сделался каким-то подкошенным и порожним, казалось, моя грудная клетка на мартовском ветру шелестит и хлопает полиэтиленовой пустотой. Что-то случилось с походкой, я потерял степенность, меня кружило, как сорванную афишу, я дергано оглядывался по сторонам, будто нянька, потерявшая ребенка…

Стал таким суетливым, беспокойным. Вздрагивал от любого резкого — даже не звука — движения. Однажды со стула на пол съехали мои брюки. Этот почти бесшумный, но неожиданный поступок одежды едва не выщелкнул сердце.

На меня, подранка, вмиг ополчились стихии природы и санитары городского леса. Редактор, чуя во мне творческого инвалида, впервые погнал прочь колонну моих рекрутов — не подошла колонка. Переписал проклятую — снова не подошла — на тебе! на! Обманул, до слез бессовестно надул издатель — на! на! Хозяюшка взвинтила прайс за штору до десяти тысяч — не нравится? Вот бог, а вот порог.

Ко всеобщей пастернаковской травле подключилась моя иногородняя вторая половина — та, ради (из-за?) которой я уехал на заморозки. Позвонила. Не знаю, каким инстинктом поняла, что нужно затаптывать и добивать: — Подонок! Ты нас бросил! — в таком тоне она со мной еще не говорила. А рядом с ней, я слышал, плакал и тосковал мой сердечный ребенок, мой крохотный сынок, и просил: — Мама, мама, не кричи на папу!

Половина закончила плачущим воплем: — Чтоб ты сдох, пидор.

А я вовсе не обиделся. Брань потеряла прежний смысл. Ну, пидор. С тем же успехом половина могла обозвать меня, допустим, вратарем: — Чтоб ты сдох, вратарь!

К началу второй недели твое отсутствие перестало быть дыхательно-сосудистой проблемой. Тоска перекинулась на кости. Нервически скулили ребра, будто через каждое пропустили верткую проволоку. Чтобы заснуть я хлестал валокордин — мятное старушечье снадобье. Оно помогало забыться на пару часов. Каждое утро начиналось жаром — меня словно бы всего обкатывали горящим спиртовым комом, и мне казалось, что я не просыпаюсь, а тлею единственной мыслью: ушла моя белокурая, моя мэрелиноподобная…

Нет, здесь ему почти всегда и чистого реализма достаточно. Ибо отрезвляющий сороковник пробил, полжизни позади (эта тема — ведущая в сборнике), можно подвести кое-какие предварительные итоги.

Лицо поколения тех, кто 17 — 20 лет назад вошел в рынок в новой России (и Украине: много здесь реалий зарьковской жизни). Вошел на правах подавал и младших партнеров, и теперь, отжатый и выжатый, рискует вылететь из обоймы деловой жизни на самую ее, жизни, лузерскую обочину.

12 рассказов сборника — смыслово единый текст. Реконструировать путь елизаровского лирического героя по нему — легче легкого. Причем, кажется, повторюсь: сила этого героя — в его типичности.

Поймите, я не даю оценок происходящему, потому что ни одна из сторон не раскрывает карты свои. Но думаю, скоро мы прочтем новые тексты Михаила Елизарова.

Мы всегда рады честным, конструктивным рецензиям. Лабиринт приветствует дружелюбную дискуссию ценителей и не приветствует перепалки и оскорбления.

Не люблю современную литературу. Это у меня еще со времен Мураками. Не то что бы Харуки Мураками отбил у меня желание читать современников, нет. Меня поразил один из его героев, считающий, что чтения достойны только те писатели, со смерти которых прошло больше 30 лет и которые за это время не стали забыты. Исключением был Фицжеральд: 28 лет с момента смерти "прощались", благодаря его гениальности. Но вернусь к Елизарову. Скажу честно, купилась на строчку "Лауреат премии "Русский букер". Решила, что некомильфо мне, филологу, быть незнакомой с ТАКИМ произведением. Ну и провела с этой книгой пару вечеров. Сборник рассказов, поразивший меня обилием нецензурной лексики в диалогах героев. И герои все как на подбор - убитые жизнью человеки, носители принципа "жизнь г@вно, все люди тв@ри". В принципе, ясно - 90-е же описываются. И всё же я дико возмущалась первые 30 страниц. После втянулась. Решила, что неплохо посмотреть на таких людей со стороны, дабы не встречаться с ними в жизни. Да и время в электричке до дома нужно было коротать. Для этой цели книга была в самый раз, не более) Надеюсь, простит меня Михаил. П.С. На озоне книгу за 3 тысячи продают - как памятник букинистической культуры.)) 3/10

Также данная книга доступна ещё в библиотеке. Запишись сразу в несколько библиотек и получай книги намного быстрее.

Перейти к аудиокниге

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

По вашей ссылке друзья получат скидку 10% на эту книгу, а вы будете получать 10% от стоимости их покупок на свой счет ЛитРес. Подробнее

Объем: 180 стр.
Жанр:с овременная русская литература
Теги:ж итейские истории, м алая проза, р едакция Елены Шубиной, с борник рассказовРедактировать

Теперь вы можете с легкостью переключиться с электронной на аудиоверсию (или наоборот) и продолжить читать или слушать произведение с того места, на котором остановились ранее.

Эта и ещё 2 книги за 299 ₽

По абонементу вы каждый месяц можете взять из каталога одну книгу до 600 ₽ и две книги из персональной подборки.Узнать больше

Содержит нецензурную брань!

Нет, конечно же, случается, что и в Берлине выпадает снег, тогда немцы бормочут: “Eto zhe, bljat, kakaja-to Sibir”, но в целом мягкая там зима, с утренним инеем и вечнозелёной травой…

Назаров спьяну не мог вспомнить код домофона. – Тридцать девять, ключ, – подсказывал Вадюха. – А дальше – семьдесят один, пятьдесят шесть. Семь мужиков выебали одну телку пять-шесть раз. Понял, как запомнить?

Пробежали вереницей три собаки: вокзальные, феодосийские, пошитые из мехового рванья.

С этой книгой читают

Отзывы 16

Сейчас будет субъективное, предупрежу сразу.

Мне не нравится, с каким удовольствием он играет в отвратительное. Но вот такой у Елизарова художественный метод – утонченным языком описывать блевотину у подъезда, условно говоря. В песнях это сглаживается как-то, а в книгах очень проступает, и никуда от этого не денешься. Вроде и не с головой нырнул, а так, наступил, а все равно противно. Ну, лично мне.

Вот такое что-то. Это не делает Елизарова плохим писателем – он отлично пишет, и букера своего не зря получил, он это умеет, и он, безусловно, талантливый. Но вот поэтика у него специфическая, и к этому надо быть готовым читателю, иначе ему, читателю, может быть тяжело и мучительно.

Читайте также: