Мещанская трагедия вайль н генис краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Коллекция шпаргалок школьных сочинений. Здесь вы найдете шпору по литературе и русскому языку.
Мещанская трагедия (Гроза Островский А. Н.) - Часть 1
Это инстинктивно чувствуют даже самые дремучие действующие лица: “К у л и г и н: Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал: Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю. Д и к о й: А за эти вот слова тебя к городничему”. Кулигин читает стихи высокого штиля к месту и не месту, и Островский тонко вкладывает в его уста не главные, не решающие слова великих поэтов. Но и автор, и образованный ценитель пьесы знали, какие строки следуют за кулигинской декламацией. Вечные сомнения: «Я царь — я раб — я червь — я Бог!
Ей не место — не в городе Калинове, не в семье Кабанихи — ей вообще нет места на земле. За омутом, в который она бросилась, — рай. Где же ад? В непролазном провинциальном купечестве? Нет, это нейтрально, это никак.
Прежде всего — заграница. Поразительно, но над глубокой российской провинцией витает зловещий призрак далеких враждебных заморских стран. И не просто враждебных, а в контексте общей религиозной экстатичности — именно дьявольских, преисподних, адских. Специального предпочтения какой либо иноземной стране или нации нет: они равно отвратительны все, потому что все — чужие. Литва, например, не случайно изображена на стене галереи прямо рядом с гееной огненной, и местные жители не видят в этом соседстве ничего странного: “1й.
Что ж это такое Литва? 2 й. Так она Литва и есть. 1 й. А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала”.
Санкции будут накладываться в зависимости от состояния границ: начнутся ли бои с вытеснением ВСУ на границы областей, или российское присутствие ограничится нынешним пространством ДНР и ЛНР. Подробности.
Европа будет мстить России за Донбасс
Вадим Трухачёв, политолог, кандидат исторических наук, доцент РГГУ
Евросоюз и отдельные страны Европы невероятно злы на Россию за признание ДНР и ЛНР. И речь не только о том, что поставлены под сомнения границы Украины. Само это признание – дипломатическое поражение европейцев. Подробности.
Военные больше всех не любят войну
Дмитрий Грунюшкин, писатель
Военные – обычные люди, но они живут в ином измерении, которое их навсегда меняет. Мера ответственности в армии не недополучение прибыли, не срыв плана и не неудовлетворительная оценка. Мера ответственности в армии – смерть. И ладно бы только твоя. Подробности.
Визит Алиева на фоне заговора
Признание ДНР и ЛНР: реакция Запада
Путин, Совбез, Донбасс: главное
Жители ДНР и ЛНР отпраздновали признание Россией
В понедельник вечером Владимир Путин выступил с телеобращением к россиянам. Глава государства заявил, что ситуация в Донбассе приобрела критический, острый характер – и на этом фоне он принял решение признать Донецкую и Луганскую народные республики как независимые государства. В самих республиках эту новость восприняли с радостью и ликованием
В Москве прошла церемония чествования олимпийцев
В Россию из Донбасса прибыли первые поезда с детьми
По данным на 21 февраля, границу с Россией пересекли более 60 тыс. беженцев из Донбасса из-за обострения обстановки. Только Ростовская область приняла 6,7 тыс. беженцев, из них почти 3 тыс. – дети. Сегодня запланировано отправление еще 21 поезда в Курскую, Белгородскую, Саратовскую, Волгоградскую, Воронежскую области. В общей сложности 43 региона готовы принять беженцев на своей территории
В Марий Эл открыли новое здание государственной филармонии
В Йошкар-Оле прошло торжественное открытие нового здания Марийской государственной филармонии имени Якова Эшпая, до этого работники филармонии 39 лет располагались в пристрое.
- В фактических границах
- В границах областей на 2014 год
- Внутри границ Украины
- Внутри границ России
- Признать без условий
- В случае прямой военной агрессии Украины
- В случае вступления Украины в НАТО
- Не должна признавать ЛНР и ДНР
- В наличных
- В банке
- В ценных бумагах
- Нет сбережений
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Главная тема
британский министр
Видео
 |
мир в донбассе
официально подтвержденный бой
Эвакуация из ДНР и ЛНР
финансовая пропасть
зеленая энергетика
странности и нестыковки
беспомощные люди
олимпийская истерия
на ваш взгляд
Закрытая книга
Стеб в России был во многом продолжением так называемого пофигизма 80-х, формой отрицания – и только…
Самые стебные писатели 90-х – один из первых титулов Вайля и Гениса на родине. Репутация по тем временам отнюдь не уничижительная. Напротив. Стеб в те годы был чем-то вроде бытовой формы концептуализма.
Ну и не последнюю роль играло обаяние легенды, от имени которой они представительствовали, – легенды о русской эмиграции третьей волны, персонифицированной, в частности, фигурами Бродского и Довлатова.
Нет, я не думаю, что стеб изобрели Вайль и Генис, к тому времени стеб как одна из составных молодежной субкультуры становился стилем поколения.
И получилось так, что стилистика Вайля и Гениса кодифицировала этот стиль как стебный для читателя в России; стеб как бы стал фактом литературы.
Восстановление имиджа
Стать чертой времени, краской этого времени, сколь угодно яркой, – это значит уйти в историю с этим временем. А история в России движется быстро, то, что вчера было новостью, сегодня – общее место.
Растаяло, наконец, и само обаяние ауры русской заграничной жизни – у сегодняшних читателей Вайля и Гениса свой собственный образ заграницы.
Казалось бы, их время прошло.
И вот тут начинается самое интересное – книги их сохраняют актуальность. И не только новые, но и старые.
В определенной степени сыграло свою роль появление двух новых писателей: отдельно Вайля и отдельно Гениса. Если изначально их совместное творчество провоцировало на некую символичность восприятия: содержание и поэтика книг Вайля-и-Гениса как факт коллективного творчества, как некий обобщенный голос русской эмиграции 70–80-х годов, – то нынешнее их творчество порознь заставляет относиться к нему уже как к явлению индивидуальному.
На эту тему
Вайль здесь продолжает, но – на новом материале и с новыми задачами. Он занялся самоидентификацией в мировой культуре, мировой истории. Составившие книгу развернутые эссе про Джойса, Аристофана, Борхеса, Вагнера, Бродского, Феллини; про Дублин, Афины, Токио, Нью-Йорк, Стамбул и т.д. – не штудии, не учеба, а постепенное методичное формулирование собственного образа мира и его культуры.
Вайль берет то, что внятно ему (и нам, его современникам), что актуально, то, что есть он (мы) сегодня. Иными словами, читая у Вайля про Хальса или Мисиму, мы читаем про себя нынешних.
И то, и другое, и третье, но – в качестве материала, на котором автор размышляет о современной литературе как эстетическом феномене. Отдаленная аналогия – литературный манифест. Но отдаленная. Потому как манифест – это, по определению, протокол о намерениях. Генис же исследует уже состоявшееся и доказавшее свою жизнеспособность эстетическое явление. И делает это как теоретик и как практик.
По содержанию – научная монография, по форме – исповедальная проза, где автор не только размышляет о природе художественного слова – он демонстрирует эту природу как художник.
Да нет, почему же, сели, проработали.
Легкость, афористичность, стилистическая игра, с которыми пишут Вайль и Генис, никак не отменяют, а парадоксальным образом создают в их книгах образ не легконогих бегунов по вечным темам, а людей (писателей, мыслителей), намертво сцепившихся в напряженной схватке с неразрешимостью проклятых вопросов.
П. Вайль, А. Генис. "Родная речь: уроки изящной словесности"
____________________________
Авторы, эмигрировавшие из СССР, создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы "Родной речи" и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный "антиучебник" Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам сдавать экзамены по русской литературе.
Содержание:
Наследство "Бедной Лизы". Карамзин
Торжество Недоросля. Фонвизин
Кризис жанра. Радищев
Евангелие от Ивана. Крылов
Чужое горе. Грибоедов
Хартия вольностей. Пушкин
Вместо "Онегина". Пушкин
На посту. Белинский
Восхождение к прозе. Лермонтов
Печоринская ересь. Лермонтов
Русский Бог. Гоголь
Бремя маленького человека. Гоголь
Мещанская трагедия. Островский
Формула жука. Тургенев
Роман века. Чернышевский
Любовный треугольник. Некрасов
Игрушечные люди. Салтыков-Щедрин
Мозаика эпопеи. Толстой
Страшный суд. Достоевский
Путь романиста. Чехов
Всё - в саду. Чехов
Авторы, эмигрировавшие из СССР, создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы "Родной речи" и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный "антиучебник" Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам сдавать экзамены по русской литературе.
29 сентября замечательному писателю Петру Вайлю исполнилось бы 65 лет. О рижском знакомстве с ним вспоминает другой замечательный писатель Александр Генис.
Твердо зная, чего хочу, я стыдился себе в этом признаться, пока не встретил Петю Вайля. Это произошло у нас за столом, на завтраке, который, вопреки названию, мог включать обед, ужин и участкового. Отец любил праздники больше жизни. Собственно жизнь (быт, работа, семья) его интересовала лишь в ожидании праздника, за которым мы отправлялись на рынок каждое воскресенье — до завтрака и ввиду его.
Праздничной была уже дорога к базару, ибо натощак все казалось интереснее. За молодцеватым и нелепым в нашем старинном городе стеклобетонным вокзалом открывались ангары для дирижаблей, составлявших военно-воздушные силы независимой Латвии, так и не спасшие ее от соседа. После войны в них торговали снедью. Под ажурной крышей непомерной высоты летали голуби, ласточки, стрижи, воробьи и чайки.
— Ты еще скажи аисты, — ворчит жена, и чаек я вычеркиваю.
Чем старше я становился, тем больше уходило водки и тем многолюднее оказывались завтраки. За селедкой легко смешивались, иногда выпадая в коридор, русские, латыши и евреи двух поколений. Но и в нашем вавилоне явление Пети произвело неизгладимое впечатление. Он выделялся всем и сразу: полный и румяный, Вайль тоже походил на ангела, но падшего. Не скрывая пороков, он пил больше всех, не переставая быть интересным — ни сверстникам, ни взрослым, ни, конечно, мне.
Ума не приложу, когда Петя все это учил, потому что жизнь его протекала у всех на виду. Во всяком случае, летом. С первыми грачами он покидал родительский кров, куда возвращался, лишь отгуляв Октябрьские праздники. Петя повсюду носил с собой портфель со сменой белья и зубной щеткой. В кармане — маникюрные ножницы, курить он уже бросил, и больше ни в чем не нуждался, ночуя там, где его оставило разгульное вдохновение. Чаще всего — у нас на кушетке. Всегда желанный гость, Петя был живым праздником и нравился абсолютно всем, умея соглашаться так, будто спорит. Со мной он разговаривал на равных, хотя я был еще маленьким. Но достаточно большим, чтобы принимать участие в общем и никогда не прерывающемся веселье.
Хуже, что я задирался от трагической неуверенности в себе — как все, а не только начинающие разночинцы. Со временем, впрочем, я убедился, что разночинцами являются все авторы, кроме одного бодрого анацефала, который уверял, что в жизни не сочинил плохой строки. Даже Бродский признавался в неуверенности и ценил ее, считая контролем качества. Еще позже я догадался, что непишущие страдают не меньше пишущих, но тогда, по малолетству, я страдал у всех на виду. Боясь, что меня не примут за другого, я боролся с мучительной, как прыщи, застенчивостью и выдавал себя с головой: врал, пил, курил и фонтанировал.
Петя, однако, готов был прислушиваться к фонтану, и вскоре, несмотря на несуразно гигантскую — три с половиной года — разницу в возрасте, мы стали встречаться вдвоем и гулять по городу, случайно заходя на выставки. На одной, посвященной дагеротипам, я сказал, что экспозиция могла бы включить портрет Лермонтова. Чем-то Пете понравилась эта вполне безумная реплика, и он предложил написать что-нибудь вместе.
Петино предложение застало меня врасплох и привело в восторг. Писать вдвоем было не так страшно. Соавторство, как просодия, снабжало формой и уменьшало ответственность до того приемлемого уровня, когда текст становился, в сущности, анонимным: его автором был не я, а мы.
В трудных случаях можно было обойтись без закуски, но не без компании. Этика нашего пьянства категорически осуждала одиночество с бутылкой, считая его патологической крайностью. Отделяя клинический симптом от вакханального синдрома, мы строили пьянку как преображающее действительность произведение всех искусств. Оглядываясь, я понимаю, что наш идеал назывался Gesamtkunstwerk, хотя из-за скромности тогдашних властей мы еще не знали, что Вагнер дебютировал там же, где и мы, — в Риге.
Иными словами, наши пьянки носили бескомпромиссно творческий характер, и других я всю жизнь не признавал. Идя за Буддой, мы следовали средним путем, стремясь держать струну натянутой. Разливая в меру, мы не давали ей ослабнуть, чтобы не переставала звучать музыка беседы, но умели и задержаться со следующим стаканом, чтобы струна не порвалась. Умело балансируя на пике опьянения, мы умудрялись не выпадать из фазы, и нам не хватало бесконечного в северных широтах летнего дня.
Иногда он начинался с университетских экзаменов, которые я умел сдавать быстро и с наслаждением.
О, это нежаркое утро экзаменационной сессии. Оно расстилалось контурной картой, которую мы, как Зигмунд с Ганзелкой, заполняли маршрутами дружбы. Как бы далеко от центра они ни заводили, к вечеру мы все равно оказывались в старом городе. Центр всякой пьянки, он украшал ее пейзаж живописными ведутами. Лучшие предлагали три старших шпиля рижского неба. У церкви Екаба он был самый крутой, но с загогулиной, под которой прятался волшебный колокол, оживавший, когда под ним проходила неверная жена. Сам я никогда не слышал звона, потому что власти от греха подальше заткнули его вместе со всеми остальными колоколами города.
У знаменитого Домского собора выпивать приходилось украдкой из-за толпившейся здесь милиции. Зато пусто было в средневековом дворе, откуда открывался уникальный, известный лишь нам, вид на церковь Петра со снесенным в первые дни войны и все еще не отстроенным шпилем. Примостившись между сараями крестоносцев, мы так строили мизансцену тоста, что в кадр попадало только вечное: звезды, луна и руины.
Я женился первым. Шафером был, конечно, Петя. Гости гуляли три дня, не заметив, что мы с молодой отбыли в соседнюю Литву. Страна подпольного сюрреализма, она славилась дерзкими плакатами Вильнюса, гротескным театром Паневежиса и, конечно, мэтром непонятного, каунасским Сальвадором Дали Чюрленисом. В его музей у нас ездили, чтобы поклониться несмежной реальности. Естественно, что супружескую жизнь мы начали в Каунасе, скоротав брачную ночь на вокзале: я — на скамейке, она — в комнате матери и ребенка, что было, прямо скажем, преждевременно.
Оба брака не разбавили наши отношения. Любовь считалась филиалом дружбы, и с Петиной свадьбы я ушел на четвертый день, когда бутылки сдали дважды.
Чтобы обсудить метафизический вызов и найти выход из тупика, мы собрались в Колонии Лапиня. Она находилась в центре города, но не имела с ним ничего общего. Миниатюрный рай огородников, Колония напоминала аграрный улей, в котором копались озверевшие без земли горожане, в основном — латыши. Недавно оторвавшиеся от почвы, они тосковали по отобранным хуторам и растили тут все, что помещалось на трех грядках.
В буднее и пасмурное утро Колония пустовала, и мы удобно устроились под забором, закусывая принесенное сорванным за оградой огурцом.
— Прекрасное нуждается не только в гениальном творце, — говорил один из нас, ибо мы тогда не спорили, — но и в талантливом компиляторе.
— Другое дело, — подхватывал другой, ибо наша беседа подразумевала не состязание, а бескорыстное уточнение определений, — что создавать одни произведения из других — значит преумножать сущности без необходимости. Нам нужен все тот же средний путь, пролегающий между выцветшим вымыслом и так и не зацветшей ученостью.
— Мир, — соглашались мы с нарастающим от портвейна восторгом, — нельзя придумать, мир нельзя описать, но его можно сгустить и расцветить, как осенний свет в витраже. Нам не нужно придумывать персонажей, достаточно выбрать из тех, что есть. Нам не нужны герои, достаточно тех, кого мы назначим. Нам не нужна экспансия вымысла, достаточно углубить, что дано, и окружить неизвестное. Между оригинальным и украденным прячется от сглаза неистоптанная зона тавтологических явлений: литература о литературе, истории про историю, культура в культуре, а это — целый мир, схваченный фасеточным зрением мух, то есть муз.
Читайте также: