Лирник родион бунин краткое содержание
Обновлено: 07.07.2024
Печ. по кн.: И. А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти тт. М., 1965-1967. Тт. 4, 5.
Лирник Родион.
Гирло (украинск.) — разветвление речного русла.
Очерет — камыш.
Затон — залив, глубоко врезавшийся в берег.
Почаевская Божия Матерь — икона из храма в городе Почаеве на Украине.
Роза Иерихона.
Иерихон — город в Палестине, существовавший в 7 — 2 тысячелетиях до н.э. По имени города назван цветок, о котором идет речь в рассказе. Мертвое море — бессточное соленое озеро на территории Израиля и Иордании, в которое впадает река Иордан. Из-за высокой солености органической жизни в озере нет (за исключением некоторых видов бактерий). Жупел — по библейским представлениям, горящая сера в аду. Иудейская пустыня — примыкает к южной оконечности Мертвого моря.
Волчец — колючие травы.
Галилея — северная часть древней Палестины.
Рахиль — в Первой Книге Моисеевой (XXIX, XXX, XXXI) вторая жена патриарха Иакова, мать Иосифа; история любви Иакова к Рахили много раз служила материалом для произведений словесного искусства.
И. А. БУНИН
Лирник Родион
Этот вечер был особенно прекрасен, особенно располагал к тому.
По палубе бродила, останавливалась и притворялась залюбовавшейся облаками на закате знакомая капитана. Она накинула на голову зеленый газ, тонкий, как паутина, обвила его концы вокруг шеи, и сумеречный ветерок чуть играл ими. Она была в прозрачной кофточке, высока и так хрупка станом, что, казалось, вот-вот он переломится. Одной рукой она придерживала газ, а другой — юбку, обтягивая ею ноги. А за нею все время следил актер.
Актер боком прислонился к спинке скамьи, закинул ногу на ногу, как бы показывая, что он ничуть не стесняется своими ужасными ботинками. Он поднял воротник клетчатого пальто с широким хлястиком на пояснице, надвинул на лоб широкополую шляпу и, шевеля тросточкой, поводил глазами.
Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее села и степи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его. Пел он чаще всего меланхолически, как и подобает сыну степей; пел на церковный лад, как и должен петь тот, чье рожденье, труд, любовь, семья, старость и смерть как бы служение; пел то гордо и строго, то с глубокой нежностью. С ярмарки на ярмарку, в передвижениях гуртами на работы часто сопровождали его бандуристы и лирники, наводившие мужчин на воспоминания о былой вольности, о казацких походах, а женщин — на певучие думы о разлуках с сыновьями, с мужьями, с любимыми. Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней, душе которых были еще близки и дни Богдана, и дни Сечи, и даже те дни, за которыми уже проступает сказочная, древнеславянская синь Карпатских высот. Родион, случайно пристрявший к женщинам и плывший вместе с ними, был молод и безвестен. Он говорил, что даже не считает себя певцом, лирником. Но певец он был поистине удивительный. Если он еще жив. Бог, верно, дал ему старость счастливую и отрадную за ту радость, что давал он людям.
Он как бы тоже перебирал в своей памяти картины соборов, проходов под златоверхими колокольнями, темных и тесных полуподземных приделов. И, дойдя до картин судных, усилил тон: лира его зажужжала и запела смелее, тверже. Послышались вздохи, слабые восклицания нежности и грусти. И он еще усилил — и сквозь восточную, степную меланхолию мотива ясно проступило подобие органного хорала. Он почувствовал, понял, что именно должен спеть он для своих слушательниц, и стал им, матерям и невестам, сказывать нечто самое близкое женскому сердцу, — о сироте и о мачехе, — мешая органные угрозы и назидания с песней, с мягкими славянскими укорами.
— Ой, зашум1ли луги ще и бистрii piкi, — вздохнул и строго сказал он, возвысив голос и заглушив лиру.
И пояснил, снова уступая место ее звенящему жужжанию:
— Померла матинка, зосталися дiти. Потом он просто и серьезно стал напоминать женскому сердцу, — сердцу и беспощадному и жалостливому, — какова она, эта сиротская доля. Отец, сказал он, тот утешится:
— Отец жону знайде, буде в napi жити. А сиротам никто не заменит родной матери:
— Нещаснi сiрiтки — тi пiдуть служити.
Но не спасет их, сказал он, никакая служба, никакая самая старательная работа:
— Що сирота робить — робота нi за що, а людi говорять: cipoтa ледащо!
Одним тоном слов и лиры он дал трогательный образ всем чужого, всем покорного ребенка, стриженой, босой, в грязной сорочке и старенькой плахте девочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надеялась терпением и непосильным трудом снискать милость мачехи, — но напрасно: даже родной отец, раб этой безжалостной, хозяйственной женщины, избегал глядеть на свою сироту, боялся хотя бы словом вступиться за нее. А уж если родному отцу в тягость собственное дитя, то где же правда, где справедливость, где сострадание? Их надо искать по свету, по миру, паче же всего где-то там, куда скрылась мать, единственный нескудеющий источник нежности. И, опять со вздоха возвышая свой грудной голос, опять усиливая звенящий тон лиры, Родион продолжал:
— Ой, пiшла cipiткa темними лугами, — вмиваеться сiрiтка дрiбними сльозами. Не змогла сирiтка мачусi вгодити, — ой, пiшла cipiткa по свiту блудити: по свiту блукати, матiнки шукати.
И с непередаваемой трогательностью ответил ребенок ангелу-матери:
Как все истинные художники, Родион сердцем знал, когда надо сказать, когда помолчать. Сказав последние слова, он смолк, опустил незрячие очи, наслаждаясь горькими и счастливыми вздохами своих слушательниц. А насладившись, вдруг грозно и радостно возвысил голос и развернул уже иные картины — картины Христова суда, его возмездия:
— Посила Христос Бог янголiв од себе, — сказал он торжественно, чистым и звонким голосом, — вiзьмггь ту cipiтку, посадiть cipiтку свiтлому раю, у Господа Бога, у честi i славi!
И со скрежетом и звоном лиры далеко разлил свой зазвеневший от радостного гнева плач:
Пiдiмiть мачуху У гору високо, Закиньте мачуху У пекло глибоко!
Кончив, он опять помолчал и твердо сказал обычным голосом, без лиры:
И, сказав, уже не нарушил молчания ни единым добавлением. Только долго покрывал сказанное однообразным нытьем, ропотом лиры, как бы смягчая силу впечатления.
А записывал я стих про сироту в Никополе, в жаркий полдень, среди многолюдного базара, среди телег и волов, запаха их помета и сена, сидя вместе с Родионом прямо на земле. Диктовал Родион ласково и снисходительно, повторяя одно и то же по нескольку раз, и порою останавливался, сдерживая легкую досаду, когда я ошибался. А чем я был виноват? Некоторые стихи он говорил то так, то сяк, кое-что улучшая по своему вкусу.
Когда мы кончили, он долго что-то додумывал, и солнце пекло его непокрытую голову, его незрячее, ничего не выражающее лицо. Потом с тонкой улыбкой намекнул насчет корчмы. Я положил в его ладонь несколько пятаков. Он быстро зажал их своими цепкими пальцами, быстро приподнялся, сунул лиру под мышку, и, поймав мою руку, радостно и осторожно поцеловал ее.
Роза Иерихона
В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы.
Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений.
Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память!
Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во Святую землю Господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее Палестины — долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча.
Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого — и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце — и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона.
На старом пароходике автор слушает слепого певца. Аккомпанируя на лире, Родион исполняет песню о сироте и милосердии. Писатель записывает стих с его слов и дает лирнику несколько монет.
За минуту
Бродячий слепой певец Родион странствует по Днепровью со своей лирой. Автор плывет по реке на колесном старом пароходике. Вечером на палубе бродит пассажирка из первого класса. За ней наблюдает нищий актер из второго класса. На нижней палубе поют женщины. Писатель, влюбленный в Малороссию, с наслаждением слушает их песни.
С хохлушками плывет приставший к ним Родион. Он из скромности не считает себя певцом, но поет удивительно, сочетая в своем исполнении вкус и чувство меры. Слепой в сопровождении своей лиры исполняет для слушательниц песню о несчастной доле девочки, потерявшей мать. Сироту забирают ангелы, а злую мачеху бросают в геенну огненную.
Певец делает паузы в нужных местах, чтобы усилить впечатление от сюжета песни. Заканчивает лирник наставлением о милосердии к сиротам. Писатель записывает этот стих на базаре со слов Родиона, сидя прямо на земле. Слепец получает несколько пятаков и благодарно целует руку автора.
Автор путешествует по низовьям Днепра на небольшом пароходике “Олег”. В первом классе едет какая-то девица (знакомая капитана), во втором – несколько евреев и бедный актер, который, впрочем, немедленно начинает оказывать девице знаки внимания. Нижняя палуба переполнена хохлушками, которые по вечерам ведут душевные разговоры и поют протяжные песни.
Среди них оказывается и рябой слепец – лирник Родион. “Простой, открытый, легкий, он совмещал в себе все: строгость и нежность, горячую веру и отсутствие показной набожности, серьезность
и беззаботность… он принадлежал к тем редким людям, все существо коих – вкус, чуткость, мера”.
На низшей палубе разговор заходит о Киеве, о киевских церквях, об иконах. Родион инстинктивно чувствует настроение женщин и поет старую песню о сиротке и злой мачехе. Трогательный образ никому не нужного ребенка, старающегося всеми силами заслужить милость мачехи, заставляет сердца слушательниц дрогнуть.
Просто и естественно Родион “сказывает” о том, как, отчаявшись, девочка отправляется странствовать по свету в поисках родной матери, встречает Христа, который говорит, что ее мама умерла.
Сиротка попадает на могилу матери, просит ту взять ее к себе, и бог, сжалившись над девочкой, принимает ее к себе в рай, а злую мачеху наказывает. Автор просит Родиона продиктовать ему слова песни.
Диктуя, Родион всякий раз пересказывает текст по-новому, “улучшая по своему вкусу”.
Рассказчик вспоминает свои Выселки, которые ещё со времени его дедушки были известны в округе как богатая деревня. Старики и старухи жили там подолгу — первый признак благополучия. Дома в Выселках были кирпичные, крепкие. Средняя дворянская жизнь имела много общего с богатой мужицкой. Вспоминается ему тётка его Анна Герасимовна, ее усадьба — небольшая, но прочная, старая, окружённая столетними деревьями. Сад у тетки славился своими яблонями, соловьями и горлинками, а дом — крышей: соломенная крыша его была необыкновенно толстой и высокой, почерневшей и затвердевшей от времени. В доме прежде всего чувствовался запах яблок, а потом уже другие запахи: старой мебели красного дерева, сушёного липового цвета.
Вспоминается рассказчику его покойный шурин Арсений Семеныч, помещик-охотник, в большом доме которого собиралось множество народу, все сытно обедали, а затем отправлялись на охоту. На дворе трубит рог, завывают на разные голоса собаки, любимец хозяина, чёрный борзой, влезает на стол и пожирает с блюда остатки зайца под соусом. Автор вспоминает себя верхом на злом, сильном и приземистом "киргизе": деревья мелькают перед глазами, вдали слышны крики охотников, лай собак. Из оврагов пахнет грибной сыростью и мокрой древесной корой. Темнеет, вся ватага охотников вваливается в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка охотника и, случается, живёт у него по нескольку дней. После целого дня, проведённого на охоте, тепло людного дома особенно приятно. Когда же случалось проспать на следующее утро охоту, можно было весь день провести в хозяйской библиотеке, листая старинные журналы и книги, разглядывая заметки на их полях. Со стен смотрят фамильные портреты, перед глазами встаёт старинная мечтательная жизнь, с грустью вспоминается бабушка.
Но перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч. Наступает царство мелкопоместных дворян, обедневших до нищенства. Но хороша и эта мелкопоместная жизнь! Рассказчику случалось гостить у соседа. Встает он рано, велит ставить самовар и, надев сапоги, выходит на крыльцо, где его окружают гончие. Славный будет денек для охоты! Только по чернотропу с гончими не охотятся, эх, кабы борзые! Но борзых у него нет. Однако с наступлением зимы опять, как в прежние времена, съезжаются мелкопоместные друг к другу, пьют на последние деньги, по целым дням пропадают в снежных полях. А вечером на каком-нибудь глухом хуторе далеко светятся в темноте окна флигеля: там горят свечи, плавают клубы дыма, там играют на гитаре, поют.
Читайте также: