Котик летаев краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

Мне говорили потом, у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью…

Представьте себе храм; храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном беге от старухи я врываюсь в храм — старуха осталась

снаружи, — под сводами ребер вхожу в алтарную часть; под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышу крики:

Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно, в разбросе распахнутом дуг надбровных…

Жизнь — рост; в наростах становится жизнь, в безобразии первый нарост мне был — образ. Первые образы-мифы: человек — с бабушкой связался мне он, — старуха, в ней виделось мне что-то от хищной птицы, — бык и лев….

Квартирой просунулся мне внешний мир, я стал жить в ставшем, в отвалившейся от меня действительности. Комнаты — кости древних существ, мне ведомых; и память о памяти, о дотелесном жива во мне; отсвет ее на всем.

Сказкой продолжился миф, балаганным Петрушкой. Уже нет няни Александры, гувернантка Раиса Ивановна читает мне о королях и лебедях. В гостиной поют, полусон мешается со сказкой, а в сказку вливается голос.

Понятий еще не выработало сознание, я метафорами мыслю; мне обморок: то — куда падают, проваливаются; наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живет под нами. Папины небылицы, страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, — он все в Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков: Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности еще внятен мне, — титанами оборачивается память о ней, память о памяти.

Понятия — щит от титанов…

Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из окон арбатского нашего дома.

Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежность в Касьяново, — мы летом в деревне. Комнаты канули; встали — пруд с темной водой, купальня, переживание грозы, — гром — скопление электричества, успокаивает папа, — нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны…

Вновь в Москве — тесной теперь показалась квартирка наша.

Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгами уставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама, боится — и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет — не мой лоб, — второй математик! — страшит ее преждевременное развитие мое, и я боюсь разговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме — Ласковый Котик!

По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышим музыку; мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы.

Мне игрою продолжилась музыка.

Удивляюсь закатам, — в кровавых расколах небо красным залило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки…

О духах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа; как в перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывался чашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, — и порхало над ним Я в трепете крыльев, озаренное Светом; появлялся Наставник — и ты, нерожденная королевна моя, — была со мною; мы встретились после и узнали друг друга…

Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света, крыльями хлопали два полукружия мозга. Невыразимо сознание духа, и я молчал.

Миг, комната, улица, деревня, Россия, история, мир — цепь расширений моих, до этого самосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лед слов, понятий и смыслов; вспыхнет Слово как солнце — во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть.

Мне говорили потом, у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью.

Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно, в разбросе распахнутом дуг надбровных.

Понятий ещё не выработало сознание, я метафорами мыслю; мне обморок: то — куда падают, проваливаются; наверное, к Пфефферу, зубному врачу, что живёт под нами. Папины небылицы, страшное бу-бу-бу за стеной Христофора Христофоровича Помпула, — он все в Лондоне ищет статистические данные и, уверяет папа, ломает ландо московских извозчиков: Лондон, наверное, и есть ландо, пугают меня. Голос довременной древности ещё внятен мне, — титанами оборачивается память о ней, память о памяти.

Понятия — щит от титанов.

Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из окон арбатского нашего дома.

Этот мир разрушился в миг и раздвинулся в безбрежность в Касьяново, — мы летом в деревне. Комнаты канули; встали — пруд с тёмной водой, купальня, переживание грозы, — гром — скопление электричества, успокаивает папа, — нежный агатовый взгляд Раисы Ивановны.

Вновь в Москве — тесной теперь показалась квартирка наша.

Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгами уставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама, боится — и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет — не мой лоб, — второй математик! — страшит её преждевременное развитие моё, и я боюсь разговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме — Ласковый Котик!

По вечерам из гостиной мы с Раисой Ивановной слышим музыку; мама играет. Комнаты наполняются музыкой, звучанием сфер, открывая таимые смыслы. Мне игрою продолжилась музыка.

Удивляюсь закатам, — в кровавых расколах небо красным залило все комнаты. До ужаса узнанным диском огромное солнце тянет к нам руки.

О духах, духовниках, духовном слышал я от бабушки. Мне ведомо стало дыхание духа; как в перчатку рука, входил в сознание дух, вырастал из тела голубым цветком, раскрывался чашей, и кружилась над чашей голубка. Оставленный Котик сидел в креслице, — и порхало над ним Я в трепете крыльев, озарённое Светом; появлялся Наставник — и ты, нерожденная королевна моя, — была со мною; мы встретились после и узнали друг друга.

Миг, комната, улица, деревня, Россия, история, мир — цепь расширений моих, до этого самосознающего мига. Я знаю, распиная себя, буду вторично рождаться, проломится лёд слов, понятий и смыслов; вспыхнет Слово как солнце — во Христе умираем, чтобы в Духе воскреснуть.

Пересказал Н. Д. Александров. Источник: Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Русская литература XX века / Ред. и сост. В. И. Новиков. — М. : Олимп : ACT, 1997. — 896 с.

Понравился ли пересказ?

Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Я помню, как ты появилась впервые переломною из моих непонятных бредов. Сознания тогда еще ко мне не пришло, мыслей и мира вокруг меня не было, я был рассыпанный огонь тысячами красных искр улетающих очень стремительно. Потом появилось некое подобие в образе шара вогнутого стремительно во внутрь. Неслись ощущения, которые хоть и силились, но сгорали, не осиливая преград.

Вижу раскинутые крылья, такие знакомые нам.
Внешний мир открылся перед домною квартирою, комнаты и коридоры, и если вступить в них некогда уже не вернешься обратно, а останешься окруженным непонятными предметами. Среди темных кресел встает темная фигура бабушки, на котором чепец покрывает голый череп, что-то очень грозное в ее облике. В этих темных коридорах ко мне и подходит доктор Доринов, - который так похож на минотавра. Мир весь плывет перед домною сплетается с старыми мифами и рисунками обоев, окружая меня. Я начал переживать катакомбный период, казалось, что стены и свод сейчас рухнут. Передо мною пустыня и оскал зверя, или собаки, который подходил к играющим чужим детям. Потом не казалось, что это вовсе не сон был.

Первый нарост на моем теле и был моим образом и подобием. Первые образы человека в мифах. Человек вместе с бабушкой связался мне. В старухе что-то было от хищной птицы. Комнаты - это кости древних существ иногда ведомых мне, и опять старуха, которая жива во мне, отражается во всем.

Папа который спешит в клуб или университет с красным лицом кажется мне Гефестом, который угрожает мне. Кинуть меня в пучину безобразности. В зеркале постоянно отражается лицо моей тети, которая встает перед домною бледная. Дурной бесконечный и непонятный звук, который выходит вместе с каплями воды из крана. В детской комнате живу я, в месте с няней по имени Александра, голоса ее почему-то не помню, словно она немая. Темными коридорами в месте с нею я пробираюсь на кухню. Где краснеют раскольные печи, и стоит там наша кухарка с кочергою в руках и сражается с огненным змеем. Кажется трубочист тогда спас меня, от раскаленных языков пламени. Трубочист через трубу меня вытащил он меня в мир. По утрам я всегда опускаю свой взор на коричневый шкаф, с темными сучками, которые выглядят с разводами. В свете лампады вижу икону. Изображены склонившиеся волхвы. Один из них черный словно мавр, и что-то говорят мне. Мне знаком уже этот мир, а наша квартира переходила в арбатскую Троицкую церковь. Тут в дыму ладана увешивал Золотой Горб, увещевала, и Седая Древность, и их голос слышал я.

В сказку перешел благой миф, уже нет нянечки Саши, гувернантка читает для меня о лебедях и королях различных государств. В гостиной поет хор, унисон и полусон смешиваются с моей сказкой, а в сказку входит и голос.
Понятий еще нет в сознании, и мыслить мне приходится метафорами, опять обморок и опять я куда-то падаю. Наверное к зубному врачу, который живет этажом ниже. Папины небылицы и поиски статистических данных далеко за нашей страной, все это пугает меня. Голос древней древности еще успеет втянуть меня - титаны вот моя память.

Понятия - вот моя защита. Вот мой щит от могучих титанов.
Из космоса я смотрю вниз на дома Москвы, из окон нашего дома на Арбате.
Московская квартира кажется мне очень тесной.
Мой папа математик который себя заложил книгами. Он профессор Михаил Василевич Летаев, все что-то вычисляет. Все математики ходят к нам. А мама их не любит и боится - и я, наверное, тоже стану математиком. Мама откинет локоны волос со лба и скажет, что лоб не мой - еще в семье один математик. Мама пугается моего быстрого развития, и я почему-то боюсь заводить разговоры с отцом. По утрам я лащусь и играюсь с мамой, словно ласковый котик.

Мама уезжает в карете с подругой на бал. Потом рассказывает нам о жизни Петербурга. Это совсем другой мир, не наш мир. Папа называет этот другой мир пустым.
По вечерам из гостиной слышится музыка, это мама играет. Квартира наполняется звуками, в которых открываются тайные смыслы. Мама всегда играет для меня.
В гостиной слышу топот ног, там устраивался вертеп - это все для меня и музыка продолжает играть для меня.

Папа принес мне библию и начал читать ее, о страшных злых чудищах и героях которые побеждают их с именем бога на устах. Я знаю что буду выгнат из рая тоже. Все покидают меня, и больше нет их рядом со мной.
Закат удивляет меня, он весь в кровавых заревах, которое заливает все небо. Грозное Солнце тянет до нас свои руки.
О духах которые стают нам духовниками слышал я от бабушки. Я познал дыхание духа, словно в перчатку как рука входило сознание, прорастало из тела голубым цветом, раскрывалась пиалою, над которой кружилась голубка. Одинокий котенок сидел в кресле, и над ним я порхал трепетными крыльями, озаренный светом. Наставник появился перед домною - моя королева, которая была всегда со мною, она еще не рожденная, но мы узнали друг друга.

Я всегда носил с собою духовную ризу. Носил одежду сотканную из света, мой мозг хлопал крыльями. Не выразить сознание духа я долго молчал.
Я не понял, не внял мира, и он остыл перед домною. О распятии на кресте мне рассказывал отец.
Один миг, комната Россия, деревня, весь исторический период мира - моя цепь расширений, самосознание мира. Я знаю, распиная себя, что я, обязательно воскресну, рожусь вновь, проломается лед, смысл, понятия и вспыхнут словно Солнце. Христос умер, чтобы дух его воскрес.

Здесь, на крутосекущей черте, в прошлое бросаю я долгие и немые взоры. Первые миги сознания на пороге трехлетия моего — встают мне. Мне тридцать пять лет. Я стою в горах, среди хаоса круторогих скал, громоздящихся глыб, отблесков алмазящихся вершин. Прошлое ведомо мне и клубится клубами событий. Мне встает моя жизнь от ущелий первых младенческих лет до крутизн этого самооознающего мига и от крутизн его до предсмертных ущелий — сбегает Грядущее. Путь нисхождения страшен. Через тридцать пять лет вырвется у меня мое тело, по стремнинам сбежав, изольется ледник водопадами чувств. Самосознание мне обнажено; я стою среди мертвых опавших понятий и смыслов, рассудочных истин. Архитектоника смыслов осмыслилась ритмом. Смысл жизни — жизнь; моя жизнь, она — в ритме годин, мимике мимо летящих событий. Ритмом зажглась радуга на водометных каплях смыслов. К себе, младенцу, обращаю я взор свой и говорю: "Здравствуй, ты, странное!"

Я помню, как первое "ты — еси" слагалось мне из безобразных бредов. Сознания еще не было, не было мыслей, мира, и не было Я. Был какой-то растущий, вихревой, огневой поток, рассыпавшийся огнями красных карбункулов: летящий стремительно. Позже — открылось подобие, — шар, устремленный вовнутрь; от периферии к центру неслось ощущениями, стремясь осилить бесконечное, и сгорало, изнемогало, не осиливая.

Мне говорили потом, у меня был жар; долго болел я в то время: скарлатиной, корью.

Мир, мысли, — накипь на ставшем Я, еще не сложилось сознание мне; не было разделения на "Я" и "не-Я"; и в безобразном мире рождались первые образы — мифы; из дышащего хаоса — как из вод скалящиеся громады суши — проступала действительность. Головой я просунулся в мир, но ногами еще был в утробе; и змеились ноги мои: змееногими мифами обступал меня мир. То не был сон, потому что не было пробуждения, я еще не проснулся в действительность. То было заглядывание назад, себе за спину убегающего сознания. Там подсмотрел я в кровавых разливах красных карбункулов нечто бегущее и влипающее в меня; со старухой связалось мне это, — огненно-дышащей, с глазами презлыми. Спасался от настигающей старухи я, мучительно силился оторваться от нее.

Представьте себе храм; храм тела, что восстанет в три дня. В стремительном беге от старухи я врываюсь в храм — старуха осталась снаружи, — под сводами ребер вхожу в алтарную часть; под неповторимые извивы купола черепа. Здесь остаюсь я и вот, слышу крики: "Идет, уже близко!" Идет Он, иерей, и смотрит. Голос: "Я. " Пришло, пришло — "Я. ".

Вижу крылья раскинутых рук: нам знаком этот жест и дан, конечно, в разбросе распахнутом дуг надбровных.

Квартирой отчетливо просунулся мне внешний мир; в первые миги сознания встают: комнаты, коридоры, в которые если вступишь, то не вернешься обратно; а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими. Там, среди кресел в серых чехлах, встает мне в табачном дыму лило бабушки, прикрыт чепцом голый череп её, и что-то грозное в облике. В темных лабиринтах коридоров там топотом приближается доктор Дорионов, — быкоголовым минотавром представляется он мне. Мне роится мир колыханиями летящих линий на рисунках обой, обступает меня змееногими мифами. Переживаю катакомбный период; проницаемы стены, и, кажется, рухни они, — в ребрах пирамид предстанет пустыня, и там: Лев. Помню я отчетливо крик: "Лев идет"; косматую гриву и пасти оскал, громадное тело среди желтеющих песков. Мне потом говорили, что Лев — сенбернар, на Собачьей площадке к играющим детям подходил он. Но позже думалось мне: то не был сон и не действительность. Но Лев был; кричали: "Лев идет", — и Лев шел.

Мне папа, летящий в клуб, в университет, с красным лицом в очках, является огненным Гефестом, грозит он кинуть меня в пучину безобразности. В зеркалах глядит бледное лицо тети Доги, бесконечно отражаясь; в ней — дурной бесконечности звук, звук падающих из крана капель, — что-то те-ти-до-ти-но. В детской живу я с нянюшкой Александрой. Голоса её не помню, — как немое правило она; с ей жить мне по закону. Темным коридором пробираюсь на кухню с ей, где раскрыта печи огненная пасть и кухарка наша кочергой сражается с огненным змеем. И мне кажется, трубочистом спасен я был от красного хаоса пламенных языков, через трубу был вытащен в мир. По утрам из кроватки смотрю я на шкафчик коричневый, с темными разводами сучков. В рубиновом свете лампадки вижу икону: склонились волхвы, — один черный совсем — это мавр, говорят мне, — над дитятей. Мне знаком этот мир; мне продолжилась наша квартира в арбатскую Троицкую церковь, здесь в голубых клубах ладанного дыма глаголил Золотой Горб, вещала Седая Древность и голос слышал я: "Благослови, владыко, кадило".

Понятия — щит от титанов.

Ощупями космоса я смотрю в мир, на московские дома из окон арбатского нашего дома.

Вновь в Москве — тесной теперь показалась квартирка наша.

Наш папа математик, профессор Михаил Васильевич Летаев, книгами уставлен его кабинет; он все вычисляет. Математики ходят к нам; не любит их мама, боится — и я стану математиком. Откинет локоны мне со лба, скажет — не мой лоб, — второй математик! — страшит её преждевременное развитие мое, и я боюсь разговаривать с папой. По утрам, дурачась, ласкаюсь я к маме — Ласковый Котик!

В оперу, на бал, уезжает мама в карете с Поликсеной Борисовной Блещенской, про жизнь свою в Петербурге рассказывает нам. Это не наш мир, другая вселенная; пустым называет его папа: "Пустые они, Лизочек. "

В гостинной я слышал топоты ног, устраивался "вертеп", и фигурка Рупрехта из сени зеленой ели перебралась на шкафчик; долго смотрела на меня со шкафчика, куда-то затерялась потом. Мне игрою продолжилась музыка, Рупрехтом, клоуном красно-желтым, подаренным мне Соней Дадарченко, красным червячком, связанным Раисой Ивановной — jakke — змеей Якке.

Мне папа принес уже библию, прочел о рае, Адаме, Еве и змее — красной змее Якке. Я знаю: и я буду изгнан из рая, отнимется от меня Раиса Ивановна — что за нежности с ребенком! Родили бы своего! — Раисы Ивановны больше нет со мной. "Вспоминаю утекшие дни — не дни, а алмазные праздники; дни теперь — только будни".

Мне невнятен стал мир, опустел и остыл он. "О распятии на кресте уже слышал от папы я. Жду его".

Читайте также: