Короленко мгновение краткое содержание для читательского дневника
Обновлено: 05.07.2024
Штормовая ночь. Мятежник, много лет просидевший в камере морского форта, бежит, не надеясь добраться до берега. Для счастья ему нужно только мгновение свободы.
На небольшой испанский форт, со всех сторон окружённый морем, надвигался шторм. К форту пристала запоздавшая рыбацкая лодка. Рыбака пустили внутрь переждать бурю, а лодку он привязал в небольшой бухте у подножия форта.
В угловой башне форта была камера испанской военной тюрьмы. Там уже не один десяток лет томился Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, мятежник и морской партизан. Он попал в плен к испанцам во время последнего восстания и его приговорили к смерти, но потом помиловали и посадили в эту башню.
Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далёкий берег… И вспоминать… И, может быть, ещё — надеяться.
Годы шли, восстание не начиналось, Диац перестал надеяться и словно впал в летаргию — прошлое казалось ему сном. В этой летаргии прошли годы, узник даже перестал долбить камень.
Он знал, что его держит здесь не решётка… Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море…
Так прошло ещё много лет тупого, тяжёлого сна. Однако с недавних пор Диац начал замечать на берегу дым костров или пожаров, а в форте принялись чинить старые стены, словно готовясь к чему-то. Однажды ему даже показалось, что он увидел в горных ущельях дымки от ружейных выстрелов и услышал звуки пушечных залпов, но через несколько дней всё затихло.
В ту бурную ночь, когда к форту пристала рыбацкая лодка, Диац был взволнован и не мог уснуть. Он лежал на своём матрасе и вслушивался в звуки бури. Внезапно он услышал странный и непривычный шум — это рыбацкая лодка качалась под его окном, стуча в каменную стену форта.
Диац вдруг словно проснулся и осознал, что на берегу действительно была какая-то военная стычка. Он рванул решётку и вытащил её из амбразуры. Выбравшегося наружу Диаца оглушило, залило водой, сбило с ног. Он испугался и уже хотел вернуться в свою спокойную, тихую камеру, но увидел на стенах цифры, отмечавшие прошедшие года, и спустился на берег, к лодке.
Вскоре часовой на стене форта увидел в бурном море белый парус. Диац был счастлив, он хотел не жизни, а только свободы. Охранники быстро обнаружили, что узник сбежал, и начали стрелять ему вслед сначала из ружей, потом из пушки. Парус мелькнул последний раз и скрылся за водяным валом.
А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов прозябанья!…
На одном из Мексиканских островов находился форт, в котором содержалась тюрьма для политических и военных преступников. В одной из камер уже больше 10 лет сидел один из предводителей повстанцев, который поднял серьезное восстание против правительства страны. Звали его, если не полностью, Хозе Диац. Был он мужчиной крепкого телосложения и силен духом.
Изначально Хозе приговорили к смертной казни, но спустя некоторое время, сменили приговор на милость, дали ему пожизненное. Главный герой повествования сначала не хотел примиряться с судьбой, и постоянно пытался выбраться из своей камеры, - дергал решетки, пытался вытащить камни из стены, но все его старания и мучения оставались тщетными. Он ждал звука выстрелов вдалеке, - ведь это бы означало новое восстание, смену правительства и его освобождение. Но ничего не происходило. День за днем вытаскивали из него надежду на свободную жизнь, его взгляд потускнел, и воля иссякала.
Когда Хозе пришел в себя, он решил, что не выживет в море в такую погоду, и залез снова в камеру, посидел, подумал миг, и рванул к лодке. Сердце рвалось от радости в его груди, он был свободен, на уплывающей от тюрьмы лодке, а вслед ему звучали выстрелы. Его побег был обнаружен, - но никто не осмелился выйти в море в такую погоду.
Повествование учит пытаться достигать желаемого до тех пор, пока не получится, а после получения заветного нет счастливее сердца того, кто не сдался. Такая решимость приходит в мгновение, и главное – не упустить это мгновение.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Короленко. Все произведения
Мгновение. Картинка к рассказу
Сейчас читают
Дворец императора окружен народом, который взволнован тем, что уже какой-раз Мандарин объявляет указ правителя Альтоума, прозванного Сыном неба.
Главный герой произведения Эней - сын обычного человека и богини. Он плывет по морю к новым берегам, чтобы построить там новый город. Но боги послали на его корабль всевозможные водные стихии.
События происходят в позапрошлом веке в Париже. В салоне куртизанки Виолетты Валери намечается ужин по случаю приезда из провинции некоего Альфреда Жермона. Благородный
Авдотье Малаховой исполнилось сорок два года. Вдруг заметили деревенские бабы, что у неё стал расти живот. Не очень заботило баб от кого ребёнок, больше говорили о возрасте женщины. По деревенским меркам поздно детей заводить
Короленко
Автор описывает сильную бурю, шторм на море. В это время капрал и часовой разговаривают. Они смотрят на то, как сгущаются тучи, поднимаются волны и понимают, что скоро начнётся буря. Разговор проходил в испанском форте. Именно сюда поспешил в поисках убежища рыбак на своей лодке с белым парусом. Писатель не уточняет кто это был, не называет его имя.
Рыбак понимал, что до берега на своей лодке он уже никак не доберётся, ведь буря усиливалась на глазах, поднимались высокие волны. Тогда он направил парусник к форту и стал просить там убежища. Часовой сначала сказал, что спросит разрешение у начальства. Офицер разрешил пустить рыбака. Человек нашёл убежище на ночь, а лодка была привязана возле стены форта.
В форте находилась и военная тюрьма. Там больше десяти лет был заключен испанец Хозе-Мария-Мигуэль-Диац. Он участвовал в вооружённом восстании.
Сначала Диац не хотел мириться со своей участью. Он был был физически и душевно силен. Мятежник пытался расшатать решётку и вытащить несколько камней, чтобы выбраться на свободу. Но постепенно он начинал понимать бесполезность своих действий и смирился. Диац много спал, смотрел в окно. Он надеялся услышать выстрелы, которые подарили бы ему надежду на освобождение. Ведь это означало бы новое восстание.
В тот вечер заключённый снова смотрел в окно, но за годы, проведённые в неволе, взгляд его становился всё более спокойным и равнодушным. Он стал вспоминать, привиделось ли ему во сне, или он действительно видел какое-то людское волнение и слышал выстрелы? Пока он не мог дать себе ответ на этот вопрос. Диац выглянул в окно и увидел белый парус. В голове его пронеслись мысли о возможном освобождении.
Узник вдруг отчётливо вспомнил, что он действительно слышал выстрелы. Это придало ему силы. Он пришел в себя и начал изо всех сил обеими руками трясти решётку. Камни, расположенные вокруг неё, упали, и решётка поддалась. Диац снял её и выпрыгнул в окно. Он нырнул в воду и на время потерял сознание.
Очнувшись, Диац подумал, что в такую бурю легко погибнуть, а в камере нет опасности. Диац снова забрался в помещение и прикрыл за собою решётку. Через некоторое время Диац всё-таки решил бежать и добрался к лодке. Через некоторое время часовой заметил его побег. Но Диац думал только о свободе, и выстрелы его не остановили. Автор не написал, выжил ли Диац во время бури.
— Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер. Ночь на море будет очень беспокойная.
— Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все убраться…
— Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
— Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами стены… Прощай. Смена через два часа…
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер все крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу,синева моря становилась все глубже и холоднее. Кое-где темную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову. Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни — несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонёк, светивший из её окна, затмился, и за решёткой силуэтом обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на тёмное море и отошёл. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент и флибустьер. В прошлое восстание, испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они были не нужны: стены были из камня, в окне — толстая железная решётка, за окном — море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далёкий берег… И вспоминать… И, может быть, ещё — надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далёкий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далёких деревень… Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят лёгкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему… Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решётки.
Но годы шли. На берегу всё было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей…
Понемногу всё прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачная тени давно прошедшего… А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер, — он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи…
И ещё годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку… К чему.
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова, — в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чём-то громко, торопливо, жалобно, тревожно… Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам… И в глубине его души поднималось тяжёлое, тёмное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углублённая дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке. Порой в такие ночи он опять царапал стену около решётки. Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления…
Он знал, что его держит здесь не решетка… Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море, и еще… сонное спокойствие отдалённого берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах…
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни… К тому же старые испанские ружья не очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус… Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
— Кто идет? — опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
— Брат! — отвечает рыбак,— отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!
— Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.
Так прошли ещё годы, которые казались уже днями. Время сна не существует для сознанья, а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжёлым и бесследным.
Однако, с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные видения. В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров. В форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые стены: изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо заделывались; чаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые баркасы с военным испанским флагом. Раза два, точно грузные спины морских чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой. Диац смотрел на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление. Один раз ему показалось даже, что в ущелье и по уступам знакомой горы, в этот день ярко освещённой солнцем, встают белые дымки от выстрелов, маленькие, как булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зелёном фоне и тихо тают в светлом воздухе. Один раз длинная чёрная полоса монитора продвинулась к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря в его окно. Он схватился руками за решётку и крепко затряс её. Она звякнула и задрожала. Щебенка и мусор посыпались из гнёзд, где железные полосы были вделаны в стены…
Но прошло ещё несколько дней… Берег опять затих и задремал; море было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от нечего делать, хлопали в каменный берег… И он подумал, что это опять был только сон…
Но в этот день с утра море начинало опять раздражать его. Несколько валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было слышно, как камни лезут со дна на откосы берега… К вечеру в четырёхугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены. Прибой заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.
Диац только повёл плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит, что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта запоздалая лодка, которую он заметил в окно. Рабья лодка с рабского берега… Ему нет дела ни до неё, ни до голосов моря.
Он лёг на свой матрац.
Когда сторож испанец в обычный час принёс фонарь и вставил его из коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру и бледное лицо с закрытыми глазами. Казалось, Диац спал спокойно; только по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья, как будто в глубине усыплённого сознания шевелилось что-то глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине…
Но вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени. Это шквал, перелетев целиком через волнолом, ударил в самую стену. За окном неслись в темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера была полна шипеньем и свистом. Отголоски проникли за запертую дверь и понеслись по коридорам. Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над островом и затихает, и замирает вдали…
Диац сразу стал на ноги. Ему казалось, что он спал лишь несколько секунд, и он взглянул в окно, ожидая ещё увидеть вдали белый парусок лодки. Но в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны смешанные крики убегавшего шквала.
Хотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега. Но теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался ещё какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое…
Он кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решётку, заглянул в темноту. Море было бесформенно и дико. Дальний берег весь был поглощён тяжёлою мглою. Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся красный, затуманенный месяц. Далекие, неуверенные отблески беспорядочно заколебались на гребнях бешеных валов и погасли… Остался только шум, могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий…
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что всё внутри его дрожит и волнуется, как море. Душа просыпается от долгого сна, проясняется сознание, оживают давно угасшие желания… И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на берегу несколько дней назад… Ведь это был не сон! Как мог он считать это сном? Это было движение, это были выстрелы… Это было восстание.
Налетел ещё шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый. Диац кинулся к решётке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс её. Посыпались опять известь и щебёнка, разъеденные солёными брызгами, упало несколько камней, и решётка свободно вынулась из амбразуры.
А под окном, в бухте, качалась и визжала лодка…
Часовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье, чтоб его не вырвало ураганом, читал про себя молитвы, прислушиваясь к адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра. Небо ещё потемнело; казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздух, и море. Лишь по временам среди шума, грохота, плеска с пугающей внезапностью обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров, далеко отбрасывая брызги через низкие стены.
Прочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в удивлении. Вдоль бухты, среди сравнительного затишья, чуть заметная в темноте, двигалась лодка, приближаясь к тому месту, где, уже не защищённое от ветра, море кипело и металось во мраке. Внезапно белый парус взвился и надулся ветром. Лодка качнулась, поднялась и исчезла…
Лодка встала на самой вершине вала, дрогнула, колыхнулась и начала опускаться… Со стены её видели в последний раз… Но ещё долго маленький форт посылал с промежутками выстрел за выстрелом бушующему морю…
А на утро солнце опять взошло в ясной синеве. Последние клочки туч беспорядочно неслись ещё по небу; море стихало, колыхаясь и как будто стыдясь своего ночного разгула… Синие, тяжёлые волны всё тише бились о камни, сверкая на солнце яркими, весёлыми брызгами.
Дальний берега, освежённый и омытый грозой, рисовался в прозрачном воздухе. Всюду смеялась жизнь, проснувшаяся после бурной ночи.
Небольшой пароход крейсировал вдоль берега, расстилая по волнам длинный хвост бурого дыма. Кучка испанцев следила за ним со стены форта.
— Наверное, погиб, — сказал один… — Это было чистое безумие… Как вы думаете, дон Фернандо?
Молодой офицер повернул к говорившему задумчивое лицо.
— Да, вероятно, погиб, — сказал он. — А может быть, смотрит на свою тюрьму с этих гор. Во всяком случае, море дало ему несколько мгновений свободы. А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов прозябанья.
— Однако что это там? — Посмотрите… — И офицер указал на южную оконечность гористого берега. На одном из крайних мысов, занятых лагерем инсургентов, в синеющей полосе замелькали кучками белые вспышки дыма. Звука не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя пустынные ущелья. С моря в ответ отрывисто грянул пушечный выстрел, и, когда дым весь лёг на сверкающие искрами волны, — всё опять стихло. И берег, и море молчали…
Офицеры переглянулись… Что значило это непонятное оживление на позициях восставших туземцев. Ответ ли это на вопрос об участи беглеца. Или просто перестрелка внезапной тревоги.
Сверкающие волны загадочно смеялись, набегая на берег и звонко разбиваясь о камни…
В. Г. Короленко, 1900
На стене в это время сменился караул.
— Святой Иосиф… Святая Мария! — пробормотал новый часовой и, покрыв голову капюшоном, скрылся за выступ стены. По морю, во всю ширину, вставая и падая, поблёскивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал. Ветер, казалось, сходил с ума, остров вперёд уже вздрагивал и стонал. Со дна, как бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в глубине.
Шквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна. Его сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног… Несколько секунд он лежал без сознания, с одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем неслось что-то огромное, дикое, враждебное…
Когда грохот несколько стих, он открыл глаза. По небу неслись тёмные тучи, без просветов, без очертаний. Скорее чувствовалось, чем виделось движение этих громад, которые всё так же неудержимо неслись на запад. А вдалеке опять вставало что-то, невидимое, но грозное, и гудело угрюмо, зловеще, непрерывно.
Только каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди общего движения. В темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из амбразур… Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись звуки вечерней молитвы, барабан пробил последнюю зорю… Там, за стенами, казалось, замкнулось спокойствие. Огонек в его башне светился ровным, немигающим светом.
Диац поднялся и, точно прибитая собака, пошёл к этому огоньку… Нет, море обманчиво и ужасно. Он войдёт в свою тихую келью, наложит решётку, ляжет в своём углу на свой матрац и заснёт тяжёлым, но безопасным сном неволи.
Надо будет только тщательно заделать решётку, чтобы не заметил патруль… Могут ещё подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь… Нет, он не хочет бежать… На море гибель…
Он схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился…
В камере было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свет фонаря падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу… Над изголовьем вырезанная глубоко в камне виднелась надпись:
И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные, мелькали те же надписи:
Десятый год отмечен просто цифрой, без восклицаний… Далее счёт прекращался… Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и ленивой рукой… И на всё это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет фонаря…
И вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит тяжёлым сном. Грудь подымается тихо, с тупым спокойствием… Это он? Тот Диац, который вошёл сюда полным сил и любви к жизни и свободе.
Новый шквал с воем и грохотом налетал на остров… Диац отпустил руки и опять спрыгнул на берег. Шквал пронёсся и стал затихать… Ровный огонёк опять светил из окна в темноту.
Литературное направление и жанр
Читайте также: