Гофман необыкновенные страдания директора театра краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
[. ] Душа немца, подобно прозрачному, спокойному озеру, ясно и просто принимает и хранит глубоко и с любовью все счастливые события, которые ей приходится переживать. В прежнее время эта любовь и была настоящей богатой наградой артисту за то наслаждение, которое он доставил публике, и он делался ее любимцем. Такими любимцами были наш Экгоф, Шредер2 и др. Когда Шредер играл [. ] в зрительном зале господствовала такая напряженная тишина, что, казалось, можно было даже расслышать дыхание каждого зрителя. Если после удачно проведенного монолога весь театр разражался громом рукоплесканий, то это было признаком того, что актер сумел задеть чувствительные струны сердца всей публики, кото-рая невольно выражала ему свое одобрение, а не детская радость от исполнения какого-нибудь опасного фокуса, будь то в сфере звуков, слов или движений.
В то время люди, интересовавшиеся драматическим искусством, относились к нему с достойной немца серьезностью; мы не дрались в театре, не ломали себе в фойе шеи, как то делали раньше в Париже глюки с ты и пиччиннисты . В наших критических статьях заметно неутомимое стремление к некое-
[. ] Небрежное отношение актера к своему делу и, наконец, легкость, с которой он приобретает шумное одобрение публики, внушают ему не только известную долю ложного самомнения, но приучают его в то же время относиться к ней с пренебрежением. Публика опять-таки платит ему тем же, не умея отличить настоящего артиста от презренного фигляра, когда первый не стыдится прибегать к уловкам последнего. [. ]
Не послужило бы это доказательством тому, что он вместо правдивой игры щегольнул ложным блеском? Тогда как гробовое молчание, наступившее после того, как он кончил говорить, тихий шепот, глубокие, тяжелые вздохи да время от времени невольно вырвавшиеся из подавленной груди глухие звуки вроде «ах! о! — все это докажет, что ему удалось произвести настолько сильное впечатлен ние на зрителей, какое может возыметь только самая сб- вершенная и художественно правдивая игра.
Посетитель в коричневом. Вы наводите теперь меня на мысль, которая, собственно говоря, не совсем вытекает из того, о чем мы с вами говорим. Меня положительно начинает знобить, когда я об этом думаю. Как ничтожно и бесцветно должно быть произведение, в которое вопреки замыслу автора можно вводить новое действую-щее лицо или переделывать уже имеющиеся по своему произволу, не нарушая общего впечатления! Но, к сожалению, была и есть масса пьес, в которых герои и героини походят ка чистые листы, которые актеру предстоит еще заполнить. [. ] Меня положительно злость берет, когда я слышу, что та или иная роль или партия написаны для того или другого актера или певца.
Разве истинный поэт имеет право ставить себя в зависимость от тех или иных актерских индивидуальностей? Разве не должны принадлежать всему миру его выразительные и удачно схвачен-ные образы? [. ]
Однажды один из молодых актеров, поступивших в мою труппу, возжелал играть роль Корреджио4. Я старал-
[. ] Ни одно искусство не находится до такой степени в зависимости от исполнителя, как драматическое. Драматический писатель имеет целью выставить напоказ то или другое созданное им лицо через посредство актера. Но при этом следует заметить, что именно эта страсть выставлять на вид не личность, созданную автором, а свою собственную и есть самая грубая ошибка исполнителя.
Посетитель в сером. Ах, как мало артистов, которым дан в удел этот великий дар! [. ]
Во всех умственных способностях есть известные степени. [. ]
[. ] Я указал на редкие природные дарования [. ] обладая которыми актер может дойти до художественного и правдивого исполнения своей роли. Хотя неутомимое прилежание и глубокое изучение искусства имеют громадное значение, но, как всякий художник, настоящий актер должен быть рожден для искусства. [. ] Гениальный артист должен быть таковым по природе. Но так как природа настолько экономна, что не расточает подобные великие дары направо и налево, а награждает ими тех из своих детей, которые родились под особенно счастливой звездой, то труппу, заключающую в себе лишь одних высокодаровитых артистов, можно найти разве только в какой-нибудь волшебной стране.
[. ] Без явно выраженного интуитивного предощущения недостижимого идеала и неустанного стремления к нему не может быть настоящего артиста. [. ]
[. ] Я повторяю: пусть же никогда не будут злоупотреблять даром истинного гения для изображения мелких, эфемерных событий дня, которые, не затрагивая глубин души человека, причиняют ему лишь что-то вроде сиюминутной щекотки. От серьезного, большого художника ждут только глубокого, серьезного, истинного в искусстве, какую бы форму оно ни принимало, пусть даже в виде шутки, рожденной гордым и смелым духом. [. ]
[. ] Вы обходите молчанием вопрос [. ] касающийся того положения, в котором находится наше театральное дело. Обратите на него должное внимание и вы убедитесь, что разносторонне одаренный актер должен снисходить до событий и явлений дня, каковы бы они ни были. [. ]
[. ] Артист, обладающий тем великим дарованием, при помощи которого он вполне воспринимает все то, что желает выразить автор, [. ] не будет в состоянии изобра-зить то, что не имеет в своей основе истинной, внутренней жизни человека, так же точно, как актер, не умеющий представить себе внутренний мир каждого индивидуума и принимающий корявых марионеток в руках ветреного кукольника за живых людей, никогда не поймет истинной поэзии. [. ]
[. ] Ни один писатель не познал так хорошо людей и не сумел до такой степени верно изобразить человеческую природу, как Шекспир. Поэтому его характеры встречаются постоянно в жизни, и они будут существовать, пока будет существовать свет. Юмором во плоти, соединяющим в себе трагизм и комизм, выступают у него шуты. Кроме того, пожалуй, все его герои отмечены той иронией, которая проявляется в самых сильных моментах, и тогда мы поражаемся остроумию и силе фантазии автора, тогда как его комические характеры в основе своей трагичны. Вспомните короля Иоанна, вспомните Лира, потешного Мальволио, безумные поступки которого являются следствием навязчивой идеи, угнездившейся в его душе и вносящей сумятицу во все его мысли и чувства. О Фальстафе как о совершеннейшем выразителе замечательной иронии и богатейшего юмора я даже не говорю. Какое неотрази-мое впечатление на зрителей должен производить актер, которого небо одарило истинно великим юмором и умением выразить его в интонациях, в словах и движениях. Если ваш маленький Гаррик обладает этой гениальной способностью, то вы приобрели себе положительно клад, в чем я
по своей склонности не верить никаким чудесам [. ] сильно сомневаюсь. [. ]
[. ] в каком затруднительном положении оказался бы актер, если бы ему пришлось выбирать лишь те роли, которые полны живого юмора. В конце концов его репертуар превратился бы в галерею шекспировских характеров, а между тем вы, вероятно, согласитесь со мной, что при том печальном положении, в котором находится в настоящее время наше театральное дело, мы побоимся выпустить такого гиганта на сцену, так как наши слабые театральные подмостки едва ли в силах его носить.
Посетитель в коричневом. [. ] Количество ролей, пригодных для исполнения хорошими артистами, вовсе не настолько ничтожно, как вы полагаете. Вы упрекнули меня в том, что я, оспаривая у актера многостороннее дарование, прибегаю к несопоставимым примерам. Позвольте мне указать вам на две роли, которые, составляя прямую противоположность, могуть быть исполнены гениальным артистом одинаково сильно и правдиво, а именно: Отелло Шекспира и Скупого Мольера.
Посе титель в сером. [. ] Каким же образом нынешнее ваше суждение согласуется с вышеизложенными вами принципами? [. ]
[. ] Нет никакого сомнения, что Шиллер, владевший таким чудным слогом, каким едва ли кто владеет, несмотря на всю высоту и масштаб своего таланта, был главнейшим виновником громадного заблуждения новейших драматургов. У него один звучный стих порождает другой и так до бесконечности. [. ]
[. ] По большей части бывает так, что люди, не имеющие таланта, но желающие подражать талантливому писателю, заимствуют у него непременно самые слабые черты, так как они более понятны подражателям и ближе подходят к их творческим способностям. Можно начать весьма серьезный спор по поводу того, насколько Шиллера следует называть драматическим писателем, хотя нет никакого сомнения, что такой высоко даровитый гений, как он, носил в себе сознание того, что такое истинное драматическое произведение. Его стремление развить в себе то, что требуется от драматического писателя, весьма ясно замечается в последние годы его творческой деятельности. Вы упомя-
Эрнст Гофман - Необыкновенные страдания директора театра краткое содержание
Диалог двух опытных директоров театра о сложностях и тонкостях театрального искусства.
Необыкновенные страдания директора театра - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Эрнст Теодор Амадей Гофман
Необыкновенные страдания директора театра[1]
На этом месте он с довольно близкого расстояния наблюдал удивительный мирок, открывающийся за кулисами и занавесом, и эти наблюдения, но главным образом сердечные излияния одного очень славного директора театра[4], с каковым он познакомился в южной Германии, дали материал для беседы двух директоров, которую он написал уже тогда, еще до своего обратного прыжка в партер[5], и в самом деле им совершенного.
Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам, навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель особенно уповает.
Берлин, октябрь 1818
— Шампанского, дюжину устриц! — крикнул он и, не замечая Коричневого, плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и, разорвав ее, растоптал ногами обрывки… Затем рассмеялся как бы от внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:
— Сведут, сведут они меня с ума. Даже рабу на галере живется чудесно по сравнению с моими бедами!
Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая при этом брань и проклятья… Весь облик Серого вызывал глубочайшее сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался. По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом, он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.
— Да, кончено, — бормотал он сквозь зубы, — да, все кончено! У кого на свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!
Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:
— Отдам земле и солнцу всё… всё, что здесь во мне сливалось в страдание и в радость так напрасно… Ах, но мечтать так сладостно… Когда бы не мечта… Вот где причина того, что бедствия так долговечны![6]
Глаза у Серого увлажнились слезами, но он быстро взял себя в руки, проглотил немножко устриц, запил их бокалом-другим шампанского. Затем встрепенулся, громко хлопнул себя по лбу и с диким смехом заголосил:
— Я, — воскликнул Коричневый, который не переставал глядеть на Серого и слушать его, а теперь встал и приблизился к нему, — то есть все это я как раз не желаю делать, но простите мне, сударь, что я не могу равнодушно глядеть, как вы все более и более предаетесь пагубному настроению, которое могло быть порождено лишь величайшим злополучием… Но ведь возможны же утешение, помощь. Не смотрите на меня как на чужого, увидьте во мне человека, который готов быть истинным и деятельным другом каждому, кто в разладе с судьбою или с самим собой!
Серый испуганно вскочил с места, сорвал с головы шляпу и, быстро собравшись с духом, заговорил с тихой улыбкой:
— О сударь, как мне стыдно. По утрам в этой комнате посетители бывают весьма редко, я полагал, что я здесь один… Поверьте, в рассеянности, вернее, совсем потеряв голову, я не заметил вас, и поэтому вы оказались свидетелем вспышки внутренней досады и горечи, которые я вообще-то привык держать про себя и подавлять.
— А эта досада, это вспыхнувшее отчаяние… — начал было Коричневый.
— Они, — продолжил Серый, — суть следствия явлений, невольно вторгшихся в мою жизнь, и пока еще не доходили до безутешности. Конечно, я вел себя так, что вам, сударь, это должно было показаться нелепым и пошлым. Я должен это загладить. Позавтракайте со мной. Человек!
Гофман Эрнст Теодор Амадей
Необыкновенные страдания директора театра[1]
По устным источникам изложил автор "Фантазий в манере Калло"
Лет двенадцать назад[2] с издателем этих записок стряслось почти то же, что с известным зрителем, господином Грюнхельмом, в "Мире наизнанку" Тика[3]. Злой рок того бурного времени вытолкнул его из партера, где он было с удобством расположился, и вынудил решиться на прыжок хоть и не до самых подмостков, но все же до оркестровой ямы, до дирижерского места.
На этом месте он с довольно близкого расстояния наблюдал удивительный мирок, открывающийся за кулисами и занавесом, и эти наблюдения, но главным образом сердечные излияния одного очень славного директора театра[4], с каковым он познакомился в южной Германии, дали материал для беседы двух директоров, которую он написал уже тогда, еще до своего обратного прыжка в партер[5], и в самом деле им совершенного.
Часть этой публикуемой ныне полностью беседы была напечатана в здешнем "драматургическом вестнике", почившем в бозе некоторое время назад. Вышеупомянутый издатель просит тебя от всей души, о любезный читатель, не искать в этой беседе глубоких, ученых дискуссий о театральном искусстве, а принять всякие попутные замечания, всякие намеки насчет театрального дела в целом, как раз в беседе-то обычно и возникающие, а также иные, пожалуй, слишком вольные шутки, прокравшиеся на эти страницы, благосклонно и невзыскательно.
Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам, навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель особенно уповает.
Берлин, октябрь 1818
В день святого Дионисия, то есть девятого октября, в одиннадцать часов утра, в "Венце из руты", знаменитой гостинице еще более знаменитого вольного имперского города Р., всё словно вымерло. Лишь один-единственный приезжий, не слишком высокого роста пожилой человек, одетый в сюртук тончайшего темно-коричневого сукна, одиноко завтракал в углу гостиной. На его лице лежало выражение внутреннего покоя и мира, а во всей его осанке, в каждом его движении чувствовались непринужденность и благодушие. Он спросил старого французского вина и извлек из кармана некую рукопись. Ее он читал с великим вниманием и подчеркивал иные места красным карандашом, прихлебывая из наполненного стакана и прикусывая сухариками. То на устах его играла ироническая улыбка, то брови его мрачно хмурились, то он устремлял взгляд в вышину, словно что-то обдумывая про себя, то качал или кивал головой, словно отметая или одобряя ту или иную мысль. Как не принять было этого человека за писателя, который, вероятно, прибыл в Р. для того, чтобы вытащить на свет божий какое-нибудь свое произведение. Тишина, царившая в гостиной, была нарушена странным образом. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался человек в новомодном сером сюртуке, шляпа на голове, очки на носу.
- Шампанского, дюжину устриц! - крикнул он и, не замечая Коричневого, плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и, разорвав ее, растоптал ногами обрывки. Затем рассмеялся как бы от внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:
- Сведут, сведут они меня с ума. Даже рабу на галере живется чудесно по сравнению с моими бедами!
Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая при этом брань и проклятья. Весь облик Серого вызывал глубочайшее сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался. По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом, он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.
- Да, кончено, - бормотал он сквозь зубы, - да, все кончено! У кого на свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!
Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:
- Отдам земле и солнцу всё. всё, что здесь во мне сливалось в страдание и в радость так напрасно. Ах, но мечтать так сладостно. Когда бы не мечта. Вот где причина того, что бедствия так долговечны![6]
Глаза у Серого увлажнились слезами, но он быстро взял себя в руки, проглотил немножко устриц, запил их бокалом-другим шампанского. Затем встрепенулся, громко хлопнул себя по лбу и с диким смехом заголосил:
- Из-за Гекубы. Что ему Гекуба. [7] А я, тупой и вялодушный дурень, мямлю, как ротозей, своей же правде чуждый, и ничего сказать не в силах даже за автора, чья жизнь и достоянье так гнусно сгублены! Или я трус? Кто скажет мне "подлец"? Пробьет башку? Клок вырвав бороды, швырнет в лицо? Потянет за нос? Ложь забьет мне в глотку до самых легких? Кто желает?
- Я, - воскликнул Коричневый, который не переставал глядеть на Серого и слушать его, а теперь встал и приблизился к нему, - то есть все это я как раз не желаю делать, но простите мне, сударь, что я не могу равнодушно глядеть, как вы все более и более предаетесь пагубному настроению, которое могло быть порождено лишь величайшим злополучием. Но ведь возможны же утешение, помощь. Не смотрите на меня как на чужого, увидьте во мне человека, который готов быть истинным и деятельным другом каждому, кто в разладе с судьбою или с самим собой!
Серый испуганно вскочил с места, сорвал с головы шляпу и, быстро собравшись с духом, заговорил с тихой улыбкой:
- О сударь, как мне стыдно. По утрам в этой комнате посетители бывают весьма редко, я полагал, что я здесь один. Поверьте, в рассеянности, вернее, совсем потеряв голову, я не заметил вас, и поэтому вы оказались свидетелем вспышки внутренней досады и горечи, которые я вообще-то привык держать про себя и подавлять.
- А эта досада, это вспыхнувшее отчаяние. - начал было Коричневый.
- Они, - продолжил Серый, - суть следствия явлений, невольно вторгшихся в мою жизнь, и пока еще не доходили до безутешности. Конечно, я вел себя так, что вам, сударь, это должно было показаться нелепым и пошлым. Я должен это загладить. Позавтракайте со мной. Человек!
- Оставьте, оставьте это! - воскликнул Коричневый и сделал лакею, который появился в дверях, знак, чтобы тот удалился. - Нет, бог свидетель, продолжал он, - не завтракать я хочу с вами, нет! - а узнать причину вашего глубокого горя, вашего отчаяния, и действовать, двинуться на врага, повергнуть его в прах, как то подобает бойцу, и.
- Ах, - прервал Серый Коричневого, - ах, глубокоуважаемый сударь, повергнуть в прах врага, который меня преследует, который порой даже бередит мне самое нутро - дело довольно-таки затруднительное. Головы у него вырастают, как у непобедимой гидры, у него, как у великана Гериона[8], сто рук, каковыми он и орудует страшнейшим образом.
- Вы увиливаете, - отвечал Коричневый, - но вы от меня не отделаетесь, ибо слишком глубоко тронуло меня ваше горе, слишком ясно написанное на этом бледном озабоченном лице. Вы читали письма. Ах, в каждом из них была, верно, какая-то обманутая надежда. Если я не ошибаюсь, то вас гнетет и тот рок, который сделал наше сущестование зависимым от богатства и денег. Быть может, вам грозят сейчас какие-то жестокие действия какого-нибудь злобного и жадного кредитора. Мои обстоятельства таковы, что, если сумма эта не слишком велика, то я могу помочь и помогу. Да, разумеется, помогу, вот вам моя рука!
Построенная в виде диалога двух театральных директоров статья, в основу которой лег собственный режиссерский опыт Гофмана, была написана, очевидно, в период между концом 1816 и весной 1817 г. Впервые напечатана под заголовком "Породненные искусством" в журнале "Драматургишес вохенблатт" (февраль - май 1817 г.). Позднее (между летом 1817 г. и осенью 1818 г.) автор существенно переработал и расширил текст, издав его в виде отдельной книжки в берлинском издательстве Маурера в ноябре 1818 г. (на обложке проставлена дата 1819). Коментарии Г.Шевченко
Лет двенадцать назад. - Согласно датировке автор как будто имеет в виду 1806 год, но уже следующая фраза убеждает, что речь идет о 1808 годе, когда Гофман стал капельмейстером Бамбергского театра.
. что с. господином Грюнхельмом, в "Мире наизнанку" Тика. - В комедии Л.Тика "Мир наизнанку" (1799) зритель Грюнхельм, наблюдая за происходящим на сцене, восклицает: "Великолепно! Великолепно. Но чтоб не сидеть и не болтать тут попусту, я бы и сам разок вышел на сцену. "
. сердечные излияния очень славного директора театра. - Сердечные излияния - аллюзия с книгой В.-Г.Вакенродера "Сердечные излияния монаха, любителя искусств" (1797). Под славным директором театра имеется в виду Франц фон Гольбейн (1779-1855) - драматург, актер и директор театра, с которым Гофману пришлось работать в Бамберге (1810-1812).
. до своего обратного прыжка в партер. - Имеется в виду возвращение Гофмана на государственную службу в 1814 г.
Отдам земле и солнцу всё. Вот где причина того, что бедствия так долговечны! - Контаминация двух цитат: Ф.Шиллер "Орлеанская дева" (III, 6; перевод В.Жуковского) и Шекспир "Ромео и Джульетта" (II, 2; перевод М.Лозинского).
99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Описание книги "Необыкновенные страдания директора театра"
Описание и краткое содержание "Необыкновенные страдания директора театра" читать бесплатно онлайн.
Гофман Эрнст Теодор Амадей
Необыкновенные страдания директора театра
Эрнст Теодор Амадей Гофман
Необыкновенные страдания директора театра
По устным источникам изложил автор
"Фантазий в манере Калло"
В первый том Собрания сочинений Э.-Т.-А.Гофмана (1776-1822) входят "Фантазии в манере Калло" (1814-1819), сделавшие его знаменитым, пьеса "Принцесса Бландина" (1814) и "Необыкновенные страдания директора театра" (1818).
- Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Лет двенадцать назад с издателем этих записок стряслось почти то же, что с известным зрителем, господином Грюнхельмом, в "Мире наизнанку" Тика. Злой рок того бурного времени вытолкнул его из партера, где он было с удобством расположился, и вынудил решиться на прыжок хоть и не до самых подмостков, но все же до оркестровой ямы, до дирижерского места.
На этом месте он с довольно близкого расстояния наблюдал удивительный мирок, открывающийся за кулисами и занавесом, и эти наблюдения, но главным образом сердечные излияния одного очень славного директора театра, с каковым он познакомился в южной Германии, дали материал для беседы двух директоров, которую он написал уже тогда, еще до своего обратного прыжка в партер, и в самом деле им совершенного.
Часть этой публикуемой ныне полностью беседы была напечатана в здешнем "драматургическом вестнике", почившем в бозе некоторое время назад. Вышеупомянутый издатель просит тебя от всей души, о любезный читатель, не искать в этой беседе глубоких, ученых дискуссий о театральном искусстве, а принять всякие попутные замечания, всякие намеки насчет театрального дела в целом, как раз в беседе-то обычно и возникающие, а также иные, пожалуй, слишком вольные шутки, прокравшиеся на эти страницы, благосклонно и невзыскательно.
Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам, навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель особенно уповает.
Берлин, октябрь 1818
В день святого Дионисия, то есть девятого октября, в одиннадцать часов утра, в "Венце из руты", знаменитой гостинице еще более знаменитого вольного имперского города Р., всё словно вымерло. Лишь один-единственный приезжий, не слишком высокого роста пожилой человек, одетый в сюртук тончайшего темно-коричневого сукна, одиноко завтракал в углу гостиной. На его лице лежало выражение внутреннего покоя и мира, а во всей его осанке, в каждом его движении чувствовались непринужденность и благодушие. Он спросил старого французского вина и извлек из кармана некую рукопись. Ее он читал с великим вниманием и подчеркивал иные места красным карандашом, прихлебывая из наполненного стакана и прикусывая сухариками. То на устах его играла ироническая улыбка, то брови его мрачно хмурились, то он устремлял взгляд в вышину, словно что-то обдумывая про себя, то качал или кивал головой, словно отметая или одобряя ту или иную мысль. Как не принять было этого человека за писателя, который, вероятно, прибыл в Р. для того, чтобы вытащить на свет божий какое-нибудь свое произведение. Тишина, царившая в гостиной, была нарушена странным образом. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался человек в новомодном сером сюртуке, шляпа на голове, очки на носу.
- Шампанского, дюжину устриц! - крикнул он и, не замечая Коричневого, плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и, разорвав ее, растоптал ногами обрывки. Затем рассмеялся как бы от внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:
- Сведут, сведут они меня с ума. Даже рабу на галере живется чудесно по сравнению с моими бедами!
Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая при этом брань и проклятья. Весь облик Серого вызывал глубочайшее сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался. По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом, он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.
- Да, кончено, - бормотал он сквозь зубы, - да, все кончено! У кого на свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!
Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:
- Отдам земле и солнцу всё. всё, что здесь во мне сливалось в страдание и в радость так напрасно. Ах, но мечтать так сладостно. Когда бы не мечта. Вот где причина того, что бедствия так долговечны!
Глаза у Серого увлажнились слезами, но он быстро взял себя в руки, проглотил немножко устриц, запил их бокалом-другим шампанского. Затем встрепенулся, громко хлопнул себя по лбу и с диким смехом заголосил:
- Из-за Гекубы. Что ему Гекуба. А я, тупой и вялодушный дурень, мямлю, как ротозей, своей же правде чуждый, и ничего сказать не в силах даже за автора, чья жизнь и достоянье так гнусно сгублены! Или я трус? Кто скажет мне "подлец"? Пробьет башку? Клок вырвав бороды, швырнет в лицо? Потянет за нос? Ложь забьет мне в глотку до самых легких? Кто желает?
- Я, - воскликнул Коричневый, который не переставал глядеть на Серого и слушать его, а теперь встал и приблизился к нему, - то есть все это я как раз не желаю делать, но простите мне, сударь, что я не могу равнодушно глядеть, как вы все более и более предаетесь пагубному настроению, которое могло быть порождено лишь величайшим злополучием. Но ведь возможны же утешение, помощь. Не смотрите на меня как на чужого, увидьте во мне человека, который готов быть истинным и деятельным другом каждому, кто в разладе с судьбою или с самим собой!
Серый испуганно вскочил с места, сорвал с головы шляпу и, быстро собравшись с духом, заговорил с тихой улыбкой:
- О сударь, как мне стыдно. По утрам в этой комнате посетители бывают весьма редко, я полагал, что я здесь один. Поверьте, в рассеянности, вернее, совсем потеряв голову, я не заметил вас, и поэтому вы оказались свидетелем вспышки внутренней досады и горечи, которые я вообще-то привык держать про себя и подавлять.
- А эта досада, это вспыхнувшее отчаяние. - начал было Коричневый.
- Они, - продолжил Серый, - суть следствия явлений, невольно вторгшихся в мою жизнь, и пока еще не доходили до безутешности. Конечно, я вел себя так, что вам, сударь, это должно было показаться нелепым и пошлым. Я должен это загладить. Позавтракайте со мной. Человек!
- Оставьте, оставьте это! - воскликнул Коричневый и сделал лакею, который появился в дверях, знак, чтобы тот удалился. - Нет, бог свидетель, продолжал он, - не завтракать я хочу с вами, нет! - а узнать причину вашего глубокого горя, вашего отчаяния, и действовать, двинуться на врага, повергнуть его в прах, как то подобает бойцу, и.
- Ах, - прервал Серый Коричневого, - ах, глубокоуважаемый сударь, повергнуть в прах врага, который меня преследует, который порой даже бередит мне самое нутро - дело довольно-таки затруднительное. Головы у него вырастают, как у непобедимой гидры, у него, как у великана Гериона, сто рук, каковыми он и орудует страшнейшим образом.
- Вы увиливаете, - отвечал Коричневый, - но вы от меня не отделаетесь, ибо слишком глубоко тронуло меня ваше горе, слишком ясно написанное на этом бледном озабоченном лице. Вы читали письма. Ах, в каждом из них была, верно, какая-то обманутая надежда. Если я не ошибаюсь, то вас гнетет и тот рок, который сделал наше сущестование зависимым от богатства и денег. Быть может, вам грозят сейчас какие-то жестокие действия какого-нибудь злобного и жадного кредитора. Мои обстоятельства таковы, что, если сумма эта не слишком велика, то я могу помочь и помогу. Да, разумеется, помогу, вот вам моя рука!
Серый схватил протянутую ему руку и прижал ее, грустно и хмуро глядя в глаза Коричневому, к своей груди.
- Правда, правда, я попал в самую точку. Говорите - кто? - сколько? где?
Так продолжил Коричневый, но Серый, все еще задерживая руку Коричневого, сказал:
- Нет, сударь, положение мое таково, что мне вообще не приходится рассчитывать на настоящую состоятельность, однако гнетут меня, клянусь честью, отнюдь не долги! Денежные затруднения не являются и не могут быть причиной моего горя. Но ваше предложение необыкновенно удивило меня и в то же время до глубины души тронуло. Такое участие в судьбе незнакомого человека свидетельствует об убеждениях, которые все больше идут на убыль в сузившейся и очерствевшей душе наших братьев.
На Facebook В Твиттере В Instagram В Одноклассниках Мы Вконтакте
Подписывайтесь на наши страницы в социальных сетях.
Будьте в курсе последних книжных новинок, комментируйте, обсуждайте. Мы ждём Вас!
Похожие книги на "Необыкновенные страдания директора театра"
Книги похожие на "Необыкновенные страдания директора театра" читать онлайн или скачать бесплатно полные версии.
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Необыкновенные страдания директора театра: краткое содержание, описание и аннотация
Эрнст Гофман: другие книги автора
Кто написал Необыкновенные страдания директора театра? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.
Необыкновенные страдания директора театра — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком
Эрнст Теодор Амадей Гофман
Необыкновенные страдания директора театра[1]
На этом месте он с довольно близкого расстояния наблюдал удивительный мирок, открывающийся за кулисами и занавесом, и эти наблюдения, но главным образом сердечные излияния одного очень славного директора театра[4], с каковым он познакомился в южной Германии, дали материал для беседы двух директоров, которую он написал уже тогда, еще до своего обратного прыжка в партер[5], и в самом деле им совершенного.
Совершенно напрасный труд, дорогой читатель, подыскивать образам, навеянным давно прошедшим временем, оригиналы в нынешнем ближайшем окружении. От этих усилий погибла бы вся непредвзятость, на которую издатель особенно уповает.
Берлин, октябрь 1818
— Шампанского, дюжину устриц! — крикнул он и, не замечая Коричневого, плюхнулся на стул. Он прочел какую-то записку, которую держал в руке, и, разорвав ее, растоптал ногами обрывки… Затем рассмеялся как бы от внутренней злости, ударил себя кулаком по лбу и забормотал:
— Сведут, сведут они меня с ума. Даже рабу на галере живется чудесно по сравнению с моими бедами!
Лакей принес шампанское, Серый залпом осушил несколько бокалов, а затем извлек целую кипу писем и принялся вскрывать и читать их, то и дело изрыгая при этом брань и проклятья… Весь облик Серого вызывал глубочайшее сострадание, живейшее участие. Он едва вышел из юношеского возраста, но его бледное измученное лицо, растерянный взгляд, первая проседь в темных локонах делали его старше, чем он мог быть судя по тому, как он держался и двигался. По-видимому, он намеревался оглушить себя и хоть на миг забыть о своей беде или об ужасном событии, грозившем ему гибелью, ибо, осушая бокал за бокалом, он уже опорожнил бутылку и потребовал вторую, когда лакей принес устрицы.
— Да, кончено, — бормотал он сквозь зубы, — да, все кончено! У кого на свете хватило бы силы, хватило бы равнодушия вынести это!
Он принялся было за устрицы, но едва проглотив вторую и запив ее бокалом шампанского, откинулся в кресле, скрестил руки, устремил просветленный взгляд вверх и с глубочайшей тоской произнес:
Читайте также: