Гиппиус зеленое кольцо краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Но мы живем в странное время, сбросившее с себя все прежние мерки. Давнее кажется вчерашним, а, порою, 25 последних месяцев мы чувствуем, как 25 лет. И это не только в важном, но во всех мелочах жизни.
Да и против нарушения иных принятых обычаев я, в конце концов, ничего не имею. Если б никто не нарушал старых, не создавались бы новые.
Вздумай я писать о собственном произведении, как пишу о чужих, то есть как критик — другое дело; это было бы нарушением не обычая, а естественного закона: автор себе не судья, — никогда, ни при каких обстоятельствах. Особенно же, если он критик. В этом случае его суд был бы судом беспощадным без предела, — т. е. опять судом неправедным.
А судить недавнюю молодежь. Как ее судить?
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие Твое!
Во всем этом, если угодно, очень много теории и лирики; все теории неверны, всякая лирика наджизненна. Но вот что-то зашевелилось и в самой жизни, что-то идущее навстречу и теории, и лирике.
Очень скоро дело о постановке было как бы решено. Высшая инстанция отнеслась к пьесе со вниманием и доброжелательством. Рощина-Инсарова, эта худенькая и страстная актриса, увлеклась возможностью превратиться в шестнадцатилетнюю девочку. Мейерхольд уже соображал, как широко можно использовать театральную молодежь. Цензура в два дня пропустила пьесу, без всяких помарок. Все было тихо, мирно и ясно.
Следовало, впрочем, исполнить еще одну. почти формальность, при сложившихся условиях. Следовало пьесе пройти цензуру. литературную.
Она не могла нас заботить, просто потому, что литератор с такой долголетней опытностью, как я, вряд ли может написать что-нибудь совершенно нелитературное. Но с другой стороны именно мое литературное положение было мне фактически неприятно; мне хотелось, чтобы пьесу рассмотрели, как таковую, вне всякого соединения с моим именем. Ради этого она была направлена — официальным путем — подальше от невских берегов.
Мы уехали за границу и, отвлекшись другими делами, не требовали никаких известий о пьесе.
Кто из нас мог думать в то время о театрах, о пьесах, о литературе, о каком-нибудь искусстве? Прибавлю в скобках: может быть, если бы общее это недуманье продолжилось, длилось, — было бы лучше и для самого театра, для самого искусства. Не настаиваю, но может быть.
Ранее лишь мельком мне приходилось встречаться с Савиной. Тем отчетливее я помню наши свидания последнего года (ее последнего года!) у нее и у меня, иногда с Мейерхольдом, иногда наедине. Она была мне интересна, как самая живая, правдивая, новая книга. Мне вечно хотелось свести ее с разговора о моей пьесе на разговор вообще, хотелось, чтобы она судила, рассказывала, жила, как она есть. Ведь она сама была — чье-то великолепное художественное произведение.
И вообще принцип мой был — как можно менее мешать. Полная свобода и доверие. к доброй воле артистов. И опытных, и неопытных. Неопытным поможет Мейерхольд, а ему то уж дана была свобода абсолютная, вплоть до любых изменений текста.
Репетиции шли спешно и неправильно, как всегда в Александринском театре. Я, впрочем, мало в этом смыслю и одинаково удивляюсь: и артистам Художественного Театра, еще не заучившимся после 210-й репетиции, и александринцам, отлично порой играющим после десятой.
Мне удалось видеть только одну репетицию, и ту без второго акта (Савинского), дней за десять до представления.
Мы поехали в театр часов в 10 вечера, вдвоем с А. А. Блоком (пьесу он, конечно, знал раньше, и она ему была приятна).
— Вы были довольны своей пьесой? — спрашиваю. — Вам доставляло это удовольствие?
Блок говорит мало, но всегда очень определенно.
Тихая репетиция в пустом полутемном театре — приятное зрелище, спокойное. Все не налажено, все не так, — но видишь самую работу налаживанья, видишь умелых людей, и очень любопытно наблюдать.
Читайте также: