Елена пономаренко болото краткое содержание

Обновлено: 06.07.2024

Мать отправляла их в город с поручением – попросить денег у барина, у которого ранее служил их отец. Однако швейцар барина прогнал мальчиков.

Семья Мерцаловых, страдая от нищеты, жила более года в подвале ветхого покосившегося дома. Младшая дочь Машутка сильно болела, и измученная мать, Елизавета Ивановна, разрывалась между девочкой и грудным ребенком.

Доктор осмотрел Машутку, распорядился, чтобы принесли дров и растопили печку. Выписав рецепт, незнакомец быстро ушел. Выбежав в коридор, Мерцалов спросил имя благодетеля, но тот ответил, чтобы мужчина не выдумывал пустяков и возвращался домой. Приятной неожиданностью стали деньги, которые доктор оставит под чайным блюдцем вместе с рецептом. Покупая лекарство, Мерцалов узнал имя врача, оно было указано на аптечном ярлыке: профессор Пирогов.

Александр Куприн — Болото

Летний вечер гаснет. В засыпающем лесу стоит гулкая тишина. Вершины огромных строевых сосен ещё алеют нежным отблеском догоревшей зари, но внизу уже стало темно и сыро. Острый, жаркий, сухой аромат смолистых ветвей слабеет, зато сильнее чувствуется сквозь него приторный запах дыма, которым тянуло весь день с дальнего лесного пожарища. Неслышно и быстро опускается на землю мягкая северная ночь. Птицы замолчали с заходом солнца. Одни только дятлы еще выбивают лениво, точно сквозь сон, свою глухую, монотонную дробь.

Вольнопрактикующий землемер Жмакин и студент Николай Николаевич, сын небогатой вдовы-помещицы Сердюковой, возвращаются со съёмки. Идти домой, в Сердюковку, им поздно и далеко: они заночуют сегодня в казённом лесу, у знакомого лесника — Степана. Узкая тропинка вьётся между деревьями, исчезая в двух шагах впереди. Высокий и худой землемер идёт, сгорбившись и опустив вниз голову, — идёт тем редким, приседающим, но размашистым шагом, каким ходят привычные к длинным дорогам люди: мужики, охотники и землемеры. Коротконогий, низенький и полный студент едва поспевает за ним. Он вспотел и тяжело дышит открытым ртом; белая фуражка сбита на затылок; рыжеватые спутанные волосы упали на лоб; пенсне сидит боком на мокром носу. Ноги его то скользят и разъезжаются по прошлогодней, плотно улежавшейся хвое, то с грохотом цепляются за узловатые корневища, протянувшиеся через дорогу. Землемер отлично видит это, но нарочно не убавляет шагу. Он устал, зол и голоден. Затруднения, испытываемые студентом, доставляют ему злорадное удовольствие.

Землемер Жмакин делает, по приглашению госпожи Сердюковой, упрощённый план хозяйства в её жиденьких, потравленных скотом и вырубленных крестьянами лесных урочищах. Николай Николаевич добровольно вызвался помогать ему. Помощник он старательный и толковый, и характер у него самый удобный для компании: светлый, ровный, бесхитростный и ласковый, только в нём много ещё осталось чего-то детского, что сказывается в некоторой наивной торопливости и восторженности. Землемер же, наоборот, человек старый, одинокий, подозрительный и чёрствый. Всему уезду известно, что он подвержен тяжелым, продолжительным запоям, и потому на работу его приглашают редко и платят скупо.

Днём у него ещё кое-как ладятся отношения с молодым Сердюковым. Но к вечеру землемер обыкновенно устает от ходьбы и от крика, кашляет и становится мелочно-раздражительным. Тогда ему снова начинает казаться, что студент только притворяется, что его интересует съёмка и болтовня с крестьянами на привалах, а что на самом деле он приставлен помещицей с тайным наказом наблюдать, не пьёт ли землемер во время работы. И то обстоятельство, что студент так живо, в неделю, освоился со всеми тонкостями астролябической съёмки, возбуждает ревнивую и оскорбительную зависть в Жмакине, который три раза проваливался, держа экзамен на частного землемера. Раздражает старика и неудержимая разговорчивость Николая Николаевича, и его свежая, здоровая молодость, и заботливая опрятность в одежде, и мягкая, вежливая уступчивость, но мучительнее всего для Жмакина сознание своей собственной жалкой старости, грубости, пришибленности и бессильной, несправедливой злости.

Чем ближе подходит дневная съёмка к концу, тем ворчливее и бесцеремоннее делается землемер. Он желчно подчеркивает промахи Николая Николаевича и обрывает его на каждом шагу. Но в студенте такая бездна молодой, неисчерпаемой доброты, что он, по-видимому, совершенно не способен обижаться. В своих ошибках он извиняется с трогательной готовностью, а на угловатые выходки Жмакина отвечает оглушительным хохотом, который долго и раскатисто гуляет между деревьями. Точно не замечая мрачного настроения землемера, он засыпает его шутками и расспросами с тем же весёлым, немного неуклюжим и немного назойливым добродушием, с каким жизнерадостный щенок теребит за ухо большого, старого, угрюмого пса.

Землемер шагает молча и понуро. Николай Николаевич старается идти рядом с ним, но так как он путается между деревьями и спотыкается, то ему часто приходится догонять своего спутника вприпрыжку. В то же время, несмотря на одышку, он говорит громко и горячо, с оживлёнными жестами и с неожиданными выкриками, от которых идет гул по заснувшему лесу.

— Я живу в деревне недолго, Егор Иваныч, — говорит он, стараясь сделать свой голос проникновенным, — и убедительно прижимает руку к груди. — И я согласен, я абсолютно согласен с вами в том, что я не знаю деревни. Но во всём, что я до сих пор видел, так много трогательного, и глубокого, и прекрасного… Ну да, вы, конечно, возразите, что я молод, что я увлекаюсь… Я и с этим готов согласиться, но, жестоковыйный практик, поглядите на народную жизнь с философской точки зрения…

Землемер презрительно пожал одним плечом, усмехнулся криво и язвительно, но продолжал молчать.

— Посмотрите, дорогой Егор Иваныч, какая страшная историческая древность во всём укладе деревенской жизни. Соха, борона, изба, телега — кто их выдумал? Никто. Весь народ скопом. Две тысячи лет тому назад эти предметы были точка в точку в таком же виде, как и теперь. Совсем так же люди тогда и сеяли, и пахали, и строились. Две тысячи лет тому назад. Но когда же, в какие чертовски отдаленные времена сложился этот циклопический обиход? Мы об этом не смеем даже думать, милый Егор Иваныч. Здесь мы с вами проваливаемся в бездонную пропасть веков. Мы ровно ничего не знаем. Как и когда додумался народ до своей первобытной телеги? Сколько сотен, может быть тысяч, лет ушло на эту творческую работу? Чёрт его знает! — вдруг крикнул во весь голос студент и торопливо передвинул фуражку с затылка на самые глаза. — Я не знаю, и никто ничего не знает… И так — всё, чего только ни коснись: одежда, утварь, лапти, лопаты, прялка, решето. Ведь поколения за поколениями миллионы людей последовательно ломали голову над их изобретением. У народа своя медицина, своя поэзия, своя житейская мудрость, свой великолепный язык, и при этом — заметьте — ни одного имени, ни одного автора! И хотя всё это жалко и скудно в сравнении с броненосцами и телескопами, но — простите — меня какие-нибудь вилы удивляют и умиляют несравненно больше.

— Ту-ру-ру, ти-лю-лю, — запел фальшиво Жмакин и завертел рукой, подражая шарманщику. — Завели машину. Удивляюсь, как это вам не надоест: каждый день одно и то же?

— Нет, Егор Иваныч, ради бога! — заторопился студент. — Вы только послушайте, только послушайте меня. Мужик, куда он у себя ни оглянется, на что ни посмотрит, везде кругом него старая-престарая, седая и мудрая истина. Всё освещено дедовским опытом, всё просто, ясно и практично. А главное — абсолютно никаких сомнений в целесообразности труда. Возьмите вы доктора, судью, литератора. Сколько спорного, условного, скользкого в их профессиях! Возьмите педагога, генерала, чиновника, священника…

— Попросил бы не касаться религии, — внушительным басом заметил Жмакин.

— Прошу без намёков по моему адресу, — обидчиво прервал Жмакин.

— К чему вы всё это выражаете? — угрюмо спросил Жмакин.

Расстреливали всех… Меня закрыл собой дед. И я оказался в самом низу, а на меня падали и падали расстрелянные жители нашей деревни.

Фашисты продвинулись слишком глубоко, сжигая на своём пути деревни, города, а самое страшное – детей, стариков, женщин.

Стараясь не смотреть на мёртвых, я пробрался через кусты и ничком упал на траву, закрыв лицо руками.

Болото с вязкой жижей, зеленой тиной всегда пугало нас, а теперь оно должно было стать моим спасением.

– За что они ненавидят всех нас? Зачем убивают нас – жителей? Мы ведь не солдаты, – продолжал размышлять я. – Наверное, я ничего не понимаю в войне, да и объяснить теперь некому.

Вопросы, вопросы не было им конца, главное никто не может мне на них ответить.

Рука и глаза методично делали свое дело.

Я нашел хорошую палку, главное крепкую, попробовал опереться на неё. Она выдержала мой вес. До вечера я должен пройти середину пути, а это значит, оказаться на островке.

В зеленной жиже осока обрамляла болото.

– Трудно будет, за осоку хватайся. Она крепкая всегда человеку поможет, корень далеко в земле или в воде, – вспомнил я, как наставлял меня дед.

Так я и сделал. В одной руке палка, ей прощупывая дно, а сам схватился за осоку.

Жижа чавкала и засасывала мои ноги, вытаскивать их становилось всё труднее и труднее. Старался направо не смотреть, там чернели дыры, смертельные дыры, в которые если попадешь, то никогда не вернешься. Прошлым летом нашего соседа дядю Колю затянуло болото, искать было бесполезно, да и никто из наших не рискнул.

Ботинок остался в вязком иле, я, не удержав равновесия упал и, сразу же погрузился в темную жижу. Стало очень страшно, казалось, что кто-то тянет меня вниз.

Наконец, вытащив одну ногу, я упал на кочку совершенно без сил. Но, крепко-крепко держа спасительную осоку, попытался встать. Второй ботинок остался в темной зеленой жиже. До островка было ещё далеко. Холодная болотная вода пронзила ноги. Взглянул на руку: в порезах скопилась сукровица и рука нестерпимо болела, но перевязывать не было времени.

Перескакивая с кочки на кочку, я почти не чувствовал ног – они замёрзли.

Вдруг, справа от меня, из глубины болота выплеснулся небольшой столб воды.

– Потревожил я тебя, чудище болотное! Но я не боюсь тебя! – вскрикнул я.

– Знаю, дед рассказывал: так болотный газ выходит.

И опять мне пришлось применить все свое старание и усилие: до очередной кочки было далеко.

Слегой прощупал дно. Палка почти вся ушла, захватив мою руку: значит здесь глубоко. Лег на живот, постарался вплавь проплыть этот участок болота, но на середине неожиданно ноги свело судорогой. И я стал чувствовать, что сейчас утону. Рукой разминал икру ноги, кричал от боли, а что делать? Спасти себя сможешь только сам.

– Так просто меня не возьмешь! – оглядываясь на страшную темную воду, сказал я. Палка моя осталась там, в этом промежутке, и добраться до неё значило: вернуться назад, либо идти дальше уже без неё.

Стало страшно. Меня всего трясло от холода, неимоверно болела порезанная рука, ныло все тело.

Схватившись опять за осоку, крепко держа её в руке – перешагнул.

Но опять я упал: оказалась яма и я почти весь погрузился, вдоволь нахлебавшись грязи и воды.

– Помогите! – отчаянно закричал я, размахивая руками, но помощи ждать было бесполезно.

– Работай руками и ногами, не стой, не стой внучек! – вспомнились слова деда.

В этой яме я барахтался довольно долго, и, наконец, когда почувствовал под ногами дно, вздохнул свободно. Подтянувшись, забрался на очередную кочку.

– Слышите, я сильней вас! Я смогу, смогу! Смогу! – прокричал, осматривая весь свой пройденный путь. Меня била дрожь, зубы стучали от холода, одежда давно промокла, ноги совсем не слушались.

– Надо согреться хоть капельку, – подумав, начал махать из стороны в сторону руками, но тот час от слабости закружилась голова и перед глазами поплыли какие-то фиолетовые круги: пришлось крепче схватиться за осоку, чтобы опять не булькнуться в эту страшную яму.

Сил не было совершенно, но успокаивало то, что вдали показался заветный остров: там конец проклятому болоту, а, значит, возможность встретить своих, либо партизан.

– Чего расселся? – скомандовал я себе. – Вставай! Вставай!

Я продолжил движение…

Спустившись к очередной тёмной дыре: осторожно вошёл в воду, но вдруг ногу мою пронзила адская боль, которую просто невозможно было терпеть.

– А-А-А-А. – закричал я, что было сил.

Вытащив ногу, увидел, как в неё вошёл сучок от коряги.

Плача и размазывая слёзы по лицу, попытался освободить ногу. Рванул так, что потемнело в глазах, из моей пятки хлынула кровь.

– Да, что же это за напасть? Только этого ещё не хватало!? Никакой сухой тряпки нет. Придётся рвать рубашку.

Кое-как перебинтовал ногу. Слёзы просто уже лились рекой, но идти надо: за островом спасение…

Через некоторое время, почти в полуобморочном состоянии мне почудились чьи-то голоса. Было уже всё равно: немцы это или наши…

А голоса всё приближались и приближались, становились всё отчётливее и отчётливее.

– Левее держите! Левее! Вправо не смейте! Если хотите живыми остаться!!

Собрав все свои силы, я замахал руками, закричал, скорее всего, захрипел…

– Смотрите, мальчишка! Как же ты попал сюда!? – увидев меня, сказал тот, кто остерегал всех от беды. – Это был проводник…

Землемер Жмакин со своим помощником, студентом Николаем Николаевичем заночевали у лесника Степана в домике на болоте. Вся семья лесника больна лихорадкой, но продолжает тяжелую жизнь на болоте.

За минуту

Вольный землемер Жмакин делает по приглашению небогатой помещицы Сердюковой план ее хозяйства. Помочь ему вызвался сын помещицы, студент Николай Николаевич.

Жмакин и Николай Николаевич возвращаются со съемки. До дома идти далеко, заночевать решили у знакомого лесника — Степана. До дома лесника, расположенного на болоте, добрались затемно. Дороги не видно, встречал гостей хозяин с фонарем. Степан рассказал, что он и вся семья больна лихорадкой, трех детей уже похоронили. «“Почему вы не лечитесь?” — спросил Николай Николаевич. “Бесполезно это. Воздух здесь тяжелый.” — печально отвечает лесник.

В доме гостей встретила высокая суровая жена лесника Марья. Девочка лет десяти качала грудничка в люльке, двое ребятишек затаились на печи. Путников напоили чаем и уложили спать. Всю ночь Николай Николаевич не мог уснуть, размышляя над печальной судьбой лесника и его семьи, вынужденных жить среди ядовитого тумана. А утром студент побежал на ближайший холм и радостно вдохнул свежий воздух.