Честерфилд письма к сыну краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Коллекция писем содержит более 400 писем, писавшихся в 1737 по 1768 год -- год смерти их автора. Большая и наиболее интересная их часть была написана в 1746-1754. Автор писем -- английский герцог, крупный политический деятель и хороший знакомец многих литературных личностей свое эпохи, таких как Вольтер, Джонсон, Дидро и др. Получатель -- его незаконный сын.
Письма написаны живым, элегантным стилем, вполне доступным для знакомого с современным английским языком, полны остроумия, житейской мудрости, тонких наблюдений над нравами эпохи, отлившимися в меткие, подчас афористические суждения. Письма дают яркую картину "политической", т. е. изображения нравов и этикета, жизни общества, впрочем, и политике в современном понимании термина также уделено немалое внимание.
Письма Честерфилда были поначалу простыми весточками: "Как поживаешь?", "Что поделываешь" и т.д. Правда, уже тогда они здорово отдавали дидактическим душком: отец давал сыну образцы хорошего стиля и грамотности. Достаточно сказать, что кроме родного для них английского, он часть писем написал на французском и даже латинском языках. Много в письмах содержится сведений по истории, географии, литературе, небезынтересных и для современного читателя.
Но постепенно старея и, несмотря на свое лордство, впадая в одиночество и грусть, Честерфилд все более и более привязывался к своим письмам, вкладывания в них свои размышления об обществе, политике и жизни вообще.
Сын Честерфилда, но сам тогда еще не Честерфилд, был идеальным адресатом таких писем. В самом деле, чтобы человек мог раскрыться в письмах, наряду с опытом и литературным талантом, очень многое здесь зависит от того, кому пишутся письма.
Это должно быть реальное лицо (хотя история литературы знает немало примеров писем к вымыленным лицам -- хотя бы Петрарки к Цицерону, Гомеру, Вергилию). Но это реальное лицо должно быть чутким и заинтересованным собеседником. В каком-то смысле -- такой идеальный адресат это воображаемое лицо, прикрепленное к реальному носителю. Но важно чтобы пишущий письма сам верил, что его собеседник таков, каким он себе его представляет.
Честерфильдов сынок никогда не противоречил родителю, всегда поддакивал, и тот и рад стараться: шпарил письмо за письмом. На литературоведов и дотошных читателей -- ибо читатель не склонный лезть в библиографические справки, а сосредоточенный на самом тексте просто не намерен заморачиваться подобными вещами -- это подчас производит комический эффект.
"Давай вернемся ораторскому искусству -- искусству говорить хорошо, которое никогда не следует упускать из поля зрения, ибо человек без риторических фигур не обойдется ни в парламенте, ни в церкви, ни в юриспруденции". Очень хороший, а главное, своевременный совет, особенно если учесть, что сыну в то время только что исполнилось семь лет.
"Полезно было бы время от времени щадить желудок и давать ему отдых, принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек лихорадки.. Такие простые слабительные не надо заказывать; их каждый может приготовить себе сам, как, например, отвар александрийского листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить сок, выжатый из половины лимона". А в момент написания этого письма сыну было аж целых 18 лет.
Различие между бытовым письмом и письмом литературы покоится на том фундаментальном и простом факте, что первое пишется для конкретного адресата и по конкретному поводу, второе для всех, точнее для неопознанного читателя и на все, точнее на неопределенные, времена. Отсюда вытекает, что обычное письмо переполнено никому, кроме как к кому пишут, неинтересными сплетнями и фактами, и наоборот, в нем опускаются многие важные детали и подробности, предполагаемо известные автору письма и его получателю.
Честерфилд, несомненно писал, как он думал сам, бытовые письма, которые постепенно превращались в литературные. И немало этому способствовало то, что он не знал того, кому пишет. Как раз этот-то недостаток для реального письма и определил его статус как литературного памятника. Заметим, что письма 1746-1754 отмечает такое качество как композиционная стройность: они почти что превращаются в трактат. Для бытовых писем свойство излишнее: каждое отдельное письмо написал и забыл, а через год пишешь то же, причем теми же словами, в одном письме талдыча и про Фому и про Ерему.
Впервые на литературный характер писем обратила внимание ушлая жена честерфильдова сынка. Так увлеченный своими опусами, лорд-соловей, даже не заметил, что его сын женился и обременил себя нехилым потомством. А когда сын умер, папаша и титул и богатства оставил своему старшему внуку, лишив всяких средств остальное семейство. Вот тогда-то вдова, обнаружив письма, и к ее чести, оценив их по достоинству, издала их в 1774, позднее обогатившись на этой, как оказалось, золотой жиле.
Своими письмами Честерфилд вошел в историю литературу с очень нехорошей репутацией. Их публикация вызвала в английском обществе шок "откровенностью". С Джонсон назвали пособием для проституток, написанных с изяществом учителя танцев. Еще больше подбавили нехорошей репутации им авторы следущего XIX века, такие как Диккенс и Теккерей, в своих романах ("Барнеби Радж" и "Виргинцы") выставивших Честрефилда циником без совести и чести. Однако сборник писем стал популярным чтением и неоднократно переиздавался, причем именно как учебник житейской мудрости и светских манер ("Икусство счасливо жить среди людей" -- под таким заголовком письма впервые появились в Германии в 1802). "Письма" были высоко оценены Вольтером как образец эпистолярной прозы и искренний человеческий документ. Он писал маркизе дю Деффан 12 августа 1774 года: "Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего, когда-либо написанного о воспитании". Думается, эта оценка оказалась более прозорливой и вполне допустимой для присоединения к ней и в наше время.
Оглавление
Учитель обаяния
Филип Дормер Стенхоп Честерфилд родился в Лондоне 22 сентября 1694 году в очень влиятельной аристократической семье. Он был воспитан гувернером-французом, преподобным Жуно. В 1712 году, в возрасте 18 лет, он определился в Тринити-колледж Кембриджского университета и в 1714 году совершил обязательное для богатого джентльмена тех лет путешествие (grand tour) по континенту. Оно было прервано смертью королевы Анны. Джеймс Стенхоп, влиятельный родственник Филипа по линии отца, вызвал юношу на родину и устроил его на место лорда опочивальни принца Уэльского. Так начался карьерный взлет будущего лорда Честерфилда.
В 1715 году Филип вошел в состав палаты общин от корнуолльской деревни Сент-Жермен. Первое же выступление в парламенте обернулось для него штрафом в 500 фунтов, так как Филипу недоставало шести недель до совершеннолетия.
В 1716 году, во время конфликта между королем Георгом I и его сыном, будущим Георгом II, Стенхоп примкнул к лагерю принца Уэльского и его любовницы Генриетты Говард, что принесло ему политические выгоды при восшествии Георга II на престол и ненависть принцессы Уэльской. Со смертью отца в 1726 году Филип принял титул графа Честерфилда и пересел из палаты общин в палату лордов. Здесь его ораторское мастерство, ненужное в нижней палате, наконец-то оценили.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
Смотрите также
Василий Пригодич, 2009
О людях и книгах
Борис Дубин, 2018
99 коротких рецензий на книги о пиаре
Роман Масленников, 2016
Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:
Письма к сыну: краткое содержание, описание и аннотация
Филип Дормер Стенхоп Честерфилд – английский государственный деятель, дипломат и писатель. В течении многих лет писал письма сыну, передавая свой жизненный опыт, обучая его всему, что умел сам – знанию людей, успешным жизненным стратегиям, умению себя вести и много чему ещё. Письма не предназначались к публикации, так что автор предельно откровенен. Книга не устарела и в наше время – люди остаются всё теми же.
Филип Честерфилд: другие книги автора
Кто написал Письма к сыну? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.
Письма к сыну — читать онлайн ознакомительный отрывок
Филип Дормер Стенхоп Честерфилд
Тенбридж, 15 июля 1739 г.
Милый мой мальчик,
Спасибо тебе за то, что ты беспокоишься о моем здоровье; я бы уже давно дал о себе знать, но здесь на водах не очень-то хочется писать письма. Мне лучше с тех пор, как я здесь, и поэтому я остаюсь еще на месяц.
Синьор Дзамбони расточает мне через тебя больше похвал, чем я того стою. А ты постарайся заслужить все, что он говорит о тебе; помни, что всякая похвала, если она не заслужена, становится жестокой насмешкой и даже больше того – оскорблением и всего нагляднее обличает людские пороки и безрассудства. Это риторическая фигура, имя которой ирония: человек говорит прямо противоположное тому, что думает. И вместе с тем – это не ложь, ибо он ясно дает понять, что думает совсем не то, что говорит, а как раз наоборот. Например, если кто-нибудь хвалит отъявленного мошенника за его порядочность и неподкупную честность, а круглого дурака – за его способности и остроумие, ирония совершенно очевидна и каждый легко поймет, что это не более чем насмешка. Вообрази, что я стал бы превозносить тебя за то, что ты очень внимательно штудируешь свою книгу, и за то, что ты усвоил и помнишь до сих пор все, что когда-то учил, неужели ты сразу бы не заметил моей иронии, не почувствовал, что я смеюсь над тобой? Поэтому, когда тебя начинают за что-то превозносить, подумай хорошенько и реши, заслужил ты эту похвалу или нет; и если нет, то знай, что над тобой только издеваются и смеются; постарайся же в будущем быть достойным лучшего и сделать так, чтобы по отношению к тебе всякая ирония оказалась неуместной.
Передай от меня поклон м-ру Меттеру и поблагодари его за письмо. Он пишет, что тебе снова предстоит взяться за латинскую и греческую грамматики; надеюсь, что к моему возвращению ты основательно их изучишь; но, если даже тебе это не удастся сделать, я все равно похвалю тебя за прилежание и память. Прощай.
20 ноября 1739 г.
Милый мой мальчик,
Ты занят историей Рима; надеюсь, что ты уделяешь этому предмету достаточно внимания и сил. Польза истории заключается главным образом в примерах добродетели и порока людей, которые жили до нас: касательно них нам надлежит сделать собственные выводы. История пробуждает в нас любовь к добру и толкает на благие деяния; она показывает нам, как во все времена чтили и уважали людей великих и добродетельных при жизни, а также какою славою их увенчало потомство, увековечив их имена и донеся память о них до наших дней. В истории Рима мы находим больше примеров благородства и великодушия, иначе говоря, величия души, чем в истории какой-либо другой страны. Там никого не удивляло, что консулы и диктаторы (а как ты знаешь, это были их главные правители) оставляли свой плуг, чтобы вести армии на врага, а потом, одержав победу, снова брались за плуг и доживали свои дни в скромном уединении – уединении более славном, чем все предшествовавшие ему победы! Немало величайших людей древности умерло такими бедными, что хоронить их приходилось за государственный счет. Живя в крайней нужде, Курий, тем не менее, отказался от крупной суммы денег, которую ему хотели подарить самнитяне, ответив, что благо отнюдь не в том, чтобы иметь деньги самому, а лишь в том, чтобы иметь власть над теми, у кого они есть. Вот что об этом рассказывает Цицерон:
"Curio ad focum sedenti magnum auri pondus Samnites cum attulissent, repudiati ab eo sunt. Non enim aurum habere praeclarum sibi videri, sed iis, qui haberent aurum imperare"(1 Что же касается Фабриция, которому не раз доводилось командовать римскими армиями и всякий раз неизменно побеждать врагов, то приехавшие к нему люди увидели, как он, сидя у очага, ест обед из трав и кореньев, им же самим посаженных и выращенных в огороде. Сенека пишет: "Fabricius ad focum coenat illas ipsas radices, quas, in agro repurgando, triumphalis senex vulsit"(2).
Когда Сципион одержал победу в Испании, среди взятых в плен оказалась юная принцесса редкой красоты, которую, как ему сообщили, скоро должны были выдать замуж за одного ее знатного соотечественника. Он приказал, чтобы за ней ухаживали и заботились не хуже, чем в родном доме, а как только разыскал ее возлюбленного, отдал принцессу ему в жены, а деньги, которые отец ее прислал, чтобы выкупить дочь, присоединил к приданому. Валерий Максим говорит по этому поводу: "Eximiae formae virginem accersitis parentibus et sponso, inviolataru tradidit, et juvenis, et coelebs, et victor"(3). Это был замечательный пример сдержанности, выдержки и великодушия, покоривший сердца всех жителей Испании, которые, как утверждает Ливий, говорили: "Venisse Diis simillimum juvenem, vincentem omnia, turn armis, turn benignitate, ac beneficiis"(4).
Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году, воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть: всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем не делился. Но многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы до известной степени можем представить себе из них, как шло в нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына; к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому, которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем сильнее, чем более отчетливыми становились житейские просчеты и неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе с тем, менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
 |
| Sisley-Snow_on_the_Road_Louveciennes |
Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках – кроме английского, также по-французски и по-латыни - чтобы даже от их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны, но главное в них - тот учебный материал, который втиснут в письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку, Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и, по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных играх на воздухе, педантически объяснял не слишком увлекательные для его возраста вещи - чем славились Цицерон и Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем или где жили похищенные сабинянки.
Но постепенно письма становятся искреннее, интимнее, касаются более личных вещей, вкусов или поведения; иногда они достигают настоящей лирической вдохновенности и озабоченности, в особенности с тех пор, как привычное обращение писем первых лет "Милый мой мальчик" (Dear Boy) сменяется другим: "Дорогой друг" (Dear Friend). Это происходит в конце сороковых годов; в одном из более поздних писем (21 января 1751 года) Честерфилд пишет сыну, почти достигшему уже двадцатилетнего возраста: "И ты и я должны теперь писать друг другу как друзья и с полной откровенностью".
Советы и наставления, которые Честерфилд с этих пор давал юноше, становились все более серьезными, настойчивыми и пространными; они касались порой как будто мелочей, частностей, не стоивших обсуждения, словно писались отцом только для того, чтобы создать иллюзию действительной и оживленной беседы с сыном, находившимся за морем, в Германии или Франции. Временами, однако, эта беседа была посвящена несколько вольным и опасным, хотя и столь же непринужденно изложенным советам, как следует юноше держаться в обществе, и из писем данного рода могло даже создаться впечатление, что отец учил сына вещам, которые противоречат не только педагогическим нормам, но и элементарной этике. Именно в этом Честерфилда упрекали ригористы XIX века. Но такое впечатление было, конечно, и не историческим, и просто ошибочным. В письмах нет ничего, что противостояло бы просветительскому мировоззрению – идеалам добра, справедливости и добродетели; напротив, они всегда стоят на первом плане и везде получают искреннюю защиту и красноречивое прославление. Если же иногда отец отходил от своих неотступных и даже назойливых предписаний и строгих правил, допускал слабости, оправдывал их или потакал им, то это происходило и от любви к сыну, и от слишком большой тревоги за его будущее. Лучше многих других отец знал подлинную цену человеческих связей и отношений в том обществе, в котором он предназначал сыну играть не последнюю роль.
Честерфилд по собственному опыту представлял себе, сколь многое зависело здесь не столько от общих декларированных принципов, сколько именно от отступлений от них, когда посвящал Стенхопа в маленькие тайны кодекса светских правил, в свойственные им традиционные хитрости и уловки, без которых никто не мог обойтись.
.jpg) |
| Paris Французский художник Lucien Delarue (р. 1925г.) |
Сохранить просветительские взгляды и суметь стать полноправным представителем светского общества, неотличимым от других - такова была в сущности противоречивая и невыполнимая задача, которую отец поставил перед своим сыном: надо было бороться за передовое мировоззрение, сохраняя при этом все старые предрассудки и давно изжившие себя традиции. Честерфилду все время казалось, что ее не удается достигнуть только потому, что Филипп недостаточно внимателен к его наставлениям. Но дело было в другом - сыну сильно мешала тайна его рождения, которую ни от кого не удавалось скрыть. Чем лучше понимал это отец, тем упорнее становились его усилия добиться для сына лучшей участи - вопреки всем препятствиям и непрерывно воздвигавшимся на этом пути преградам. Это приводило к тому, что Честерфилд, может быть и сам того не желая, непрерывно срывал маску с того лицемерного общества, к которому принадлежал сам по своему рождению и воспитанию, в котором его сыну придется жить и с пороками которого ему необходимо будет считаться.
Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований, несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием, вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757 году он получил назначение на дипломатическую должность в Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
"Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех ответственных возражений, которое выдвинуто было против него, - писал Честерфилд, - я имею в виду его рождение, но, рассуждая по справедливости и беспристрастно - и стыд, и вина мои - а не его". Это горькое позднее признание оправдывает полностью все то, что в письмах могло бы показаться безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный сильно и ярко, от чистого сердца.
Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец, назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался, например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого ухудшения здоровья.
 |
| Анри Эжен Огюстен Ле Сидэнер ( 1862 - 1939) |
Смерть его была неожиданным ударом для отца – даже двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел невестку и внуков, существование которых было тщательно от него скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын, из которого он хотел сделать светского человека и дипломата, оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям, таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего, о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году. Уже в XVIII веке они переросли значение примечательного документа семейного архива. Их и следует рассматривать не только как случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов которого она должна была занять свое место.
Родительские письма к сыну - один из весьма распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в нем одно из средств придать этим правилам внушительность и своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних подобных произведений служили наставления сыну в так называемых "Притчах Соломоновых". "Поучения отца к сыну" были популярны в течение нескольких веков во всех литературах Западной Европы. Но Честерфилд был сыном другого века, и источники "Писем", хотя они и воспроизводят традиционную рамку, естественно, были другие. Их ищут с полным основанием в целой серии таких трактатов, которые имели в виду воспитательно-образовательные цели для детей дворянского круга, вроде называемых самим Честерфилдом "Искусства нравиться в разговоре" или знаменитой книги о придворном испанского Моралиста XVII века Балтасара Грасиана, в английском переводе озаглавленной "Совершенный джентльмен". Был Честерфилду хорошо знаком и трактат Локка о воспитании: в 1748 году он послал Филипу Стенхопу экземпляр
этого трактата с рядом отчеркнутых мест, предлагая над ними "поразмыслить". Для Честерфилда в особенности была важна идея Локка об отсутствии врожденных идей, о том, что человека отличают от другого не происхождение, но только образование и воспитание; Честерфилд следовал Локку также в понимании труда, как назначения человеческой деятельности и как одного из лучших воспитательных средств. В письмах Честерфилда попутно встречается так много оригинальных и самостоятельных наблюдений о воспитании, что была сделана попытка свести их в некую особую педагогическую систему. Конечно, "Письма" имеют свое значение для истории развития западноевропейской, особенно английской, педагогической мысли. Но для нас этот памятник шире и важнее: в известной мере они оправдывают данное Герценом определение писем как документов эпохи, в которых "запеклась кровь" современных им событий, они дают нам возможность представить себе время, когда они писались, с наибольшим приближением к реальности прошлого.
 |
| Анри Эжен Огюстен Ле Сидэнер ( 1862 - 1939) |
Нас поражает многое в этих письмах с точки зрения читателей иной среды и эпохи, но мы прекрасно понимаем, что это книга незаурядная и что она получает вневременный интерес именно потому, что является превосходным отображением эпохи, которой она порождена. Зоркий и вдумчивый наблюдатель, человек большого вкуса и редкой начитанности, Честерфилд был наделен также литературным талантом и даром живого рассказа, считаясь у современников выдающимся стилистом и мастером эпистолярного жанра. Это признавали за ним все, знавшие его лично или состоявшие с ним в переписке. Человек, строго судивший свое время, знаток всех стран Европы, провидевший неизбежность революции именно во Франции в конце XVIII века, Честерфилд был, конечно, весьма интересным историком и мыслителем. Может быть, лучше других сумел это оценить один из самых старых его друзей, Вольтер, писавший ему 24 октября 1771 года: "Вашу философию никогда не тревожили химеры, которые иной раз вносят беспорядок в головы довольно умных людей. Вы никогда и ни с какой стороны не были сами обманщиком и не позволяли обмануть себя другим, а я считаю это очень редким достоинством, помогающим человеку достичь того подобия счастья, которым мы можем насладиться в нашей короткой жизни".
В начале 70-х годов Честерфилд едва ли мог считать себя счастливым. Смерть сына была тяжелым горем, но и его собственное здоровье давно уже пошатнулось. Еще в начале 50-х годов он начал чувствовать признаки надвигающейся глухоты. К 1755 году она настолько увеличилась, что он вынужден был вовсе отказаться от какой-либо общественной деятельности. Когда однажды Честерфилд пожаловался Вольтеру, что его глухота стала полной, Вольтер со свойственной ему остротой ответил на это, что он надеется на хороший желудок милорда, так как "желудок стоит не меньше двух ушей". Но это была всего лишь шутка, которая не могла утешить больного. Другой француз, Жан Батист Сюар (Suard), вспоминал, что, находясь в Лондоне, он представлен был Честерфилду в последние годы его жизни д-ром Мэти. "К сожалению, мы избрали для этого мало благоприятный момент. Утром он очень страдал. Его глухота, которая усиливается с каждым днем, нередко делает его угрюмым и препятствует желанию нравиться, которое никогда его не оставляет. "Очень печально быть глухим, - сказал он сам, - когда можно было бы получить большое удовольствие от того, чтобы слушать. Я не столь мудр, как мой друг Монтескье: "я умею быть слепым", - говорил он мне много раз, - тогда как я еще не научился быть глухим". - Мы сократили наш визит из боязни его утомить, - прибавляет Сюар, - "Я не удерживаю вас, - сказал он нам, - мне пора репетировать мои похороны". Он называл так прогулку по улицам Лондона, которую совершал каждое утро в карете". Смерть пришла неожиданно - 24 марта 1773 года - хотя он давно думал о ней, а он сам мог еще при жизни считать себя полузабытым своими современниками.
М. П. Алексеев
Читайте также: