Чехов убийство читать краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

Микропересказ : Экзекутор в театре чихает на статского генерала, начинает преследовать его с извинениями и даже приходит к нему домой, откуда генерал его выгоняет. Вернувшись домой, экзекутор умирает от огорчения.

Оригинал этого произведения читается всего за 5 минут. Рекомендуем прочесть его без сокращений, так интереснее.

Червяков решает, что больше ходить и извиняться не будет, а напишет письмо. Письмо он, однако, не пишет, и на следующий день отправляется к генералу сам. Бризжалов, в бешенстве, выгоняет Червякова. Экзекутор возвращается домой, не снимая вицмундира ложится на диван и помирает.

Пересказал Сергей Симиненко. Нашли ошибку? Пожалуйста, отредактируйте этот пересказ в Народном Брифли.

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

На станции Прогонной служили всенощную. Перед великим образом, написанным ясно, на золотом фоне, стояла масса станционных служащих, их жен и малышей, а также лесорубов и пильщиков, работавших поблизости по полосы. Все стояли в безмолвии, зачарованные блеском огней и воем метели, которая ни с того, ни с этого разыгралась на дворе, невзирая на канун Благовещения. Служил старик священник из Веденяпина; напевали псаломщик и Матвей Терехов.

Личико Матвея блистало радостью, он напевал и при этом вытягивал шейку, как словно желал взлететь. Напевал он тенором и канон читал тоже тенором, сладостно, внушительно. Когда напевали Архангельский глас, он помахивал рукою, как регент, и, стараясь подладиться под глухой стариковский бас дьячка, выводил своим тенором что-то небывало трудное, и по личику его было видно, что испытывал он большое наслаждение.

Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало вновь мрачно и пусто, и наступила та самая тишь, какая посещает только на станциях, сиротливо стоящих в поле либо в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медлительно текущей жизни.

Матвей жил близко от станции, в трактире собственного двоюродного брата. Но ему не хотелось домой. Он посиживал у буфетчика за прилавком и говорил вполголоса:

У нас на изразцовом заводе был собственный хор. И обязан я для вас увидеть, хотя мы и обыкновенные мастера были, но пели мы по-истинному, великолепно. Нас нередко приглашали в город, и когда там викарный владыка Иоанн изволил служить в Троицкой церкви, то архиерейские певчие напевали на правом клиросе, а мы на левом. Только в городке сетовали, что мы долго поем: заводские, говорили, тащат. Оно правда, мы Андреево стояние и Хвалу начинали в седьмом, а кончали после одиннадцати, так что, посещало, придешь домой на завод, а теснее первый час. Превосходно было! вздохнул Матвей. Очень даже превосходно, Сергей Никанорыч! А здесь, в родительском доме, никакой радости. Самая ближняя церковь в пяти милях, при моем слабеньком здоровье и не дойдешь туда, певчих нет. А в семействе нашем никакого спокойствия, денек-деньской шум, ругань, нечистота, все из одной чашечки едим, как мужики, а щи с тараканами Не дает бог здоровья, а то бы я издавна ушел, Сергей Никанорыч.

Матвей Терехов был еще не стар, лет 45, но выражение у него было болезненное, личико в морщинах; и водянистая, прозрачная бородка совсем уже поседела, и это старило его на много лет. Сказал он слабеньким гласом, осмотрительно и, кашляя, брался за грудь, и в это время взор его становился неспокойным и беспокойным, как у очень мнительных людей. Он никогда не сказал определенно, что у него болит, но обожал длинно говорить, как единожды на заводе он поднял тяжкий ящик и надорвался и как от этого образовалась грызь, заставившая его бросить службу на изразцовом заводе и вернуться на отчизну. А что означает грызь, разъяснить он не мог.

Признаться, не люблю я брата, продолжал он, наливая для себя чаю. Он мне старший, грех осуждать, и опасаюсь господа господа, но не могу утерпеть. Человек он надменный, суровый, бранный, для собственных родственников и тружеников истязатель, и на духу не посещает. В прошедшее воскресенье я прошу его нежно: Братец, поедемте в Пахомово к обедне! А он: Не поеду, там, разговаривает, поп картежник. И сюда не пошел сейчас, поэтому, разговаривает, веденяпинский священник курит и водку пьет. Не любит духовенства! Сам для себя и обедницу служит, и часы, и вечерню, а сестрица ему вместо дьячка. Он: богу помолимся! А она узким голосочком, как индюшка: господи помилуй. Грех, да и только. Каждый денек ему разговариваю: Одумайтесь, братец! Раскайтесь, братец! а он без внимания.

Сергей Никанорыч, буфетчик, налил 5 стаканов чаю и понес их на подносе в дамскую. Чуть он вошел туда, как послышался крик:

Как ты подаешь, поросячья рожа? Ты не умеешь подавать!

Это был голос начальника станции. Послышалось трусливое бормотанье, позже опять крик, сердитый и резкий:

Буфетчик возвратился очень сконфуженный.

Было время, когда угождал и графам, и дворянам, проговорил он тихо, a теперь, видите, не умею чай подать Обозвал при священнике и дамах!

Буфетчик Сергей Никанорыч когда-то имел великие средства и держал буфет на высококлассной станции, в губернском городке, где перекрещивались две дороги.

На стан­ции Про­гон­ной слу­жили все­нощ­ную. Перед боль­шим обра­зом, напи­сан­ным ярко, на золо­том фоне, сто­яла толпа стан­ци­он­ных слу­жа­щих, их жен и детей, а также дро­во­се­ков и пиль­щи­ков, рабо­тав­ших вблизи по линии. Все сто­яли в без­мол­вии, оча­ро­ван­ные блес­ком огней и воем метели, кото­рая ни с того, ни с сего разыг­ра­лась на дворе, несмотря на канун Бла­го­ве­ще­ния. Слу­жил ста­рик свя­щен­ник из Веде­ня­пина; пели пса­лом­щик и Мат­вей Терехов.

Лицо Мат­вея сияло радо­стью, он пел и при этом вытя­ги­вал шею, как будто хотел взле­теть. Пел он тено­ром и канон читал тоже тено­ром, сла­достно, убе­ди­тельно. Когда пели “Архан­гель­ский глас”, он пома­хи­вал рукой, как регент, и, ста­ра­ясь под­ла­диться под глу­хой ста­ри­ков­ский бас дьячка, выво­дил своим тено­ром что-то необык­но­венно слож­ное, и по лицу его было видно, что испы­ты­вал он боль­шое удовольствие.

Но вот все­нощ­ная окон­чи­лась, все тихо разо­шлись, и стало опять темно и пусто, и насту­пила та самая тишина, какая бывает только на стан­циях, оди­ноко сто­я­щих в поле или в лесу, когда ветер под­вы­вает и ничего не слышно больше и когда чув­ству­ется вся эта пустота кру­гом, вся тоска мед­ленно теку­щей жизни.

Мат­вей жил неда­леко от стан­ции, в трак­тире сво­его дво­ю­род­ного брата. Но ему не хоте­лось домой. Он сидел у буфет­чика за при­лав­ком и рас­ска­зы­вал вполголоса:

- У нас на израз­цо­вом заводе был свой хор. И дол­жен я вам заме­тить, хотя мы и про­стые мастера были, но пели мы по-насто­я­щему, вели­ко­лепно. Нас часто при­гла­шали в город, и когда там викар­ный вла­дыка Иоанн изво­лил слу­жить в Тро­иц­кой церкви, то архи­ерей­ские пев­чие пели на пра­вом кли­росе, а мы на левом. Только в городе жало­ва­лись, что мы долго поем: завод­ские, гово­рили, тянут. Оно правда, мы “Андре­ево сто­я­ние” и “Похвалу” начи­нали в седь­мом, а кон­чали после один­на­дцати, так что, бывало, при­дешь домой на завод, а уже пер­вый час. Хорошо было! — вздох­нул Мат­вей. — Очень даже хорошо, Сер­гей Ника­но­рыч! А здесь, в роди­тель­ском доме, ника­кой радо­сти. Самая ближ­няя цер­ковь в пяти вер­стах, при моем сла­бом здо­ро­вье и не дой­дешь туда, пев­чих нет. А в семей­стве нашем ника­кого спо­кой­ствия, день-день­ской шум, брань, нечи­стота, все из одной чашки едим, как мужики, а щи с тара­ка­нами… Не дает Бог здо­ро­вья, а то бы я давно ушел, Сер­гей Никанорыч.

Мат­вей Тере­хов был еще не стар, лет 45, но выра­же­ние у него было болез­нен­ное, лицо в мор­щи­нах; и жид­кая, про­зрач­ная бородка совсем уже посе­дела, и это ста­рило его на много лет. Гово­рил он сла­бым голо­сом, осто­рожно и, каш­ляя, брался за грудь, и в это время взгляд его ста­но­вился бес­по­кой­ным и тре­вож­ным, как у очень мни­тель­ных людей. Он нико­гда не гово­рил опре­де­ленно, что у него болит, но любил длинно рас­ска­зы­вать, как одна­жды на заводе он под­нял тяже­лый ящик и надо­рвался и как от этого обра­зо­ва­лась грызь, заста­вив­шая его бро­сить службу на израз­цо­вом заводе и вер­нуться на родину. А что зна­чит грызь, объ­яс­нить он не мог.

- При­знаться, не люблю я брата, — про­дол­жал он, нали­вая себе чаю. — Он мне стар­ший, грех осуж­дать, и боюсь Гос­пода Бога, но не могу утер­петь. Чело­век он над­мен­ный, суро­вый, руга­тель­ный, для своих род­ствен­ни­ков и работ­ни­ков мучи­тель, и на духу не бывает. В про­шлое вос­кре­се­нье я прошу его лас­ково: “Бра­тец, поедемте в Пахо­мово к обедне!” А он: “Не поеду, — там, гово­рит, поп кар­теж­ник”. И сюда не пошел сего­дня, потому, гово­рит, веде­ня­пин­ский свя­щен­ник курит и водку пьет. Не любит духо­вен­ства! Сам себе и обед­ницу слу­жит, и часы, и вечерню, а сест­рица ему вме­сто дьячка. Он: Гос­поду помо­лимся! А она тон­ким голо­соч­ком, как индюшка: Гос­поди поми­луй. Грех, да и только. Каж­дый день ему говорю: “Обра­зумь­тесь, бра­тец! Покай­тесь, бра­тец!” — а он без внимания.

Сер­гей Ника­но­рыч, буфет­чик, налил пять ста­ка­нов чаю и понес их на под­носе в дам­скую. Едва он вошел туда, как послы­шался крик:

- Как ты пода­ешь, поро­ся­чья морда? Ты не уме­ешь подавать!

Это был голос началь­ника стан­ции. Послы­ша­лось роб­кое бор­мо­та­нье, потом опять крик, сер­ди­тый и резкий:

Буфет­чик вер­нулся сильно сконфуженный.

- Было время, когда уго­ждал и гра­фам, и кня­зьям, — про­го­во­рил он тихо, — a теперь, видите, не умею чай подать… Обру­гал при свя­щен­нике и дамах!

Буфет­чик Сер­гей Ника­но­рыч когда-то имел боль­шие деньги и дер­жал буфет на пер­во­класс­ной стан­ции, в губерн­ском городе, где пере­кре­щи­ва­лись две дороги. Тогда он носил фрак и золо­тые часы. Но дела у него шли плохо, он потра­тил все свои деньги на рос­кош­ную сер­ви­ровку, обкра­ды­вала его при­слуга, и, запу­тав­шись мало-помалу, он пере­шел на дру­гую стан­цию, менее бой­кую; здесь от него ушла жена и увезла с собой всё серебро, и он пере­шел на тре­тью стан­цию, похуже, где уже не пола­га­лось горя­чих куша­ний. Потом на чет­вер­тую. Часто меняя места и спус­ка­ясь все ниже и ниже, он, нако­нец, попал на Про­гон­ную и здесь тор­го­вал только чаем, деше­вою вод­кой и на закуску ста­вил кру­тые яйца и твер­дую кол­басу, от кото­рой пахло смо­лой и кото­рую сам же он в насмешку назы­вал музы­кант­ской. У него была лысина во всё темя, голу­бые глаза навы­кате и густые, пуши­стые бакены, кото­рые он часто рас­че­сы­вал гре­бен­кой, гля­дясь в малень­кое зер­кальце. Вос­по­ми­на­ния о про­шлом томили его посто­янно, он никак не мог при­вык­нуть к музы­кант­ской кол­басе, к гру­бо­сти началь­ника стан­ции и к мужи­кам, кото­рые тор­го­ва­лись, а, по его мне­нию, тор­го­ваться в буфете было так же непри­лично, как в аптеке. Ему было стыдно своей бед­но­сти и сво­его уни­же­ния, и этот стыд был теперь глав­ным содер­жа­нием его жизни.

- А весна в этом году позд­няя, — ска­зал Мат­вей, при­слу­ши­ва­ясь. — Оно и лучше, я не люблю весны. Вес­ной грязно очень, Сер­гей Ника­но­рыч. В книж­ках пишут: весна, птицы поют, солнце захо­дит, а что тут при­ят­ного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хоро­шее обще­ство, чтоб людей послу­шать, об лери­гии пого­во­рить или хором спеть что-нибудь при­ят­ное, а эти там соло­вьи да цве­точки — Бог с ними!

Он опять начал об израз­цо­вом заводе, о хоре, но оскорб­лен­ный Сер­геи Ника­но­рыч никак не мог успо­ко­иться и всё пожи­мал пле­чами и бор­мо­тал что-то. Мат­вей про­стился и пошел домой.

Мороза не было, и уже таяло на кры­шах, но шел круп­ный снег; он быстро кру­жился в воз­духе, и белые облака его гоня­лись друг за дру­гом по полотну дороги. А дубо­вый лес, по обе сто­роны линии, едва осве­щен­ный луной, кото­рая пря­та­лась где-то высоко за обла­ками, изда­вал суро­вый, про­тяж­ный шум. Когда силь­ная буря качает дере­вья, то как они страшны! Мат­вей шел по шоссе вдоль линии, пряча лицо и руки, и ветер тол­кал его в спину. Вдруг пока­за­лась неболь­шая лоша­денка, облеп­лен­ная сне­гом, сани скребли по голым кам­ням шоссе, и мужик с оку­тан­ною голо­вой, тоже весь белый, хле­стал кну­том. Мат­вей огля­нулся, но уже не было ни саней, ни мужика, как будто всё это ему только при­ме­ре­щи­лось, и он уско­рил шаги, вдруг испу­гав­шись, сам не зная чего.

Антон Чехов - Убийство

fb2
epub
txt
doc
pdf

99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.

Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.

Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.

Описание книги "Убийство"

Описание и краткое содержание "Убийство" читать бесплатно онлайн.

Антон Павлович Чехов

На станции Прогонной служили всенощную. Перед большим образом, написанным ярко, на золотом фоне, стояла толпа станционных служащих, их жен и детей, а также дровосеков и пильщиков, работавших вблизи по линии. Все стояли в безмолвии, очарованные блеском огней и воем метели, которая ни с того, ни с сего разыгралась на дворе, несмотря на канун Благовещения. Служил старик священник из Веденяпина; пели псаломщик и Матвей Терехов.

Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало опять темно и пусто, и наступила та самая тишина, какая бывает только на станциях, одиноко стоящих в поле или в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медленно текущей жизни.

Матвей жил недалеко от станции, в трактире своего двоюродного брата. Но ему не хотелось домой. Он сидел у буфетчика за прилавком и рассказывал вполголоса:

Матвей Терехов был еще не стар, лет 45, но выражение у него было болезненное, лицо в морщинах; и жидкая, прозрачная бородка совсем уже поседела, и это старило его на много лет. Говорил он слабым голосом, осторожно и, кашляя, брался за грудь, и в это время взгляд его становился беспокойным и тревожным, как у очень мнительных людей. Он никогда не говорил определенно, что у него болит, но любил длинно рассказывать, как однажды на заводе он поднял тяжелый ящик и надорвался и как от этого образовалась грызь, заставившая его бросить службу на изразцовом заводе и вернуться на родину. А что значит грызь, объяснить он не мог.

Сергей Никанорыч, буфетчик, налил пять стаканов чаю и понес их на подносе в дамскую. Едва он вошел туда, как послышался крик:

– Как ты подаешь, поросячья морда? Ты не умеешь подавать!

Это был голос начальника станции. Послышалось робкое бормотанье, потом опять крик, сердитый и резкий:

Буфетчик вернулся сильно сконфуженный.

– Было время, когда угождал и графам, и князьям, – проговорил он тихо, – a теперь, видите, не умею чай подать… Обругал при священнике и дамах!

Буфетчик Сергей Никанорыч когда-то имел большие деньги и держал буфет на первоклассной станции, в губернском городе, где перекрещивались две дороги. Тогда он носил фрак и золотые часы. Но дела у него шли плохо, он потратил все свои деньги на роскошную сервировку, обкрадывала его прислуга, и, запутавшись мало-помалу, он перешел на другую станцию, менее бойкую; здесь от него ушла жена и увезла с собой всё серебро, и он перешел на третью станцию, похуже, где уже не полагалось горячих кушаний. Потом на четвертую. Часто меняя места и спускаясь все ниже и ниже, он, наконец, попал на Прогонную и здесь торговал только чаем, дешевою водкой и на закуску ставил крутые яйца и твердую колбасу, от которой пахло смолой и которую сам же он в насмешку называл музыкантской. У него была лысина во всё темя, голубые глаза навыкате и густые, пушистые бакены, которые он часто расчесывал гребенкой, глядясь в маленькое зеркальце. Воспоминания о прошлом томили его постоянно, он никак не мог привыкнуть к музыкантской колбасе, к грубости начальника станции и к мужикам, которые торговались, а, по его мнению, торговаться в буфете было так же неприлично, как в аптеке. Ему было стыдно своей бедности и своего унижения, и этот стыд был теперь главным содержанием его жизни.

– А весна в этом году поздняя, – сказал Матвей, прислушиваясь. – Оно и лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии поговорить или хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки – бог с ними!

Он опять начал об изразцовом заводе, о хоре, но оскорбленный Сергеи Никанорыч никак не мог успокоиться и всё пожимал плечами и бормотал что-то. Матвей простился и пошел домой.

Мороза не было, и уже таяло на крышах, но шел крупный снег; он быстро кружился в воздухе, и белые облака его гонялись друг за другом по полотну дороги. А дубовый лес, по обе стороны линии, едва освещенный луной, которая пряталась где-то высоко за облаками, издавал суровый, протяжный шум. Когда сильная буря качает деревья, то как они страшны! Матвей шел по шоссе вдоль линии, пряча лицо и руки, и ветер толкал его в спину. Вдруг показалась небольшая лошаденка, облепленная снегом, сани скребли по голым камням шоссе, и мужик с окутанною головой, тоже весь белый, хлестал кнутом. Матвей оглянулся, но уже не было ни саней, ни мужика, как будто всё это ему только примерещилось, и он ускорил шаги, вдруг испугавшись, сам не зная чего.

Вот переезд и темный домик, где живет сторож. Шлагбаум поднят, и около намело целые горы, и, как ведьмы на шабаше, кружатся облака снега. Тут линию пересекает старая, когда-то большая дорога, которую до сих пор еще зовут трактом. Направо, недалеко от переезда, у самой дороги, стоит трактир Терехова, бывший постоялый двор. Тут по ночам всегда брезжит огонек.

Когда Матвей пришел домой, во всех комнатах и даже в сенях сильно пахло ладаном. Брат его Яков Иваныч еще продолжал служить всенощную. В молельной, где это происходило, в переднем углу стоял киот со старинными дедовскими образами в позолоченных ризах, и обе стены направо и налево были уставлены образами старого и нового письма, в киотах и просто так. На столе, покрытом до земли скатертью, стоял образ Благовещения и тут же кипарисовый крест и кадильница; горели восковые свечи. Возле стола был аналой. Проходя мимо молельной, Матвей остановился и заглянул в дверь. Яков Иваныч в это время читал у аналоя; с ним молилась сестра его Аглая, высокая, худощавая старуха в синем платье и белом платочке. Была тут и дочь Якова Иваныча, Дашутка; девушка лет 18, некрасивая, вся в веснушках, по обыкновению босая и в том же платье, в каком под вечер поила скотину.

– Слава тебе, показавшему нам свет! – провозгласил Яков Иваныч нараспев и низко поклонился.

Аглая подперла рукой подбородок и запела тонким, визгливым, тягучим голосом. А вверху над потолком тоже раздавались какие-то неясные голоса, которые будто угрожали или предвещали дурное. Во втором этаже после пожара, бывшего когда-то очень давно, никто не жил, окна были забиты тесом и на полу между балок валялись пустые бутылки. Теперь там стучал и гудел ветер и казалось, что кто-то бегал, спотыкаясь о балки.

Половина нижнего этажа была занята под трактир, в другой помещалась семья Терехова, так что когда в трактире шумели пьяные проезжие, то было слышно в комнатах всё до одного слова. Матвей жил рядом с кухней, в комнате с большою печью, где прежде, когда тут был постоялый двор, каждый день пекли хлеб. В этой же комнате, за печкой помещалась и Дашутка, у которой не было своей комнаты. Всегда тут по ночам кричал сверчок и суетились мыши.

Читайте также: