Амброз бирс чикамога краткое содержание

Обновлено: 05.07.2024

• ЖАНРЫ 360
• АВТОРЫ 282 219
• КНИГИ 669 845
• СЕРИИ 25 798
• ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 621 074

* Случай на мосту через Совиный ручей*

На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею стягивала веревка. Один конец ее был прикреплен к поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей – двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время скорее всего занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем "на караул", то есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, – поза напряженная, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.

Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности, в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была открытая – пологий откос упирался в частокол из вертикально вколоченных бревен, с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло наведенной на мост медной пушки. По откосу, на полпути между мостом и укреплением, выстроились зрители – рота солдат-пехотинцев в положении "вольно": приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому плечу, руки скрещены над ложами. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его была воткнута в землю, руки сложены на эфесе. За исключением четверых людей на середине моста, никто не двигался. Рота была повернута фронтом к мосту, солдаты застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращенные лицом каждый к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения моста. Капитан, скрестив руки, молча следил за работой своих подчиненных, не делая никаких указаний. Смерть – высокая особа, и если она заранее оповещает о своем прибытии, ее следует принимать с официальными изъявлениями почета; это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге. По кодексу военного этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.

Человеку, которому предстояло быть повешенным, было на вид лет тридцать пять. Судя по платью – такое обычно носили плантаторы, – он был штатский. Черты лица правильные – прямой нос, энергичный рот, широкий лоб; черные волосы, зачесанные за уши, падали на воротник хорошо сшитого сюртука. Он носил усы и бороду клином, но щеки были выбриты; большие темно-серые глаза выражали доброту, что было несколько неожиданно в человеке с петлей на шее. Он ничем не походил на обычного преступника. Закон военного времени не скупится на смертные приговоры для людей всякого рода, не исключая и джентльменов.

Закончив приготовления, оба солдата отступили на шаг, и каждый оттащил доску, на которой стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и тут же встал позади него, после чего капитан тоже сделал шаг в сторону. В результате этих перемещений осужденный и сержант очутились на концах доски, покрывавшей три перекладины моста. Тот конец, на котором стоял штатский, почти – но не совсем – доходил до четвертой. Раньше эта доска удерживалась в равновесии тяжестью капитана; теперь его место занял сержант. По сигналу капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска – качнуться и осужденный – повиснуть в пролете между двумя перекладинами. Он оценил по достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и не завязали глаз. Он взглянул на свое шаткое подножие, затем обратил взор на бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в воде бревно и проводил его взглядом вниз по течению. Как медленно оно плыло! Какая ленивая река!

Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли на жене и детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман, застилавший берега, ниже по течению – маленький форт, рота солдат, плывущее бревно – все отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый и непонятный, перебивал его мысли о близких – резкое, отчетливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне: в нем была та же звонкость. Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит; он одновременно казался бесконечно далеким и очень близким. Удары раздавались через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон. Он ждал нового удара с нетерпением и, сам не зная почему, со страхом. Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились все мучительнее. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчетливость они приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика. То, что он слышал, было тиканье его часов.

Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами. "Высвободить бы только руки, – подумал он, – я сбросил бы петлю и прыгнул в воду. Если глубоко нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до берега, скрылся в лесу и пробрался домой. Мой дом, слава богу, далеко от фронта; моя жена и дети пока еще недосягаемы для захватчиков".

Когда эти мысли, которые здесь приходится излагать словами, сложились в сознании обреченного, точнее – молнией сверкнули в его мозгу, капитан сделал знак сержанту. Сержант отступил в сторону.

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

Chickamauga: краткое содержание, описание и аннотация

Амброз Бирс: другие книги автора

Кто написал Chickamauga? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

Chickamauga — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Chickamauga (1889)

by Ambrose Bierce

One sunny autumn afternoon a child strayed away from its rude home in a small field and entered a forest unobserved. It was happy in a new sense of freedom from control, happy in the opportunity of exploration and adventure; for this child’s spirit, in bodies of its ancestors, had for thousands of years been trained to memorable feats of discovery and conquest—victories in battles whose critical moments were centuries, whose victors’ camps were cities of hewn stone. From the cradle of its race it had conquered its way through two continents and passing a great sea had penetrated a third, there to be born to war and dominion as a heritage.

The child was a boy aged about six years, the son of a poor planter. In his younger manhood the father had been a soldier, had fought against naked savages and followed the flag of his country into the capital of a civilized race to the far South. In the peaceful life of a planter the warrior-fire survived; once kindled, it is never extinguished. The man loved military books and pictures and the boy had understood enough to make himself a wooden sword, though even the eye of his father would hardly have known it for what it was. This weapon he now bore bravely, as became the son of an heroic race, and pausing now and again in the sunny space of the forest assumed, with some exaggeration, the postures of aggression and defense that he had been taught by the engraver’s art. Made reckless by the ease with which he overcame invisible foes attempting to stay his advance, he committed the common enough military error of pushing the pursuit to a dangerous extreme, until he found himself upon the margin of a wide but shallow brook, whose rapid waters barred his direct advance against the flying foe that had crossed with illogical ease. But the intrepid victor was not to be baffled; the spirit of the race which had passed the great sea burned unconquerable in that small breast and would not be denied. Finding a place where some bowlders in the bed of the stream lay but a step or a leap apart, he made his way across and fell again upon the rear-guard of his imaginary foe, putting all to the sword.

Now that the battle had been won, prudence required that he withdraw to his base of operations. Alas; like many a mightier conqueror, and like one, the mightiest, he could not

curb the lust for war,
Nor learn that tempted Fate will leave the loftiest star.

Advancing from the bank of the creek he suddenly found himself confronted with a new and more formidable enemy: in the path that he was following, sat, bolt upright, with ears erect and paws suspended before it, a rabbit! With a startled cry the child turned and fled, he knew not in what direction, calling with inarticulate cries for his mother, weeping, stumbling, his tender skin cruelly torn by brambles, his little heart beating hard with terror—breathless, blind with tears—lost in the forest! Then, for more than an hour, he wandered with erring feet through the tangled undergrowth, till at last, overcome by fatigue, he lay down in a narrow space between two rocks, within a few yards of the stream and still grasping his toy sword, no longer a weapon but a companion, sobbed himself to sleep. The wood birds sang merrily above his head; the squirrels, whisking their bravery of tail, ran barking from tree to tree, unconscious of the pity of it, and somewhere far away was a strange, muffed thunder, as if the partridges were drumming in celebration of nature’s victory over the son of her immemorial enslavers. And back at the little plantation, where white men and black were hastily searching the fields and hedges in alarm, a mother’s heart was breaking for her missing child.

Hours passed, and then the little sleeper rose to his feet. The chill of the evening was in his limbs, the fear of the gloom in his heart. But he had rested, and he no longer wept. With some blind instinct which impelled to action he struggled through the undergrowth about him and came to a more open ground—on his right the brook, to the left a gentle acclivity studded with infrequent trees; over all, the gathering gloom of twilight. A thin, ghostly mist rose along the water. It frightened and repelled him; instead of recrossing, in the direction whence he had come, he turned his back upon it, and went forward toward the dark inclosing wood. Suddenly he saw before him a strange moving object which he took to be some large animal—a dog, a pig—he could not name it; perhaps it was a bear. He had seen pictures of bears, but knew of nothing to their discredit and had vaguely wished to meet one. But something in form or movement of this object—something in the awkwardness of its approach—told him that it was not a bear, and curiosity was stayed by fear. He stood still and as it came slowly on gained courage every moment, for he saw that at least it had not the long menacing ears of the rabbit. Possibly his impressionable mind was half conscious of something familiar in its shambling, awkward gait. Before it had approached near enough to resolve his doubts he saw that it was followed by another and another. To right and to left were many more; the whole open space about him were alive with them—all moving toward the brook.

They were men. They crept upon their hands and knees. They used their hands only, dragging their legs. They used their knees only, their arms hanging idle at their sides. They strove to rise to their feet, but fell prone in the attempt. They did nothing naturally, and nothing alike, save only to advance foot by foot in the same direction. Singly, in pairs and in little groups, they came on through the gloom, some halting now and again while others crept slowly past them, then resuming their movement. They came by dozens and by hundreds; as far on either hand as one could see in the deepening gloom they extended and the black wood behind them appeared to be inexhaustible. The very ground seemed in motion toward the creek. Occasionally one who had paused did not again go on, but lay motionless. He was dead. Some, pausing, made strange gestures with their hands, erected their arms and lowered them again, clasped their heads; spread their palms upward, as men are sometimes seen to do in public prayer.

Not all of this did the child note; it is what would have been noted by an elder observer; he saw little but that these were men, yet crept like babes. Being men, they were not terrible, though unfamiliarly clad. He moved among them freely, going from one to another and peering into their faces with childish curiosity. All their faces were singularly white and many were streaked and gouted with red. Something in this—something too, perhaps, in their grotesque attitudes and movements—reminded him of the painted clown whom he had seen last summer in the circus, and he laughed as he watched them. But on and ever on they crept, these maimed and bleeding men, as heedless as he of the dramatic contrast between his laughter and their own ghastly gravity. To him it was a merry spectacle. He had seen his father’s negroes creep upon their hands and knees for his amusement—had ridden them so, “making believe” they were his horses. He now approached one of these crawling figures from behind and with an agile movement mounted it astride. The man sank upon his breast, recovered, flung the small boy fiercely to the ground as an unbroken colt might have done, then turned upon him a face that lacked a lower jaw—from the upper teeth to the throat was a great red gap fringed with hanging shreds of flesh and splinters of bone. The unnatural prominence of nose, the absence of chin, the fierce eyes, gave this man the appearance of a great bird of prey crimsoned in throat and breast by the blood of its quarry. The man rose to his knees, the child to his feet. The man shook his fist at the child; the child, terrified at last, ran to a tree near by, got upon the farther side of it and took a more serious view of the situation. And so the clumsy multitude dragged itself slowly and painfully along in hideous pantomime—moved forward down the slope like a swarm of great black beetles, with never a sound of going—in silence profound, absolute.

Мы поговорим об Амброзе Бирсе — замечательном американском писателе второй половины XIX века, о судьбе, кошмаре, греховности, человеческой природе, религиозности и так далее. В России больше известны его младшие современники — Джек Лондон, Теодор Драйзер. Имя Бирса нашему читателю известно куда меньше, а между тем он входит в число самых читаемых и влиятельных новеллистов не только США, но и всей западной литературы.

Бирс прожил довольно насыщенную жизнь. Он родился в 1842 году в неболь­шом городке в штате Огайо. Сменил несколько профессий, был ветераном Гражданской войны за отмену рабства между Севером и Югом. Он воевал за северян, против южан, хотя по его прозе не очень понятно, на чьей он был стороне. Война в принципе описывается им как нечто чудовищное, как разру­шение всех возможных иллюзий, как понимание того, что мир — это есть война, просто нам это не всегда заметно. Война происходит всегда, война происходит везде. Возможно, она не происходит с оружием в руках, но чело­веку свойственно воевать и уничтожать себе подобных. Вот это, собственно, взгляд Амброза Бирса на человека и на войну.

Бирс получил серьезное ранение в голову, и война очень сильно обнулила его ценности, он вернулся с войны циником, человеком, который пережил апокалипсис, крушение ценностей. То же самое, например, произошло спустя 80 лет с Джеромом Дэвидом Сэлинджером, да и, в общем, со всеми американцами, пережившими войну, но эта братоубий­ственная война была, наверное, самая бессмысленная, самая кровавая.

В 1870-х годах он обосновался в Сан-Фран­циско, иногда выезжал на восток, в Вашингтон. Он устроился журна­листом, был законодателем интеллек­ту­аль­ной моды, интеллектуальным деспотом, он очень много и активно писал колонки. Как раз в то время в Америке был прилив дикого капита­лизма, когда возникли переделы собственности, когда захватывались территории, когда бизнес был особенно агрессивен и не регулировался никак государством, и в этой ситуации существо­вала очень серьезная корруп­ция. И Бирс был одним из главных разоблачителей местной коррупции, его очень боялись, он был очень остр на язык. Как религиозный человек — он был близок к протестант­ским деномина­циям, — он очень хорошо понимал человеческую природу; может быть, отсюда его злоба и цинизм, его знаменитые афоризмы.

В 1910-х для него наступают трудные времена: два его сына погибли — один на дуэли, другой скончался в Нью-Йорке от пневмонии; жена от него ушла. Бирс был очень подавлен этими событиями. В 1913 году в Мексике началась революция, а еще до этого Бирс (видимо, в надежде реаними­ровать свой талант) отправляется по местам своей боевой славы. Он направля­ется в южные штаты — возможно, чтобы снова увидеть местность, где он провел свою моло­дость, будучи человеком военным. Он пересекает границу в Мексике, где нача­лась революция, затем направляет своему приятелю письмо, что отправля­ется в неизвестность, — и больше о нем нет никаких сведений. То есть если вы уви­дите даты жизни Амброза Бирса, то рядом с 1914 годом обязательно будет стоять знак вопроса: как погиб Амброз Бирс, неизвестно; он пропал без вести, как сообщает офици­аль­ная хроника. Существует масса версий гибели Амброза Бирса или свидетельств о том, что мексиканцы расстреляли человека, похожего на Бирса, или, наоборот, правительственные войска рас­стреляли пожилого американца — но мы обстоя­тельств его смерти не знаем.

Поговорим немножко о мировидении Бирса, о его рассказах, которые, безусловно, вошли, как я уже сказал, в сокровищницу мировой новелли­стики. Америка — очень религиоз­ная страна, которую создавали не только авантю­ристы, искатели приключений, но и крайне религиозные люди, кальви­нисты. Эти люди не могли состояться, реализоваться в своих собственных странах; они пересекали Атлантический океан, с тем чтобы создать некий рай на земле, как всегда старались делать кальвинисты. Но для кальвиниста, что очень суще­ственно, Бог — это не сфера человеческих ожиданий. Бог, с одной стороны, далек от человека, потому что Бог непонятен, иррационален, и каль­винисты и лютеране считают, что наше представление о Боге никакого отно­шения к Богу, в , не имеет: Бог невыразим, Бог неизречен, Бога нельзя изо­бразить. И отсюда в степени возникает некий страх перед Богом. Это накладывается на страх перед большим пространством Америки. То есть надо представить себе некоего человека, который обживается на новом континенте, этот континент практически не заселен, вокруг — не всегда привет­ливая при­ро­да, и эта ситуация рождает внутренний глубин­ный страх, ощуще­ние одиночества, ощущение богооставлен­ности. Это очень важное для всякого религиозного человека искушение — когда ты вдруг начинаешь думать, что, возможно, Бога нет. Даже скорее не Бога — нет человеческих смыслов, нет чело­вече­ского понимания Бога. Мы ждем от Бога помощи — мы ее не получаем, и это как раз означает не то, что Бога нет, а это означает, что Бог именно есть. Потому что человеческие идеи не могут здесь себя осуществить, а существует некий замысел.

Второй очень важный момент — это предопределение. С точки зрения кальви­низма люди делятся на прóкля­тых и спасенных, и как выберет Бог — не очень понятно. То есть мы не можем спастись добрыми, хорошими поступками: мы заранее предопреде­лены быть плохими или хорошими, быть прóклятыми или быть спасенными, и сделать здесь ничего нельзя, потому что все пропи­сано еще до сотворения Земли. Это очень важная идея судьбы, которая связы­вается с очень важной идеей трагедийности, наполняющей сюжеты Амброза Бирса.

Что такое трагедия? Трагедия, наверное, свя­зана со столкновением желаний и логики мира: человек, который стремится изменить мир к лучшему, сталки­вается с некоей непостижимой логикой мира. Вот шекспи­ровские герои неред­ко стараются изменить мир к лучшему, но на самом деле это стремление навязать миру свои ценности является демоническим. Герой сам не понимает, что он плохой, что он злой; он не чувствует природу собственного зла, ему кажется, что он очень добрый, очень хороший, что он хочет сделать мир лучше, — как Макбет. Но есть предопределение, есть судьба, и если человек проклят, то не сможет сделать мир лучше. Это очень важный момент и для греческих трагиков, и для трагиков вообще, и для Амброза Бирса. Зло гнез­дится в человеческой природе, человек не невинное существо, как думали многие просветители, например Руссо, — человек порочен от рождения. В человеческой природе — убивать себе подобных, человек греховен, человек зол, человек плох, каким бы хорошим он ни выглядел. Вот это очень важно для понимания специфики героев Амброза Бирса.

Когда мы читаем рассказы Бирса, у нас поначалу возникает ощущение, что это, в милые люди с идеалами, с действительно удивитель­ными чувствами. Они любят своих жен, любят свои семьи, любят свои дома, но мы пони­маем, что природа их на самом деле чудо­вищна, что это монстры. Вот так Бирс видел человека; он полагал, что война для человека — это абсо­лютно естественное состояние.

И помимо этой трагедийности и рели­гиоз­­ной идеи, в Соединенных Штатах Америки возникает еще одна очень важная тради­ция — это традиция готиче­ской литературы. Готическая литература — так называемая литера­тура ужасов со всякими привиде­ниями, камнепадом с неба, литература второй половины XVIII века, возникшая в Великобритании, — взрывает упорядочен­ность Просве­щения, представление о всеси­лии разума, создает и показывает нам мир абсо­лютно иррациональным.

Этот иррациональный и очень сильный страх перед Богом, перед жизнью при­сутствует и у Бирса. Бирс учился у Эдгара Аллана По, который понял очень важную вещь: страх и ужас находятся не в мире, а гнездятся внутри человека. Но если По создает психоло­гический ужас, то Бирс делает ужас обыденным, он показывает реальность как таковую. Здесь не действуют сверхъ­естественные силы: кошмар возникает тогда, когда ты открываешь глаза и видишь реальность такой, какая она есть. Здесь как будто бы отсут­ствует сверхъ­есте­ственное и возникает именно гиперреаль­ность: обычная банальная жизнь. Как только мы поставим себе задачу увидеть реаль­ность , открыть глаза на нее, тогда мы увидим ее чудо­вищность.

Другими учителями Бирса были француз­ские натуралисты — например, Эмиль Золя, который говорил о биологической предопре­деленности человека. Что это значит? Это значит, что человека определяет его физиология или его среда. Как раз в конце XIX века, когда писал Амброз Бирс, были очень модными всякие естественно-научные теории. И Эмиль Золя, и Мопассан в своих худо­жественных произведениях изучали биологическую природу человека. Бирс от этого тоже не отказывался, то есть он как раз говорил о биологической природе человека и находил ее пороч­ной. У него этот элемент мистицизма, элемент судьбы (а судьба играет очень важную роль в творчестве Бирса) соеди­нялся именно с натурализмом, то есть когда герой Амброза Бирса начинает прислушиваться к своему телу или живет велениями тела, тогда он попа­дает в руки судьбы.

Вторая часть рассказывает нам, как главный герой Пейтон Факуэр дошел до жизни такой. Выяснилось, что он очень хотел воевать, очень хотел оказать помощь Югу, а ничего не получалось, в армию его не брали. И вот мимо его плантации проехал человек, кото­рый сказал, что мост — это очень важная стратегическая зона и если попыта­ется его поджечь, северяне обяза­тельно этого человека повесят. Пейтон Факуэр понимает, что обязательно надо поджечь этот мост, и идет его поджигать. Факуэра, естественно, ловят, потому что человек, который рассказал ему про мост, был шпионом и провока­тором северян.

Третья часть начинается с того, что веревка обрывается, Факуэр падает в реку, в него пытаются стрелять, он с трудом выбирается; очень под­робно описано, как он высво­бо­ждает руки, потом горло от веревки, потом пытается плыть, его затягивает водоворот, потом в него стреляют строем, но не попа­дают, продол­жают стрелять, пули летят мимо него в воде, он ныряет, выныри­вает. Наконец он выбирается на берег, раздается последний залп артиллерий­ского орудия в его сторону. А дальше он возвращается домой, долго идет, очень устает, ему становится очень жарко, он уже не помнит, сколько он идет. Вот он приходит домой, открывает дверь, заходит за ворота, его встречает жена, она такая кра­сивая. Вдруг бах — удар, тьма, молчание, пауза, и мы ви­дим, что тело Пейтона Факуэра болтается под стропилами моста через Совиный ручей, — все это ему пригрезилось. То есть история бегства, очень детективная и красивая, оказа­лась фейком, фальшаком. На самом деле все начинается с идеи судьбы, и мы не по­нимаем, кто этот рассказчик, в самом начале этой истории: это такой сторонний взгляд на ситуацию. На мосту стоял человек; по всей видимости, его собирались повесить — как будто рассказчик стран­ный, он не понимает, он ненадеж­ный, он вроде даже не понимает, что здесь происходит. И тут мы начи­наем пони­мать, что это огромный, колос­саль­ный спектакль, это некое шоу, это театраль­ные подмостки, это судьба как режиссер, который разыгрывает здесь свой спектакль, и, в , сей­час мы увидим огромный театр смерти. То есть Пейтон Факуэр — это человек, который вступил на тропу судьбы. Вот для древних греков было очень важно совпасть со своей судьбой, какой бы чудо­вищной и ужасной она ни была. Это было очень важно. Но ведь можно было и не прожить свою судьбу, можно было отсидеться. Такие ситуации бывали — можно обмануть судьбу, не прожить ее. В конце концов, если ты не выйдешь на большую доро­гу, если ты не предпримешь никаких жизнен­ных усилий, ты не про­жи­вешь свою судьбу. Но если ты не про­живешь свою судьбу, это означает, что ты не ста­нешь личностью. И это очень важно — стать собой, пусть даже твоя судьба такая ужасная, как у Эдипа. В конце концов, твоя судьба может служить уроком. Это очень важные моменты, связанные с пред­опре­делением: ты обязан прожить свою судьбу.

Здесь герой действительно томится без­дельем. Он понимает, что не проживает свою судьбу. Да, он живет как обычный плантатор, его не берут в армию, и тут появляется этот шпион северян, и Факуэр отправляется поджигать мост. С этого момента он подключается к своей судьбе. Это крайне важный момент. Как только он подключается к своей судьбе, это автоматически означает, что она приведет к его смер­ти. Он обязательно в конце погибнет, потому что судьба, замысел не счита­ется с человеком. Ему не удастся осуществить свою миссию: это проис­хо­дит абсолютно со всеми героями Бирса, и он обя­зательно погибнет. То есть он подключился как бы к судьбе, как такой электри­ческий прибор, который погорит-погорит, а потом обязательно испортится. Потому что чело­век, так же как и вся­кий электрический прибор, — это нечто времен­ное, а замысел бесконечен. Только подключившись к замыслу, человек может почувствовать брен­ность этого мира, собственную конеч­ность на фоне беско­нечности Бога, бесконечности замысла. Вот эта судьба обязательно влечет героя к смерти.

Здесь есть еще один важный момент. Пейтон Факуэр — это добрый человек, кото­рый смотрит на мир ужасно добры­ми, прият­ными глазами, но мы пони­маем, что его основной инстинкт — это стремление убивать. Он стремится воевать, попасть на войну, поджечь мост, а это жертвы, убийства и так далее. Бирс располагает внутри этого человека нерв и стремление убивать. То есть это не хороший человек, это греховный человек, но его идеи и идеалы выглядят прекрасными, патриотичными. Нет такого дела, которое бы он не осуще­ствил ради Юга. Но во всем в этом один вектор — стремление убивать. Все герои Бир­са будут сведены к этому стремлению. Это удивительный парадокс и уди­ви­­тель­ное умение этого писателя создавать одного и того же героя. Здесь нет вот этого разнооб­разного психологизма в духе Толстого. Для Толстого человек относи­тельно свободен, а здесь нет свободы: у тебя есть только одна задача — убивать, но это просто имеет разные формы. И вот герой придумы­вает эту историю. То есть задача героя — избежать судьбы.

Прежде всего важно то, что он обез­движен. Он стоит на мосту абсолютно связанный и при этом рассказывает о том, как он действует. Это очень важная метафора человека религи­озного. Ты на самом деле пара­лизо­ван, ты никуда не бежишь, ты сто­ишь на месте, но ощущение — что ты очень много делаешь, бегаешь, что ты очень активен и так далее. И вот главный герой придумывает эту историю, то есть он пыта­ется закрыться от реаль­ности фикцией. Так устро­ен человек: он никогда не живет в реальном мире, он создает себе вымыш­ленные, фиктивные иллюзии, и главный герой придумывает историю своего бегства. Но эта история сразу же разоблачается Амброзом Бирсом одновремен­но на двух уровнях — на символическом и физиоло­гическом. Нас поражает этот финал, он оказывается для нас неожи­дан­ным, нам кажется, что герой все-таки убежал. Но внутри этого рассказа Бирс расставляет массу таких обозначе­ний, дорожных указателей на то, что герой умирает. Мы видим, что пейзаж бледнеет, становится все более абстрактным, приблизительным, и видим, как сознание героя затухает. Это очень важный момент. Мы следим за ним и вдруг видим, что шея болит все сильнее и сильнее, главный герой Пейтон Факуэр шел-шел, ему стало жарко, он высунул язык — то есть его повесили. Ему становится все больнее и больнее, и у него, разумеется, затухает сознание. Вот эти физиоло­гические моменты Бирс очень подроб­но прописы­вает, и мы на­чи­наем понимать: да вот же указания на то, что герой умер. И симво­личе­ски эта история разоблачается. Мост — это символический переход в иной мир.

Здесь есть очень важный момент — когда главный герой, сосредоточившись на мыслях о жене и детях, слышит тиканье часов. Это удары судьбы, удары неумолимого времени, которые нельзя отменить. Вообще, это очень важный мотив амери­канской литературы, не только Бирса, но и Фолкнера: ты не мо­жешь остано­вить время. Ты можешь ото­рвать стрелки от часов, ты можешь разбить часы, но они все равно будут образом тикать. И это очень важный момент, потому что в конце мы видим тело, которое болтается, как маятник. То есть он совпал с вот этим движением судьбы. Это очень важный момент, так же как и тот, когда он убегает от своих преследователей и оказы­вается в лесу, и этот лес описан как рай: там чудные деревья, волшеб­ные птицы, это нереаль­ное место, откуда герою не хо­чется убегать. И мы пони­маем, что это злая ирония. Герой попал на самом деле в рай, и даль­ше его при­ключения происходят в раю. Это такая издевательская, немножко тяжело­вес­ная символика.

Бирс нам интересен именно этим — своей попыткой создать особенного героя, который бы внешне был ужасно симпатичен, похож на нас, но на самом деле он прóкля­тый, греховный, он явля­ется пассивным, как и все готические герои: он человек, с кото­рым случается, а не человек, который совер­шает поступки. Это на самом деле горький приговор не только американ­цам, но и всему человечеству, свой­ственный американскому религиозному сознанию.

Что до рассказа "Чикамога" - то концовку я знал. Оставалось лишь наслаждаться языком и общей историей. Что ж, наслаждение это, как уже стало привычно, от Амброза Бирса - высшего качества.

Рассказ "Чикамога" так же относится к циклу рассказов о гражданской войне в США. Но то, как война подается в этом рассказе, ошеломляет и ужасает. От угла зрения - многое зависит. Здесь же угол зрения - маленький мальчик, заблудившийся в лесу.

Но, о рассказе более ни слова. Сами прочтете, он всего три-четыре странички. Бирс, как никто другой, красками войны умел создавать потрясающие анти-военные полотна. А далее, короткая историческая справка:

В июле 1863 года южане потерпели тяжелое поражение при Геттисберге, генерал Грант овладел верхним течением реки Миссисипи; осадил и вынудил капитулировать крепость Виксберг. Вся линия Миссисипи оказалась в руках северян, и территория Конфедерации была разрезана на две части.
18 сентября, утром, к генералу южан Брэггу стали прибывать подкрепления из Виргинии, и он решил дать сражение. Северяне к этому времени создали сеть мощных оборонительных укреплений к западу от ручья Чикамога. Днем 18 сентября южане переправились через этот ручей и стали развертываться для атаки. Розенкрансу пришлось принять этот вызов. Бой начался утром 19 сентября у западного берега Чикамоги, что в переводе с индейского наречия означало "Кровавая река". В сражении участвовало 57 тысяч северян и 59 тысяч южан.
Сражение у "Кровавой реки" стало одной из самых трагических страниц гражданской войны в США. Север был шокирован известиями о поражении и об огромных потерях. Общественность надеялась, что правительство предпримет срочные меры для спасения гарнизона и жителей осажденной Чаттануги.

Чикамога — это назва­ние ручья, где произошло одно из самых кровопролитнейших сражений в исто­рии Гражданской войны — сражение между Севером и Югом, в котором севе­ряне потерпели сокрушительное поражение. Но из рас­сказа Бирса этого не сле­дует: от него остается полное ощущение того, что, наоборот, северяне побе­ди­ли. Это история маленького мальчика, сына плантатора, который выходит из дома, пересекает ручей Чикамога, случайно оказывается в лесу, хочет там повоевать, играет в войнушку, размахивает мечом, потом его пугает какой-то кролик, потом он понимает, что заблудился, а потом вдруг видит каких-то ужасных увечных животных, которые ползут. Мы начинаем понимать, что ребенок видит не всё, он нена­дежный рассказчик, а животные — это отползаю­щие раненые конфедераты. Ребенок сначала думает, что с ними можно поиграть, вскакивает на спину одного из них, тот его сбрасывает, а потом маль­чик вдруг думает, что это его армия. Он раз­махивает деревянным мечом, армия ползет за ним и вся, разумеется, умирает. Потом герой видит огромный костер — это горит его дом. А потом он видит, видимо, труп собст­венной матери. И вот тут к нему наконец приходит осознание реальности — это очень страшный эпизод. Герой начинает кулдыкать. Мы понимаем, что он, оказыва­ется, глухонемой. И это очень важный момент — кулдыканье и молча­ние. Бирс подводит литературу к своему пределу, к тому состоянию, когда говорить вменяемым, разумным языком невозможно, когда вообще о реаль­ности говорить невозможно. Он велик именно этим. Бирс почув­ствовал и очень сильно приблизился к границам литературы.

Читайте также:

  
• Зачем нужны кисломолочные продукты детям в детском саду
  
• Школа территория здоровья 2017
  
• Эксперимент в днепропетровской школе с крысами
  
• Школьные трудности в старших классах
  
• Очу школа сотрудничества инн