Амальрик записки диссидента краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Суд над Галансковым и Гинзбургом начался — после года их пребывания под стражей — 8 января 1968 года, вместе с ними судили их машинистку Веру Лашкову и Алексея Добровольского, сыгравшего печальную роль провокатора.
Здесь же я познакомился с Петром Якиром, четырнадцати лет попавшем в тюрьму после расстрела отца, командарма и проведшим в лагерях и ссылке около семнадцати лет. Когда в 1966 году начались осторожные попытки реабилитировать Сталина и появились его фотографии на разных выставках, Якир ездил по этим высткавкам и срывал портреты: власти еще не знали, как реагировать.
— Вы испачкались сзади, — любезно сказал офицер и стряхнул с моего учительского пальто следы побелки.
Когда я приехал домой, корреспондент Рейтера уже ждал меня. А ночью, лежа в постели, я видел перед глазами обшарпанный коридор, лица стукачей, Каланчевскую улицу с покрытыми инеем деревьями, темную толпу у здания суда — моментами как будто ледяная рука касалась сердца.
Издания НТС я увидел впервые в 1962 году, а через полтора десятилетия познакомился за границей с некоторыми его членами.
К концу войны многие руководители НТС оказались в немецких тюрьмах, что позволило НТС сохранить лицо. Союз пополнялся бывшими советскими гражданами, и впоследствии многие забыли о его довоенной истории. Уроки войны и ориентация на западные демократии заставила НТС переделывать программу, соединять национально-солидаристские идеи с либерально-демократическими — не берусь судить, насколько это удалось, все-таки есть впечатление, что либерализм сидит на НТС как костюм с чужого плеча.
Из присужденных ему семи лет Юрий Галансков провел в тюрьме и лагере пять лет и девять с половиной месяцев — 2 ноября 1972 года в возрасте 33 лет он умер в Мордовском лагере в результате операции, проведенной с опозданием и неквалифицированным хирургом. На его могиле разрешили поставить крест и написать имя.
Из четырех осужденных Галансков казался мне наиболее трагической фигурой.
Не могу сказать, что знал его очень хорошо, хотя последние месяцы перед его арестом мы встречались часто. Был он очень серьезного, даже мрачного вида, и многозначительность, с которой он говорил о простых вещах, казалась мне признаком малоинтеллигентности, а стихи его — зарифмованной публицистикой.
За этой детскостью просвечивала еще черта, которой не могу найти иного названия, чем святость, или, проще, некоторое юродство в высоком смысле этого слова, нечто подобное я наблюдал потом у человека, во многих отношениях иного, чем Галансков, — у Андрея Дмитриевича Сахарова: огромная готовность помогать людям и способность переживать чужую беду как свою. Юра или мало понимал людей, или же считал, что в каждом человеке есть что-то хорошее, — все это обернулось против него. Добровольский писал Галанскову из камеры в камеру записки, чтоб Галансков взял его вину на себя, — и Юра брал и до того в показаниях запутался, что четырежды их менял. Двое бездельников, которых он приютил у себя, поил и кормил, показали на следствии, что он давал им доллары для обмена — и тем самым сделали расчетливого валютчика из человека, готового отдать последнюю рубашку. На доллары он, видимо, собирался покупать печатный станок, но при обмене мошенники вместо рублей всучили ему пачку горчичников. Как хохотали над этим сидящие в зале гебисты!
— А что же он вам прочитал? — спросила Людмила Ильинична.
Ровно в одиннадцать раздался стук в дверь — и вошел первый корреспондент.
Никто из журналистов, однако, не приходил — мы начали уже сильно нервничать, и около двенадцати я попросил Ольгу позвонить в бюро Рейтер.
Г-н Шапиро, по рождению румынский еврей, был перевезен в США подростком и натурализован восемь лет спустя. Часто человек, принадлежавший к веками гонимому народу, часть которого, чтобы выжить, должна лежать во прахе и унижении, человек с психологией изгнанника, вынужденный рвать корни в одном месте и пускать их в другом, такой человек начинает — подчас только бессознательно — руководствоваться психологией приспособления любой ценой.
Русский народ создал на этот случай несколько хороших пословиц: с волками жить — по-волчьи выть; попал в собачью стаю — лай не лай, а хвостом виляй. И поскольку такой человек и профессиональном отношении часто делает хорошую карьеру — он может возглавить не только иностранное бюро агентства печати, но и иностранное ведомство великой страны, — то он начинает переносить свой стиль поведения на возглавляемую им инстанцию.
Конечно, власти понимают, что они не в состоянии так управлять иностранной печатью, как они управляют советской, но воздействовать на иностранных корреспондентов в Москве с помощью политики кнута и пряника они могут.
Роль иностранных журналистов в СССР как важного источника информации была и остается огромной, в частности, без них Запад имел бы гораздо меньшее представление об оппозиции. Многие журналисты, несмотря на трудности, не поддались шантажу — об этом говорит хотя бы обширный список высланных из СССР за последние пятнадцать лет. Однако у большинства отсутствует чувство корпоративности, в Москве до сих пор нет объединения или клуба журналистов — выступи они совместно, власти уступили бы им, ибо сами боятся изоляции.
Западные посольства играют скорее сдерживающую роль, склоняя журналистов не писать ничего, что было бы неприятно советским властям, а их редакции отступают под тем предлогом, что иначе вообще закроют бюро и Москве. Как быстро люди, попадая в условия тоталитарного режима, принимают его основное правило — иметь дело с каждым в одиночку.
Я хотел написать рассказ, несколько в духе Гоголя, как иностранного корреспондента пригласили для предупреждения в отдел печати МИД и там высекли розгами — и вот корреспондент перед дилеммой, как ему теперь поступить, советуется с коллегами, запрашивает редакцию, обращается в посольство, и общее мнение: да, действительно, быть высеченным не совсем приятно, но ведь надо учитывать долголетние традиции России, он сам не всегда соблюдал чувство меры, к тому же — начни протестовать, русские могут обидеться, они ведь очень чувствительны к любому вмешательству во внутренние дела, как бы сгоряча не перепороли еще нескольких, с точки зрения права вопрос неясный — журналисты ведь дипломатической неприкосновенностью не пользуются, да и неудобно предъявлять голый зад в качестве улики, можно понять журналиста, но можно понять и МИД, и не надо жить эмоциями, идущими от разгоряченного розгами чада, но взвешивать все в ясной и холодной голове, видеть не только негативное, но и позитивное, — и сам журналист все это понимает, да и в тот момент, когда его секли, он чувствовал это.
Наконец, просто стремление к социальному равновесию подсказывает, что богатые должны помогать бедным, образованные — невежественным, а те, кто пользуется благами свободы слова, — тем, кто этого блага лишен. Не все западные корреспонденты в Москве принимают всерьез эту сторону дела.
Глава 11 Процесс исцеления
Глава 11 Процесс исцеления Так же, как счастье, уверенность и гордость, понятием из прошлого стал аппетит. Меня постоянно тошнило. А когда я все-таки пыталась есть, то не могла нормально глотать.Врачи решили обследовать меня и записали на эндоскопию. Внутрь пищевода ввели
Глава 1 До четырех лет. “А он у вас ничего”
Глава 1 До четырех лет. “А он у вас ничего” История эта про Петю, но невозможно рассказывать о нем, не сказав несколько слов о себе, так связаны наши жизни.Мое счастливое детство, отрочество и юность протекали в окружении замечательных родителей, бабушек и дедушек, друзей и
Глава 11. Процесс
Глава III Процесс
Глава III Процесс Чувственность и беспорядочная жизнь короля Людовика XV, эгоизм, бывший последствием этого, — все это давно сделало его равнодушным к несчастьям вверенного ему народа. А между тем он вовсе не был жестоким человеком. Его ужасали меры, принятые к Дамьену, и
ГЛАВА ОБ ИСХОДЕ ИЗ АДА, о четырех миллионах, о том, как продают вещи, о встрече с прошлым и о записке, которой следовало прийти двадцать пять лет назад
ГЛАВА ОБ ИСХОДЕ ИЗ АДА, о четырех миллионах, о том, как продают вещи, о встрече с прошлым и о записке, которой следовало прийти двадцать пять лет назад 20 мая 1901 года в Буффало открылась четвертая всеамериканская выставка. На ней были представлены почти все страны
Глава II. Инквизиционный процесс
Глава II. Инквизиционный процесс Приезд инквизитора. – Извещение жителей. – Отсрочка милосердия. – Настроение общества. – Доносы. – Начало процесса. – Арест. – Инквизиционная тюрьма. – Заседание трибунала. – Первое свидание подсудимого и судей. – Свидетели. –
Глава VII Процесс с журналистикой
Глава VII Процесс с журналистикой В конце знаменательного 1789 года поднят был вопрос об изменении уголовного законодательства. Вопрос этот разрабатывался в тогдашнем национальном собрании, которое по обширности и важности своих трудов навсегда останется образцом для
Глава седьмая. В край четырех тысяч озер
Глава 7 Процесс короля
Глава 7 Процесс короля Наиболее острая и принципиальная борьба вскоре разыгралась вокруг вопроса о судьбе низложенного короля. Именно в этой борьбе монтаньярам удалось взять решительный верх над жирондистами в Конвенте, и именно в этой победе особенно значительную роль
15 глава Процесс американизации
Глава XXXV. Гибель четырех новых броненосцев в артиллерийском бою 14 мая. Окружение и сдача Небогатова утром 15 мая
Глава XXXV. Гибель четырех новых броненосцев в артиллерийском бою 14 мая. Окружение и сдача Небогатова утром 15 мая 19 мая. Порт Майдзуру, японский госпиталь. Вторая Тихоокеанская эскадра под командованием адмирала Рожественского перестала существовать. Как боевая сила она
Андрей Амальрик - Записки диссидента краткое содержание
Записки диссидента - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Андрей Алексеевич Амальрик
П. Литвинов. ПОПЕРЕК ЛИНОВАННОЙ БУМАГИ
Десять лет прошло со дня гибели Андрея Амальрика, и все резче он стоит в памяти — невысокий, светловолосый, худощавый, почти мальчик, с холодноватым лицом. Рядом горячо любимая жена Гюзель — смуглая, красивая, выше его ростом, крупнее, почти загораживает, как бы защищает его хрупкую фигуру от враждебного мира.
Нет ничего обманчивей этой картинки. Враждебный мир нанес Андрею много ударов, но он не спустил ни одного, он был прирожденным бойцом и в большинстве случаев атаковал первым, не дожидаясь ударов опасного Врага. Его оружием была пишущая машинка, он никогда не прибегал к запрещенным приемам — для этого у него был слишком хороший публицистический вкус. И именно он защищал и направлял Гюзель, открытую, талантливую, наивную и не всегда хорошо ориентировавшуюся в практической жизни.
Почти законченная к моменту гибели книга о Григории Распутине вышла во Франции в 1982 году.
Писать о его публицистике трудно, настолько четко и экономно и в то же время ярко и выпукло выражал он свои мысли. Его можно только цитировать.
Попробую почти наугад.
«То, что произошло со мной и что я здесь описываю, не является сколько-нибудь удивительным или исключительным в моей стране. Но как раз этим моя история интересна…
Я хотел, чтобы читатель, волей-неволей видя все моими глазами, все же мог бы дать оценку увиденному. Мне самому все происходящее казалось порой до чудовищности нелепым, в другие минуты — совершенно естественным.
«Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его „процессами ведьм“ и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас — только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам.
Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагери, психиатрические больницы.
Именно страх перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания.
Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждения, которые ни в чем себя не проявляют, не есть настоящие убеждения.
Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевают любовь к своим привилегиям.
Десять лет прошло со дня гибели Андрея Амальрика, и все резче он стоит в памяти — невысокий, светловолосый, худощавый, почти мальчик, с холодноватым лицом. Рядом горячо любимая жена Гюзель — смуглая, красивая, выше его ростом, крупнее, почти загораживает, как бы защищает его хрупкую фигуру от враждебного мира.
Нет ничего обманчивей этой картинки. Враждебный мир нанес Андрею много ударов, но он не спустил ни одного, он был прирожденным бойцом и в большинстве случаев атаковал первым, не дожидаясь ударов опасного Врага. Его оружием была пишущая машинка, он никогда не прибегал к запрещенным приемам — для этого у него был слишком хороший публицистический вкус. И именно он защищал и направлял Гюзель, открытую, талантливую, наивную и не всегда хорошо ориентировавшуюся в практической жизни.
Почти законченная к моменту гибели книга о Григории Распутине вышла во Франции в 1982 году.
Писать о его публицистике трудно, настолько четко и экономно и в то же время ярко и выпукло выражал он свои мысли. Его можно только цитировать.
Попробую почти наугад.
«То, что произошло со мной и что я здесь описываю, не является сколько-нибудь удивительным или исключительным в моей стране. Но как раз этим моя история интересна…
Я хотел, чтобы читатель, волей-неволей видя все моими глазами, все же мог бы дать оценку увиденному. Мне самому все происходящее казалось порой до чудовищности нелепым, в другие минуты — совершенно естественным.
«Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его „процессами ведьм“ и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас — только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам.
Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагери, психиатрические больницы.
Именно страх перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания.
Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждения, которые ни в чем себя не проявляют, не есть настоящие убеждения.
Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевают любовь к своим привилегиям.
(Последнее слово Андрея Амальрика 12.11.1970 на суде, проходившем в Свердловске, где он был приговорен к 3 годам лагерей строгого режима)
Воспоминания Андрея Амальрика изобилуют точными деталями, неожиданными поворотами, юмором. Большие и маленькие начальники, которым Андрей не спускает ни угрозы, ни лжи, ни глупости, гэбэшники и милиционеры, уголовники и лагерные надзиратели встают живыми со страниц его книг. Видно, что они тоже люди, оглупленные и обозленные собственной властью и начальством, бесчеловечным и абсурдным режимом.
Знаменитый советский диссидент Андрей Амальрик был человеком весьма общительным. С юности, вращаясь в самых разных московских кругах, в основном из числа "подпольной" художественной богемы (в первую очередь среди неофициальных поэтов и художников-нонконформистов), он заводил знакомства, могущие стать чем-то полезными в будущем.
В начале 1960-х годов Амальрик познакомился с Надеждой Мандельштам, вдовой поэта Осипа Мандельштама, погибшего в 1938 году в сталинском Гулаге. Тогда на него, двадцатидвухлетнего, эта уже пожилая и так много вынесшая на своём веку женщина никакого особенного впечатления не произвела. Амальрику она показалась похожей на маленькую серую мышку, которая стремится как можно незаметнее юркнуть со света в свою мышиную норку[1]. Решив, что старуха смертельно запугана жизнью при сталинской тирании, юный нигилист вскоре забыл о ней.
Надежда Яковлевна Мандельштам. 1960-е. Фото: Л.Я. Гинзбург. Из книги П.М. Нерлера "Посмотрим, кто кого переупрямит. " (М., 2015).
Сам Амальрк вёл себя ровно противоположным образом. Одним из первых (если не самым первым) в хрущёвской Москве он стал знакомиться с иностранными журналистами и дипломатами, ходил в гости к ним и принимал их у себя в коммунальной квартире на Суворовском бульваре. При этом не обращал ни малейшего внимания на то, что подобное поведение советского подданного с точки зрения правящего в Советском Союзе коммунистического режима является априори предосудительным – у всех москвичей, да и не только у них одних, в памяти ещё были свежи драконовские указы 1947 года, запрещавшие браки между гражданами СССР и иных стран и любое общение между советскими государственными служащими и иностранцами без специального на то разрешения от их начальства.
Подобное поведение не могло довести Амальрика ни до чего иного, как только до того, что на него обратили пристальное внимание так называемые "органы" – то есть советская тайная полиция, именовавшаяся в ту пору трёхбуквенной аббревиатурой КГБ. Именно с подачи этой организации Андрей Амальрик был арестован в первый раз – в мае 1965 года и тогда же осуждён на два с половиной года принудительных работ – по Указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года – как злостный тунеядец. Он был выселен из Москвы и отправлен по этапу в Сибирь, где на протяжении более года пребывал в натуральном медвежьем углу – именовавшемся деревней Гурьевка Кривошеинского района Томской области. На хлеб Амальрик зарабатывал, трудясь в гурьевском колхозе и занимаясь самой неквалифицированной работой – от ассенизатора на коровьей ферме и пастуха до водовоза и конюха на конюшне. По счастью для него, этот кошмар продлился не все выписанные ему тридцать месяцев, а всего тринадцать. Благодаря настырности его московского адвоката приговор московского районного суда был в июне 1966 года отменён как необоснованный и дело снова направлено в прокуратуру, а та ещё через два месяца его закрыла. Приятные чудеса иногда случаются и в тоталитарных странах, хотя и крайне редко.
Вернувшись из ссылки, Андрей Амальрик первым делом восстановил знакомства с иностранными журналистами и дипломатами, вынужденно утраченные после ареста, и вскоре примкнул к недавно зародившемуся советскому диссидентскому движению. Спустя весьма короткий срок он стал не только одним из наиболее известных диссидентов в Москве, но и во всём Советском Союзе. Этому во многом способствовала писательская деятельность Амальрика. По возвращении из Гурьевки в Москву он написал свою первую книгу, названную "Нежеланное путешествие в Сибирь"; рукопись была запущена в Самиздат и переправлена на Запад, где, однако, была опубликована не сразу, но уже после того, как Амальрик получил всемирную известность как автор другого сочинения.
Этим сочинением стало небольшое футурологическое эссе с вызывающим названием "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?".
В нём Амальрик в максимально простой и доходчивой форме излагал своё видение социально-экономического положения в СССР конца 1960-х и делал предсказание, что это тоталитарное государство обречено на гибель, причём не когда-нибудь через сотни лет, а в самом недалёком будущем – не позднее, чем лет через пятнадцать. При этом явным образом напрашивавшаяся аллюзия – на название к тому времени уже широко известного в диссидентской среде романа-антиутопии английского писателя Джорджа Орвелла "1984" – Амальриком позднее отвергалась как необоснованная. Поскольку, по его утверждению, в то время, когда он писал своё эссе про грядущую неминуемую гибель Советского Союза, книги Орвелла он ещё не читал[2].
Такая наглость не могла остаться для Амальрика без последствий. После публикации его эссе на Западе – это произошло в конце 1969 года, причём книга вышла не только на языке оригинала, но была сразу же переведена на почти все европейские и на основные азиатские языки, общим числом в 23, – на него снова обратили пристальное внимание "органы". На сей раз, они действовали уже не руками милиции, как это было в 1965 году, а занялись "отщепенцем и клеветником" сами. В мае 1970-го Андрей Амальрик был арестован и в ноябре того же года осуждён по грубо сфабрикованному обвинению в "распространении клеветнических измышлений, порочащих советский строй" на три года уголовных концлагерей общего режима – и поехал по этапу на Колыму. И вышло так, что пришлось ему там провести не два с половиной года, а более четырёх – сначала как заключённому, потом как ссыльному.
Андрей Амальрик в ссылке на Колыме. 1973-1975. Архив общества "Мемориал".
Незадолго до ареста Амальрик прочитал уже распространявшуюся в Самиздате первую книгу мемуаров Надежды Мандельштам – "Воспоминания". Книга ему понравилась, поскольку со многими оценками, высказанными её автором относительно сущности советской власти, он был полностью согласен.
Продолжение мемуаров вдовы Осипа Мандельштама – "Вторая книга" – было опубликовано на Западе в 1972 году, когда Амальрик находился в лагере в районе Магадана. С этим сочинением ему привелось ознакомиться уже после выхода на свободу, и оно понравилось ему значительно меньше. По его мнению, "Вторая книга" была "тоже замечательная, но испорченная старушечьей злостью, сведением мелких счётов полувековой давности, искажениями и несправедливостями"[3]. Причины, побудившие автора "Воспоминаний" написать столь жёлчную и местами совершенно несправедливую по отношению ко многим её знакомым и друзьям книгу, Амальрик видел в том, что у вдовы Мандельштама, "видимо, прорвалась годами сдерживаемая потребность ответить всем и за всё"[4]. "Для сильной личности годы унижений не могут пройти неотмщёнными, – писал он в собственной автобиографической книге “Записки диссидента”, формулируя впечатление от прочитанного в книге Мандельштам, – вот всё и вырвалось бурным потоком, несущим щепки и грязь, не пройдя сквозь фильтр отделения неважного от важного"[5].
Это была весьма сдержанная оценка, принимая во внимание то, от кого она исходит. Андрей Амальрик был известен прежде всего тем, что не признавал никаких "моральных авторитетов" и тем паче "священных коров", и если он был не согласен с какими-то высказываниями или сочинениями какого-то человека, в данном статусе пребывающего или на него претендующего, то никогда не упускал возможности публично заявить что-нибудь вроде: "Академик Сахаров, без сомнения, является крупным учёным в своей сфере, но в данном вопросе он, увы, глубоко заблуждается. " За это многие его не любили, а некоторые откровенно ненавидели. Особенно статусные диссидентские жёны – такие как Елена Боннэр, вторая жена Андрея Сахарова, и Арина Жолковская, жена Александра Гинзбурга.
В мае 1975 года, вернувшись в Москву после пяти лет, проведённых в советских тюрьмах, лагерях и в магаданской послелагерной ссылке, Андрей Амальрик немедленно возобновил свою диссидентскую деятельность.
На фото – автор "Записок. " в ИТК 261/3, посёлок Талая, Хасынский район Магаданской области. 1971.
В какой-то момент, обходя "моральные авторитеты" с целью сбора подписей под очередным обращением к прогрессивной мировой общественности, он пришёл и в квартиру в доме № 14 на Большой Черёмушкинской улице, в которой проживала вдова знаменитого поэта, превратившаяся за годы, что Амальрик провёл за решёткой, в один из таких авторитетов. Встретившись с Надеждой Яковлевной полтора десятка лет спустя после первого знакомства, недавний лагерник был натурально поражён:
"Увидев её в московской квартире, я просто не узнал её – передо мной был генерал на белом коне. Возможность высказаться, а главное, успех (изданных на Западе и распространявшихся нелегально в СССР мемуаров. – П. М.) и отношение к ней уже не как к несчастной вдове, а как к человеку, которому есть что сказать, совершенно её изменили"[6].
Н.Я. Мандельштам на кухне своей квартиры в Черёмушках. 1970. Фото: Э.Н. Гладков. Из книги П.М. Нерлера "Посмотрим, кто кого переупрямит. " (М., 2015).
Надежда Мандельштам приняла Амальрика любезно. По-видимому, ей было любопытно взглянуть на человека, которого она сама за давностью лет, конечно, не помнила, который только что вернулся оттуда и о котором говорила "вся Москва". Подписывать принесённую им бумагу она, однако же, отказалась – по утверждению Амальрика, сказав при этом, что с содержанием её полностью согласна, но не хочет, потому что боится.
Чего именно – сказано не было, но в том не было ни малейшей необходимости. Поскольку, провожая своего юного гостя (по понятиям Надежды Мандельштам, все, кто был моложе её хотя бы на пару десятков лет, были "юнцами", "мальчишками" и "девчонками"), Надежда Яковлевна кивнула на дверь в прихожей и произнесла фразу, оставшуюся в памяти Амальрика навсегда: "Первый раз в жизни у меня отдельная уборная"[7].
Как обстоят дела с сортирами в зоне вечной мерзлоты, Амальрик за прошедшие пять лет сумел узнать всё, что только было можно, поэтому воздержался от того, чтобы отпускать иронические реплики.
Один эпизод из этого визита врезался в память Амальрика навсегда.
– Я слышала, вы писали, что этот режим не просуществует до восемьдесят четвёртого года, – сказала Надежда Мандельштам, имея в виду его эссе про неминуемый крах Советской империи. И, не дав ему ответить, воскликнула: – Чепуха! Он просуществует ещё тысячу лет!
"Бедная старая женщина, – думал Амальрик, выйдя из подъезда и направляясь к автобусной остановке. – Видно, хорошо по ней проехался за шестьдесят лет этот режим, если она поверила в его вечное существование. "[8]
Если бы в тот момент кто-нибудь сказал ему, что эта язвительная старуха переживёт его самого, пусть и всего на полтора месяца, – Андрей Амальрик наверняка был бы сильно озадачен. Если не поражён.
Вынужденный покинуть СССР Андрей Амальрик в амстердамском аэропорту Схипхол. 15 июля 1976. Фото: Ханс Петерс / Anefo. Nederlands Nationaal Archief.
Читайте также: