20 дней без войны краткое содержание
Обновлено: 05.07.2024
Фронтовому журналисту Василию Николаевичу Лопатину очень везет – он получает двадцать дней отпуска и отправляется из Сталинграда в Ташкент. В канун 1943 года он прибывает в город, находящийся в глубоком тылу. В ходе этого короткого отпуска ему придется испытать многое – визит к горюющей семье погибшего сослуживца, разрыв с женой, встречу с коллегами, но также Лопатин испытает счастье в кратком романе с Ниной Николаевной…
Алексей Герман рисует жизнь глубокого тыла. В этой жизни полно горя, голода и напряжения. В этой жизни люди плачут, изменяют, разводятся, работают круглыми сутками на оборонных предприятиях и мечтают, чтобы их родные вернулись живыми и невредимыми. Несмотря на это, люди не потеряли способности любить и между фронтовым журналистом и изможденной женщиной может возникнуть краткий и искренний роман.
При этом авторы не романтизируют войну, они показывают ее, как явление, которое внутренне уничтожает всех ее участников, как летчика-капитана Юрия Строганова. Но ряд людей не понимают этого и начинают забрасывать Лопатина вопросами о том, что испытываешь, когда убиваешь людей и легко ли отдать свою жизнь. А правда одна – человек продолжает хотеть жить всегда и при любых условиях.
Все книги на сайте размещаются его пользователями. Приносим свои глубочайшие извинения, если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия.
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Константин Симонов - Двадцать дней без войны краткое содержание
Двадцать дней без войны читать онлайн бесплатно
Константин Михайлович Симонов
Двадцать дней без войны
Если б за пять минут до этого успели обогнать по обочине колонну порожних грузовиков, тоже шедших к Москве, попали бы в самую кашу. Два передних грузовика разбило в щепки. Но не обогнали, и обошлось – перележали.
Как ни глупо, а могли отдать концы на этом объезде, уже на пути к Москве, после того, как за две недели на фронте так ни разу и не подсунулись под близкий обстрел. Везло. А впрочем, не только везло. Если не врать самому себе, то на этот раз, после Сталинграда, он поехал сюда, под Ржев, без большой охоты. Устал от чувства опасности и никуда особенно не совался.
После бомбежки отъехали уже десять километров, а внутри все еще ныло от страха. Он остановил водителя и, чтобы избавиться от нытья под ложечкой, выпил с ним по глотку из фляги и закусил мерзлым сухарем. Стоял мороз, и – вслух – считалось, что по этой причине и выпили.
Когда Лопатин к вечеру добрался до редакции, которая еще весной вернулась на свое прежнее место, на Малую Дмитровку, редактора не было. Оказывается, он улетел под Котельниково, где немцы пытались прорваться к Сталинграду. Секретарша сказала, что редактор с утра перед вылетом вызывал к себе Гурского и Гурский все знает.
– Прибыл? П-посиди или п-полежи. – Гурский, не вставая из-за стола, показал рукой на диван. – Д-дописываю п-передовую. Сейчас в последнем абзаце сок-крушу третий рейх, отнесу и п-поговорим…
Он подвинул по столу папиросы:
– Д-дыми в пределах гуманности. А то все т-толкутся, все д-дымят, а я сижу тут и к-кашляю – слабогрудое городское дитя. Фортку открывать – холодно.
Он говорил все это, не отрывая глаз от бумаги и продолжая писать, навалясь широкой грудью на стол; все, кто приезжал с фронта, действительно толклись у него и по делу, и без дела, просто чтобы послушать его остроты.
– Сок-крушил, – сказал он через несколько минут, собрал листки, вышел – и тут же вернулся и сел рядом с Лопатиным.
– Чего он меня держал там и чего вдруг вызвал? – спросил Лопатин о редакторе.
– Д-держал, как я д-догадываюсь, чтобы ты написал об освобождении Ржева, а вызвал потому, что перспектива пока отодвигается. Отб-бывая на фронт, п-приказал, чтобы ты написал что-нибудь обобщающее на д-два подвала: та зима и эта. Год н-нынешний и год м-минувший. Могу подарить тебе это название лично от себя. Ну, как вы т-там наступали?
Лопатин пожал плечами:
Гурский усмехнулся его молчанию. Он привык к своей коробившей других безапелляционности и гордился ею.
– Зато могу тебя порадовать, – сказал он, – т-там, под К-котельниково, ф-фрицам уже не светит п-прорваться к Сталинграду. Начали бить им м-морду и продолжаем по н-нарастающей. П-попросился поехать с редактором, но он приказал сидеть здесь и п-писать передовые по его ук-казаниям оттуда. К-каждому свое. Где заночуешь?
– За т-тобой, куда же ему деться.
– Н-не торопись, – прощаясь, сказал Гурский. – Вид у т-тебя усталый, и, если завтра не сдашь, мир не рухнет. Заг-гон есть.
Хотя он и был на двенадцать лет моложе Лопатина, но привычно говорил с ним как старший, советов которого надо слушаться. Заботливый к тем, кого любил, он взамен хотел нравственной власти.
– Да, – уже простившись, вспомнил он, – письмо от д-дочери. – Порылся в ящике стола, вынул и отдал Лопатину письмо. – Завтра расскажешь мне, к-как она там живет.
Дежурной хотелось отблагодарить его, и она спросила, не нужно ли второе одеяло. А когда он сказал, что не нужно, предложила постирать и подшить ему к утру подворотничок.
Он пошел в номер, разделся, отнес ей гимнастерку и, вернувшись, залез в кровать под одеяло и полушубок и стал читать письмо, полученное от дочери.
Это пришедшее из Сибири, из Омска, письмо было результатом тех последних перемен в его личной жизни, которые хотя и надвигались давно, но разразились, как запоздалый дождь, лишь в этом году: между двумя его поездками на фронт, весной, к нему в Москву приехала жена и заявила, что выходит замуж.
Еще с ее прошлогоднего, декабрьского, нелепого приезда в Москву ему было ясно, что ту жизнь, какой они жили, вряд ли разумно длить дальше. Но у него не было ни времени, ни окончательной решимости ставить самому так называемые точки над и, о которых с такой легкостью говорят люди, наблюдающие со стороны чужое неустройство. Времени не было, потому что была война, на которую он ездил, как заведенный, то на один фронт, то на другой, а окончательной решимости не хватало, потому что в деревне, под Горьким, жила их общая дочь, продолжавшая получать письма от них обоих и хотя чувствовавшая неблагополучие, но не знавшая его меры.
Во всяком случае, так ему до поры до времени казалось.
Была еще одна причина. Уже зная, что его жена живет вдали от него с другим человеком, он все еще продолжал высылать ей аттестат. С кем бы она там ни жила, деньги, наверное, были ей нужны, и самому писать, что им надо развестись, значило бы напоминать, что он может лишить ее этих денег. Ему претила эта мысль, связанная с другой: а вдруг она из-за этих денег пойдет на какую-нибудь совсем уж унизительную ложь.
Но весной она сама свалилась ему как снег на голову. Может быть, у нее были и какие-то еще дела в Москве, но сказала, что приехала, только чтобы объясниться с ним, прежде чем выйти замуж за другого.
Он только накануне вернулся из Крыма, злой, мрачный, натерпевшийся горя и страха на Керченском полуострове. И, уже вернувшись, не то чтобы понял – понимал и раньше, а шкурой чувствовал, что смертен и мог пропасть ни за понюшку табаку. Все заготовки для корреспонденции, все, ради чего мотался там, в Крыму, с места на место, пошло коту под хвост. Писать в газету было нечего и не о чем. Редактор при всей своей жадности к материалам даже не спросил, что привез. Только при встрече крепче обычного пожал руку, молчаливо поздравляя, что остался жив.
Он-то остался. Но из головы не выходили другие…
И это состояние его духа, наверное, повлияло на их встречу с женой, приехавшей в Москву для объяснений в каком-то слепом ко всему окружающему, самодовольном ощущении собственного благородства.
Она приехала прямо в редакцию рано утром, сразу с поезда.
Он ночевал в редакции, но ключ от их квартиры был у него.
Вахтер позвонил снизу, разбудил еще спавшего Лопатина и сказал, что к нему просит разрешения пройти женщина, Ксения Сергеевна.
Лопатин наспех оделся и спустился в вахтерскую.
Она демонстративно покорно стояла, прислонясь к стене с чемоданом в руках. Он взял чемодан.
– Ключ от квартиры у тебя? – спросила она.
– Может быть, поедем домой?
Они поднялись на третий этаж, в комнату, где он в ту весну жил, когда приезжал с фронта. Она огляделась и села на край стула.
– Теперь, когда мы вдвоем, может, ты все-таки поцелуешь мне руку? – спросила она.
Это было из какой-то пьесы. Он не помнил из какой, но помнил, что из пьесы, и это раздражило его, напомнило, что она завлит театра и живет с директором, которого зовут Евгением Алексеевичем.
– Почему не дала телеграммы, я бы тебя встретил? Было бы все же умнее, – сказал он.
Она замялась, и он подумал, что, если она приехала в Москву не одна, а он бы ее встретил, все вышло бы не умнее, а еще глупее.
– Может быть, все-таки поговорим дома, а не здесь – в канцелярии?
– Я здесь живу, – сказал он.
– Ты догадываешься, зачем я приехала? – спросила она, подняв на него глаза. Она была все так же красива, и этого по-прежнему нельзя было не заметить.
– Нет, не догадываюсь, – сказал он.
Это была правда. Всю свою жизнь с нею он почти никогда не мог догадаться, что ей придет в голову в следующую минуту.
– Я пришла просить, чтобы ты снял с меня грех и отпустил меня, – не дождавшись ответа, сказала она. – Я должна выйти замуж за Евгения Алексеевича.
Константин Симонов - Двадцать дней без войны краткое содержание
Двадцать дней без войны - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Двадцать дней без войны - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Константин Симонов
Константин Михайлович Симонов
Двадцать дней без войны
Если б за пять минут до этого успели обогнать по обочине колонну порожних грузовиков, тоже шедших к Москве, попали бы в самую кашу. Два передних грузовика разбило в щепки. Но не обогнали, и обошлось – перележали.
Как ни глупо, а могли отдать концы на этом объезде, уже на пути к Москве, после того, как за две недели на фронте так ни разу и не подсунулись под близкий обстрел. Везло. А впрочем, не только везло. Если не врать самому себе, то на этот раз, после Сталинграда, он поехал сюда, под Ржев, без большой охоты. Устал от чувства опасности и никуда особенно не совался.
После бомбежки отъехали уже десять километров, а внутри все еще ныло от страха. Он остановил водителя и, чтобы избавиться от нытья под ложечкой, выпил с ним по глотку из фляги и закусил мерзлым сухарем. Стоял мороз, и – вслух – считалось, что по этой причине и выпили.
Когда Лопатин к вечеру добрался до редакции, которая еще весной вернулась на свое прежнее место, на Малую Дмитровку, редактора не было. Оказывается, он улетел под Котельниково, где немцы пытались прорваться к Сталинграду. Секретарша сказала, что редактор с утра перед вылетом вызывал к себе Гурского и Гурский все знает.
– Прибыл? П-посиди или п-полежи. – Гурский, не вставая из-за стола, показал рукой на диван. – Д-дописываю п-передовую. Сейчас в последнем абзаце сок-крушу третий рейх, отнесу и п-поговорим…
Он подвинул по столу папиросы:
– Д-дыми в пределах гуманности. А то все т-толкутся, все д-дымят, а я сижу тут и к-кашляю – слабогрудое городское дитя. Фортку открывать – холодно.
Он говорил все это, не отрывая глаз от бумаги и продолжая писать, навалясь широкой грудью на стол; все, кто приезжал с фронта, действительно толклись у него и по делу, и без дела, просто чтобы послушать его остроты.
– Сок-крушил, – сказал он через несколько минут, собрал листки, вышел – и тут же вернулся и сел рядом с Лопатиным.
– Чего он меня держал там и чего вдруг вызвал? – спросил Лопатин о редакторе.
– Д-держал, как я д-догадываюсь, чтобы ты написал об освобождении Ржева, а вызвал потому, что перспектива пока отодвигается. Отб-бывая на фронт, п-приказал, чтобы ты написал что-нибудь обобщающее на д-два подвала: та зима и эта. Год н-нынешний и год м-минувший. Могу подарить тебе это название лично от себя. Ну, как вы т-там наступали?
Лопатин пожал плечами:
Гурский усмехнулся его молчанию. Он привык к своей коробившей других безапелляционности и гордился ею.
– Зато могу тебя порадовать, – сказал он, – т-там, под К-котельниково, ф-фрицам уже не светит п-прорваться к Сталинграду. Начали бить им м-морду и продолжаем по н-нарастающей. П-попросился поехать с редактором, но он приказал сидеть здесь и п-писать передовые по его ук-казаниям оттуда. К-каждому свое. Где заночуешь?
– За т-тобой, куда же ему деться.
– Н-не торопись, – прощаясь, сказал Гурский. – Вид у т-тебя усталый, и, если завтра не сдашь, мир не рухнет. Заг-гон есть.
Хотя он и был на двенадцать лет моложе Лопатина, но привычно говорил с ним как старший, советов которого надо слушаться. Заботливый к тем, кого любил, он взамен хотел нравственной власти.
– Да, – уже простившись, вспомнил он, – письмо от д-дочери. – Порылся в ящике стола, вынул и отдал Лопатину письмо. – Завтра расскажешь мне, к-как она там живет.
Дежурной хотелось отблагодарить его, и она спросила, не нужно ли второе одеяло. А когда он сказал, что не нужно, предложила постирать и подшить ему к утру подворотничок.
Он пошел в номер, разделся, отнес ей гимнастерку и, вернувшись, залез в кровать под одеяло и полушубок и стал читать письмо, полученное от дочери.
Это пришедшее из Сибири, из Омска, письмо было результатом тех последних перемен в его личной жизни, которые хотя и надвигались давно, но разразились, как запоздалый дождь, лишь в этом году: между двумя его поездками на фронт, весной, к нему в Москву приехала жена и заявила, что выходит замуж.
Еще с ее прошлогоднего, декабрьского, нелепого приезда в Москву ему было ясно, что ту жизнь, какой они жили, вряд ли разумно длить дальше. Но у него не было ни времени, ни окончательной решимости ставить самому так называемые точки над и, о которых с такой легкостью говорят люди, наблюдающие со стороны чужое неустройство. Времени не было, потому что была война, на которую он ездил, как заведенный, то на один фронт, то на другой, а окончательной решимости не хватало, потому что в деревне, под Горьким, жила их общая дочь, продолжавшая получать письма от них обоих и хотя чувствовавшая неблагополучие, но не знавшая его меры.
Во всяком случае, так ему до поры до времени казалось.
Была еще одна причина. Уже зная, что его жена живет вдали от него с другим человеком, он все еще продолжал высылать ей аттестат. С кем бы она там ни жила, деньги, наверное, были ей нужны, и самому писать, что им надо развестись, значило бы напоминать, что он может лишить ее этих денег. Ему претила эта мысль, связанная с другой: а вдруг она из-за этих денег пойдет на какую-нибудь совсем уж унизительную ложь.
Но весной она сама свалилась ему как снег на голову. Может быть, у нее были и какие-то еще дела в Москве, но сказала, что приехала, только чтобы объясниться с ним, прежде чем выйти замуж за другого.
Он только накануне вернулся из Крыма, злой, мрачный, натерпевшийся горя и страха на Керченском полуострове. И, уже вернувшись, не то чтобы понял – понимал и раньше, а шкурой чувствовал, что смертен и мог пропасть ни за понюшку табаку. Все заготовки для корреспонденции, все, ради чего мотался там, в Крыму, с места на место, пошло коту под хвост. Писать в газету было нечего и не о чем. Редактор при всей своей жадности к материалам даже не спросил, что привез. Только при встрече крепче обычного пожал руку, молчаливо поздравляя, что остался жив.
Реалистичная, почти документальная картина режиссёра Алексея Германа "Двадцать дней без войны" впервые продемонстрировала зрителю другую сторону военного времени. По признанию автора, в своём фильме он попытался рассказать о "второй войне", невидимой, но от этого не менее значимой, чем на линии фронта. Будучи перфекционистом по натуре, Герман довёл свою идею до совершенства, создав на экране не просто действие, а особенное видение той эпохи.
Режиссёр чётко передал суровую жизнь тыла, безрадостную и голодную, проходящую в постоянном ожидании. Однако не хаос и безнадёжность главенствуют в картине, а подчёркнуто непритязательный быт людей, героичный по своей природе. С этим обстоятельством была связана и главная просьба режиссёра к сценаристу, коим выступил Константин Симонов. Герман просил Симонова расширить описательную часть материала, внести как можно больше деталей, для того чтобы показать, насколько война проникла в каждый уголок страны.
Фронтовой журналист Василий Лопатин, после участия в Сталинградской битве, где он находился буквально в самом пекле, получает двадцать дней отпуска и едет в Ташкент. Город, находящийся глубоко в тылу, который ни разу не бомбили и куда не доносится гул фронта. Однако, как ни парадоксально, именно здесь всё буквально пронизано дыханием войны. Люди в едином порыве день и ночь трудятся на благо армии под лозунгом "Всё для фронта! Всё для Победы!". Выступив на митинге перед тыловиками, а это, в основном, старики, женщины и дети, главный герой горестно подытоживает свои впечатления: "Такое чувство, словно вторую войну увидел. Со своим сорок первым, со своим сорок вторым…". Авторы фильма тем самым хотели напомнить о том, что на войне не только стреляли и убивали. Нечеловеческие силы требовались, чтобы вынести те чудовищные перегрузки, которые принесло с собой военное время. И тем чётче понимание того, какой поистине неоценимый вклад в Победу внесли простые люди, скромные труженики, жертвовавшие собой ради общего дела.
Однако было в этих трудовых буднях и место искусству, и место празднику. Даже в самые тяжёлые времена люди способны видеть больше, чем несчастья, окружающие их. Из-за ощущения близости смерти чувства становятся ярче и острее. Ташкент встречает новый, 1943 год. С надеждой и верой в светлое будущее люди отмечают праздник. Спешит солдат, натягивая на ходу белую бороду, раздать подарки детям. В тесных коммунальных квартирах местные жители делят кров и еду с эвакуированными, и, как бы там ни было, за грядущую Победу выпьют сто грамм и военные, и гражданские.
В картине "Двадцать дней без войны" используется приём "фильм в фильме". На городской киностудии идут съёмки ленты по произведению Лопатина. Главный герой, в отличие от никогда не видевших войны режиссёра, актёров и консультанта, специально присланного руководством, оспаривает присутствие в материале ложноромантических стереотипов и излишнего пафоса. Лопатин всё "заземляет", доводит до бытовой конкретности.
Режиссёр Алексей Герман всем строем своего произведения стремился рассказать правду о военном времени, демонстрируя "романтику без романтизма", "героику без героизма", будни, ставшие истинным общенародным подвигом. Конкретность, достоверность изображения реальности стали не только эстетическим, но и нравственным достоинством фильма "Двадцать дней без войны".
Награды фильма:
1977 год – Приз имени Жоржа Садуля во Франции
1987 год – МКФ в Роттердаме. Премия критики (присвоена Алексею Герману)
Интересные факты:
Писатель Константин Симонов, прошедший Великую Отечественную войну от начала до конца, не только выступил автором сценария картины "Двадцать дней без войны", но и читал закадровый текст.
Для большего проникновения в быт военного времени режиссёр Алексей Герман поселил всех актёров в старый санитарный поезд 40-х годов, который курсировал по среднеазиатской железнодорожной ветке.
Кандидатуру Юрия Никулина худсовет утвердил не сразу. На тот момент у него была стойкая репутация комедийного актёра. И только благодаря вмешательству Симонова, который заявил, что только автору решать, кто будет играть вымышленного им персонажа, Никулин был-таки допущен до съёмочного процесса.
Людмила Марковна Гурченко вспоминала: "Когда я слышу: "Алексей Герман", я вижу сквозь замёрзшее окно моего купе, как далеко-далеко от нашего военного поезда по снежному полю ходит человек в тулупе. Рядом с ним собака Боря — чёрный лохматый терьер. Человек ходит долго-долго, вот уже и темнеет… Он весь в картине, весь в своём материале. Он сейчас в сорок втором году. Просвисти рядом снаряд — режиссёр даже бровью не поведёт. Кого в войну можно было удивить воем снаряда? Это было как "доброе утро". Это ходит большой художник. Говорится иногда: "У нас незаменимых нет". Есть".
В Госкино долго не хотели принимать фильм, обвиняя его в очернительстве. В итоге картине присвоили вторую категорию и через год малым тиражом выпустили на экраны.
Читайте также: