Теория поэтического слова о мандельштама сообщение

Обновлено: 15.05.2024

Останься пеной, Афродита,

И слово в музыку вернись!

Эволюция, которую на протяжении творческого пути пережил Мандельштам,

явственно сказалась на его поэтическом языке, образной системе, они

существенно изменились от ранних стихов, от книги “Камень” до

“Воронежских тетрадей”, “Стихов о неизвестном солдате”.

Для раннего творчества Мандельштама характерно стремление к классической ясности и гармоничности; его стихотворения отличают простота, легкость, прозрачность, которые достигаются скупым использованием простых рифм (“Звук осторожный и глухой. ”, “Только детские книги читать. ”).

У Мандельштама свойственная акмеистам выразительная, зримая предметность одухотворяется символическим смыслом. В стихотворении отражаются не сами предметы и явления, а их восприятие художником:

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

В стихотворении - реальная картина: небо белело, как страница,

потемнело, как бы исчезло, день сгорел. Речь идет о неотвратимо

исчезающем мгновении, о неотвратимом, бесповоротном движении времени.

После сборника “Tristia” в “Стихах 1921-1925 годов” и затем в творчестве

позднего Мандельштама исчезает классическая ясность и прозрачность, его

поэтический язык приобретает метафорическую сложность; неожиданные,

усложненные образы делают его стихи трудными для восприятия читателей.

Конкретное явление в действительности соотносится с общечеловеческим и

вечным. Сложный, наполненный глубоким смыслом мир стихотворения создается многозначностью слова, раскрывающемся в художественном контексте. В этом контексте слово обогащается новым, дополнительным содержанием. Есть у Мандельштама слова-символы, переходящие из одного стихотворения в другое, приобретая новые смысловые оттенки. Например, слово “век” создает понятие, образ, изменяющийся в зависимости от контекста стихотворения: “Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки”, “Но разбит твой позвоночник, мой прекрасный жалкий век” (“Век”); “Два сонных яблока у века-властелина” (1 января 1924 года); “Мне на плечи кидается век-волкодав” (“За гремучую доблесть грядущих веков. ”). “Ласточка” в стихах Мандельштама ассоциируется с искусством, творчеством, словом - например: “Я слово позабыл, что я хотел сказать. Слепая ласточка в чертог вернется” (“Ласточка”); “И живая ласточка упала на горячие снега” (“Чуть мерцает призрачная сцена. ”); “Мы в легионы

боевые связали ласточек. ” (“Сумерки свободы”). Поэтику Мандельштама исследователи называют ассоциативной. Образы, слова вызывают ассоциации, которые восполняют пропущенные смысловые звенья. Часто определения относятся не к тому предмету, к которому они грамматически прикреплены, определяемое слово, предмет, породивший какие-то действия могут быть не названы - например: “Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных”. В контексте стихотворения “Tristia” слово “простоволосые” вызывает ассоциацию с внезапным ночным прощанием, со слезами и жалобами женщин. В стихотворении “Где связанный и пригвожденный стон. ” из контекста становится ясно, что речь идет о пригвожденном к скале, обреченном на муки Прометее. “Упиралась вода в сто четыре весла” - этот образ в стихотворении “Кама” ассоциируется с каторжной галерой: путь по Каме поэт проделал под конвоем в ссылку.

Весьма устойчивый, частный образ Мандельштама: черное солнце, ночное

солнце, вчерашнее солнце:

Страсти дикой и бессонной

Солнце черное уймем.

У ворот Иерусалима

Солнце черное взошло.

Я проснулся в колыбели,

Черным солнцем осиян.

Это солнце ночное хоронит

Возбужденная играми чернь.

Человек умирает, песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

А ночного солнца не заметишь ты.

Образ черного, ночного солнца - нередкий гость в мировой литературе,

особенно религиозной. Затмение солнца - черное солнце - предвестие

гибели. Эпитеты у Мандельштама обычно определяют предмет с разных сторон и могут как бы противоречить друг другу. Так, об Андрее Белом сказано “Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак” (“Стихи памяти Андрея Белого”), о Петербурге: “Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый” (“С миром державным я был лишь ребячески связан. ”).

Мандельштам решает одну из труднейших задач стихового языка. Он принес

из XIX века свой музыкальный стих, заключенный в особых оттенках слов:

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,

С певучим именем вмешался,

Но все растаяло, и только слабый звук

В туманной памяти остался.

Каждая перестройка мелодии у Мандельштама - это прежде всего смена

И подумал: зачем будить

Удлиненных звучаний рой,

В этой вечной склоке ловить

Эолийский чудесный строй?

Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно

окрашивает все другие, - это ключ для всей иерархии образов:

Я по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал, -

Я дышал звезд млечной трухой,

Колтуном пространства дышал.

Он больше, чем кто-либо из современных поэтов, знает силу словарной

окраски. Оттенками слов для него важен язык.

Слаще пенья итальянской речи

Для меня родной язык,

Ибо в нем таинственно лепечет

Чужеземных арф родник.

Вот одна “чужеземная арфа”, построенная почти без чужеземных слов:

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских.

Достаточно маленькой чужеземной прививки для этой восприимчивой стиховой культуры, чтобы “расставанье”, “простоволосых”, “ожиданье” стали латынью вроде “вигилий”. С. Аверинцев пишет: “. Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать”. А всегда ли есть необходимость толковать и понимать?

Быть может, я тебе не нужен.

Ночь; из пучины мировой,

Как раковина без жемчужин,

Я выброшен на берег твой.

Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет “на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе”. Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.

Дано мне тело — что мне делать с ним.

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили. и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.

В Петрополе прозрачном мы умрем.

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал “своей Родиной”.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухших желез.

Я вернулся сюда,— так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества.

Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,

Легче камень поднять, чем имя твое повторить!

У меня остается одна забота на свете:

Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутневший воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была.

Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже — за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

Нет, не Соломинка в торжественном атласе

Вкушает медленный, томительный покой.

По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года “отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже”.

Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.

Колют ресницы, в груди прикипела слеза.

Чую без страху, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно,— и все-таки до смерти хочется жить.

Что же давало силы поэту? Творчество.

“Поэзия — это власть”,— сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав.

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Поэт искренне пытался слиться со временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведомы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.

Чур! Не просить, не жаловаться!

Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?

Мы умрем, как пехотинцы.

Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь — за твою рабу,

В Петербурге жить — словно спать в гробу.

“Стихи должны быть гражданскими”,— считал поэт. Его стихотворение “Мы живем, под собою не чуя страны.” было равносильно самоубийству, ведь о “земном боге” он писал:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.

Где больше неба мне — там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще воронежских холмов

К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.

По теме: методические разработки, презентации и конспекты

Анализ поэтического текста на примере стихотворения О.Э.Мандельштама "Ленинград"

Лирика - это вид литературы с очень сильным, прямым воспитательным воздействием.Серьезным результатом плодотворной работы учителя на уроках литературы является умение учащихся верно понять, интерпрети.

"Жива ли поэзия?" Урок -практикум по определению качества поэтического слова.

Презентация к уроку или внеурочному занятию.

"Жива ли поэзия?" Урок-практикум по определению качества поэтического слова.

Презентация к уроку или внеурочному занятию.

Рабочая программа по внеурочной деятельности. В мире поэтического слова. 7 класс. Соответствие ФГОС.

Данная программа реализуется в 7 классе. Структура рабочей программы соответсвует ФГОС.

Чудо поэтического слова. Урок внеклассного чтения.

Урок внеклассного чтения для учащихся 7 класса. Дан в рамках работы регионально-исследовательской площадки.

О́сип Эми́льевич Мандельшта́м (имя при рождении — Ио́сиф; 3 января 1891, Варшава — 27 декабря 1938,) — русский поэт, прозаик, эссеист, переводчик и литературный критик.

Ранний период творчества Мандельштама характерен мотивами отречения от жизни с ее конфликтами, поэтизацией камерной уединенности, ощущения иллюзорности происходящего, стремление уйти в сферу изначальных представлений о мире.

Ясность и простота как свойства акмеистической поэзии у Мандельштама представляют собой не простоту заложенных смыслов, а определенность очертаний предметов реального мира и отчетливость границ между ними.

В век переделки мира и человека, утверждением превосходства будущего над прошлым Мандельштам предлагает читателю мир прелести и обаяния обыденной жизни. Новое в его поэзии открывается сочетанием планов мирового с домашним, вековечного с житейски обыденным, фантастического с достоверным.

Образы античности остаются преобладающими в последующих стихах поэта.

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

10. Одна яз отличительных особенностей поэтического языка Мандельштама заключается в густой его насыщенности реминисценциями из греческой мифологии, из произведений Державина, Пушкина, Лермонтова, Тютчева и многих других поэтов, его поэзия вбирает огромный духовный и художественный опыт предшественников.

При этом поэзия Мандельштама самобытная, новаторская, открывшая новые возможности поэтического языка. Открытия его обогатили русскую поэзию, служат ей сегодня, отзовутся в ее будущем.

Мария Нестеренко: Расскажите о том, как именно вы предлагаете читать Мандельштама.

Такого рода трансформациям фразеологии, устойчивых оборотов, иногда простым, иногда весьма сложным, и посвящена наша книга. Нам кажется, что этот механизм во многом отвечает на вопрос: за счет чего Мандельштам создавал такие оригинальные и сложные поэтические высказывания? Понятно, что в его поэтике был целый арсенал разных приемов и способов смыслообразования, но оказалось, что обыгрывание и изменение готовых элементов языка — один из ключевых приемов Мандельштама. В нашей работе предлагается последовательная классификация, описывающая разные типы и способы переработки фразеологии.

ПУ: Да, это очень проблемная зона. Мандельштамоведы находили массу подтекстов, аллюзий, ключей, которые с их точки зрения должны открыть нам истинное значение того, что хотел сказать поэт. Конечно, у Мандельштама есть диалог с мировой культурой, с этим сложно спорить, однако широта и глубина этого разговора, кажется, давно вышла в несколько эзотерическую область. Еще постоянно происходит сдвиг от текста к сознанию поэта: даже если считать, что все найденные ключи и подтексты действительно существуют, они больше говорят о характере мышления Мандельштама, его начитанности, его погруженности в культуру. Мандельштамовед, соответственно, становится проводником в реконструироемое им сознание автора, а не в мир текста. И, конечно, далеко не все, что видят мандельштамоведы, в самом деле видно в его стихах.

МН: Интенсивное взаимодействие с мировой культурой свойственно всем поэтам-модернистам, да и поэзии в целом. У Пушкина мы находим отсылки не только к текстам его ближайшего окружения, но и вообще к чему угодно. Но почему-то именно за Мандельштамом закрепилась репутация укорененного в культуре автора, которого не имеет смысла читать, если ты не способен дешифровать максимальное количество отсылок. Почему именно Мандельштам?

И можно отдельно предположить, почему вообще возникает стремление так прочитывать поэзию. Мы знаем, что и мировой, и русский модернизм действительно ориентирован на чужое слово, все время играет с предшествующими текстами. Но всегда ли они влияют на смысл? Ведь интертекстуальность можно анализировать по-другому: так, у нее есть мемориальная функция. Она призвана напомнить о предшествующих текстах в условиях катастрофы XX века, потому что начиная с 1905 года культура претерпевала самые разные метаморфозы, подчас весьма драматические. Соответственно, обилие чужого слова для лирики постсимволизма (с символизмом немного другая история) призвано не дать культуре забыться: ты как поэт говоришь чужими словами, но проговариваешь при этом свои мысли. Тут можно анализировать смыслы автора и отдельно регистрировать ту версию канона, которую он считает важной. Если авторский смысл и канон разделить, станет понятным, что необязательно каждой цитате приписывать какой-то особый статус и влияние на смысл.

ПУ: Похоже что так. Тут есть важный момент филологической работы — сомнение в том, что усматриваемое тобой в тексте есть там на самом деле. Вроде бы восстанавливаются какие-то сложные смыслы, диалоги, виртуозные интертекстуальные игры, но подразумевал ли их автор? В такого рода построениях часто происходит сдвиг, потому что вместо формализации смысла текста исследователь невольно начинает реконструировать личность автора и его сознание. В этом смысле наш подход скорее пытается вернуться к читателю: мы обращаемся к читательскому впечатлению, которые возникает при чтении стихов. Стихотворение кажется неожиданным, оригинальным, но мы при этом почему-то его понимаем, нам нравится помнить его наизусть, повторять, цитировать.

МН: В предисловии вы пишете, что есть два основных способа чтения Мандельштама — семантический и интертекстуальный. Первый способ вам, кажется, ближе. Чем он лучше?

Осип Мандельштам в 1923 году

ПУ: Наш метод очень близок к семантическому, но не вполне с ним совпадает. В целом семантический подход к Мандельштаму концентрируется на его уникальной семантике. Такой анализ исходит из того, что Мандельштам создал свой отдельный язык: со своими законами словоупотребления, своими значениями слов, которые не совпадают со словарными. При этом в рамках семантического подхода не ставился акцент на связи языка Мандельштама с литературной нормой, с общелитературным языком (хотя, конечно, на эту тему есть работы), а нам было важно этот мостик с общеязыковой нормой укрепить. Поэтому наша работа о том, что Мандельштам в своей сложной семантике отталкивался от нормативных элементов языка и так создавал свои уникальные смыслы.

МН: Давайте поговорим о тех работах, которые вас вдохновляли, ведь о Мандельштаме написано очень много.

Осип Мандельштам в Тамбове. Декабрь, 1935 год

МН: Что для вас оказалось неожиданным благодаря такому взгляду на поэзию Мандельштама?

ПУ: При этом пароходы вообще-то не нуждаются в парусах.

МН: Какие перспективы открывает ваш подход?

ПУ: Вероятно, есть глубокая взаимосвязь между поэтической темнотой и переработкой идиоматики в тексте. Понятно, что темная семантика, сложные метафоры создаются за счет самых разных приемов, но часто они отталкиваются именно от готовых выражений. Если смотреть шире, это выводит нас на разговор об эволюции русской поэзии.

ВФ: Исходя из этого кажется, что для исследования русской поэзии очень перспективно подключение дисциплин, занимающихся восприятием текстов, и больший акцент на фигуре читателя. В заключительной части книги мы попробовали пойти в эту сторону, но понимаем, что не предложили готового ответа, скорее наметили модель в самом общем виде. Много могли бы дать междисциплинарные эксперименты, посвященные механизмам восприятия поэзии.

МН: В книге упоминается о том, что любая интертекстуальная интерпретация по сути навязывается тем, кто ее предложил. Но ведь этот упрек можно адресовать любому методу, в том числе и вашему — по сути читатель должен принять на веру предлагаемое вами прочтение.

ПУ: Мы и не говорим, что ничего не навязываем, — потому что понимаем нашу ангажированность в подходе, который предлагаем. Но, кажется, так на самом деле устроено любое литературоведческое исследование. Даже если это не проговаривается напрямую, все равно в его основе лежат какие-то вполне конкретные представления или идеологические предпосылки. Мы попробовали найти альтернативный действующий способ прочтения Мандельштама и предлагаем вглядеться в его стихи, вооружившись таким зрением.

Читайте также: