Сообщение о повседневной жизни блокадного ленинграда
Обновлено: 04.07.2024
Heeresgruppe Nord
Сложно сказать, как Гитлер планировал претворять в жизнь этот свой план по тотальному уничтожению Ленинграда и насколько это было выполнимо само по себе. Несмотря на все обстрелы, город ко дню освобождения не представлял собой выжженную землю, как, например, Сталинград. Физические разрушения были велики, но в основном в пригородах, на линии фронта. Скорее всего, фюрер в очередном своем яростном и беспощадном запале просто не мог трезво оценить масштаб усилий, которые потребуются для полной ликвидации Ленинграда как сущности.
Смертное время
Именно голод, дистрофия, связанные с ними заболевания (хотя масштабных эпидемий и удалось избежать), а вовсе не обстрелы стали основной причиной смерти блокадников, чьи страдания усугублялись необычайно жестокой зимой 1941—1942 годов. Во второй половине декабря 1941-го в Ленинграде остановились трамваи и троллейбусы, а необходимость тратить дополнительные физические усилия для преодоления расстояния до работы, магазина, дома в условиях обильных снегопадов послужили дополнительным фактором истощения горожан. Привычной картиной стали бредущие по улицам среди сугробов обессилевшие от недоедания, страдающие от мышечной слабости, закутанные в несколько слоев верхней одежды ленинградцы, тащившие за собой санки с нехитрым грузом. Даже упасть было чревато смертью, ведь сил на то, чтобы вновь подняться, могло и не хватить.
Апатия, безразличие к окружающим и их страданиям тоже, увы, стали обычным явлением. Осуждать людей, основной задачей которых стало физическое выживание, сложно. Но даже громкие просьбы о помощи упавших людей могли не найти отклика у прохожих. На затихших же, замерзающих или уже замерзших несчастных и вовсе практически не обращали внимания. Улицы Ленинграда заполнились трупами застывших порой в немыслимых позах горожан.
Конечно, далеко не все умирали на улицах. В домах ситуация была еще хуже. В декабре 1941 года регулярными стали перебои с водой и электричеством. В январе водоснабжение, канализация полностью перестали работать в большинстве зданий города. Света и отопления также не было. Температура во многих квартирах упала до минусовых отметок. Еще больше усугубляли ситуацию выбитые из-за бомбардировок и артобстрелов стекла в окнах. Горожане порой переезжали в одну, самую теплую комнату, которой часто была кухня. Свет давали керосиновые лампы, а тепло — самодельные печки, поиск топлива для которых становился дополнительной тяжелой задачей для ленинградцев. Вырубались деревья, в ход шли макулатура, книги, мебель. Спасением был разбор деревянных домов, но массовым этот процесс стал лишь летом 1942-го, перед второй блокадной зимой.
На фоне пережитого весна 1942-го была куда больше наполнена оптимизмом. Горожане начали лучше одеваться, в городе вновь открылись кинотеатры и театры, некоторые учебные заведения, проводились концерты и спортивные состязания. Конечно, участвовали в них единицы, основная масса населения по-прежнему была озабочена вопросами своего выживания, но все же стойкость ленинградцев была колоссальной. С улиц города вывезли до 3 млн тонн мусора, увеличились пайки, открывались столовые усиленного питания, где граждане время от времени могли получить полноценный обед, вновь начал ходить трамвай, заработала канализация, стали функционировать бани, в январе 1943 года в большинстве домов появился свет. Город оживал.
Ужасная цена
Точное количество жертв блокады установить невозможно из-за разнобоя в подсчетах и неполноты документов, фиксировавших количество умерших. На Нюрнбергском процессе фигурировала цифра в 632 тыс. человек, из которых 97% умерли от голода. По современным оценкам, эта трагическая цифра, скорее всего, превышает 1 млн жертв. Только на Пискаревском мемориальном кладбище похоронено около 500 тыс. мирных жителей и военнослужащих. Еще 180—200 тыс. человек лежат на Серафимовском кладбище, 60 тыс. — на Богословском, но захоронения проходили и на других некрополях. Более 130 тыс. трупов было кремировано в печах кирпичного завода №1.
Лиля Ивановна Вершинина
Валентина Степановна Власюга
Игорь Владимирович Александров
Олег Петрович Смирнов
Как-то хозяин-финн сварил своего кота. Мы, дети, конечно, не знали, что варится кот. Помню, какой ароматный запах распространялся по комнате, когда его варили. Мне дали кусочек мяса, вкус его я запомнил на всю жизнь. Мама и тетя не ели мяса, и я тогда понимал их поведение по-своему. Они сберегли этот ценный продукт для нас, для детей.
Георгий Петрович Пинаев
Евгений Яковлевич Головчинер
Лев Аркадьевич Стома
Людмила Алексеевна Горячева (Курашёва)
Из всей нашей густонаселенной коммуналки в блокаду нас осталось трое – я, мама и соседка, образованнейшая, интеллигентнейшая Варвара Ивановна. Когда наступили самые тяжелые времена, у Варвары Ивановны от голода помутился рассудок. Каждый вечер она караулила мою маму с работы на общей кухне. “Зиночка, – спрашивала она ее, – наверное, мясо у ребеночка вкусное, а косточки сладенькие?”. Мама, уходя на работу, запирала дверь на все замки. Говорила: “Люся! Не смей открывать Варваре Ивановне! Что бы она тебе ни обещала!”. После маминого ухода за дверью раздавался тихий вкрадчивый голос соседки: “Люсенька, открой мне, пожалуйста!”. Даже если бы я в конце концов поддалась на уговоры и решила открыть, сделать это все равно не смогла бы. У меня просто не было сил встать с кровати. Варвара Ивановна умерла от истощения.
Хилья Лукконен
Леонид Петрович Романков
Говоря откровенно, я не вспоминаю блокаду, как ужасное время. Мы были слишком малы, слишком долго шла война, слишком долго длилась блокада. Почти ТРИ года! Мы не знали другой жизни, не помнили ее. Казалось, что это и есть нормальная жизнь – сирена, холод, бомбежки, крысы, темнота по вечерам… Однако я с ужасом думаю, что должны были чувствовать мама и папа, видя, как их дети медленно движутся к голодной смерти. Их мужеству, их силе духа я могу только позавидовать.
Валентина Александровна Пилипенко
Мой маленький братик очень ослаб от голода, он не ходил и у него начались предсмертные судороги. Мама чудом успела принести его в Филатовскую больницу и его спасли от голодной смерти. Как мы выжили? Это сложный вопрос. Старший мой брат считал, что нас поддержали продукты, приобретенные на летнее время. Еще, к счастью, нашлась в бабушкином буфете бутылка со старым рыбьим жиром, который нам давали по малюсенькой чайной ложке. Кроме того, мама нас, по очереди, брала в столовую. Уносить еду из столовой было нельзя, а вот приводить детей, чтобы покормить, не запрещалось. Я хорошо помню, как в первый раз, попала в эту столовую. В помещении было очень холодно и стоял туман, в котором двигались фигуры людей. Мама посадила меня к себе на руки, но вот что я ела – не помню. Для нас, в то время, было неважно, чем нас кормили, лишь бы было что-то съедобное.
Мария Николаевна Романова (Исакова)
Роза Полакайнен
Александр Иванович Руотси
Эйно Иванович Ринне
Эльза Котельникова (Хирвонен)
Только позже, уже после войны, мамы призналась, что не могла смотреть в наши ввалившиеся глаза, и приглушив совесть, выловила однажды в подвале такого же голодного кота. И чтоб никто не видел, – тут же его и освежевала. Я помню, что еще долгие годы после войны мама приносила домой несчастных бездомных кошек, раненых собак, разных бесхвостых пернатых, которых мы вылечивали и выкармливали. Потом настолько привыкали, что было жалко с ними расставаться, хотя дома бывало не пройти – не проехать, да и кормежки порой на всех подопечных не хватало. Но мы, детвора, – были счастливы. У каждого из нас были свои любимцы, которых мы любили и выхаживали. А для мамы, теперь я понимаю, это было очищением, благодарностью нашим братьям меньшим за спасение многих человеческих жизней от голодной смерти в те страшные годы.
Ирина Хваловская
Игорь Вадимович Доливо-Добровольский
аз в неделю я с детскими саночками отправлялся за топливом, которым служили архивы физического факультета Университета, где работала моя мать. Здание физфака на 10-й линии у Среднего проспекта на Васильевском острове уже было наполовину разрушено бомбами и полки с книгами, различными документами и бумагами уродливо нависали над двором, обрушиваясь под тяжестью снега, и смешивались с развалинами. И если вблизи не было разрушенных зданий, где можно было найти какие-то доски, куски бревен, разломанную мебель, архив Университета спас нас от замерзания. Свое, что можно, мы уже сожгли. Особенно хорошо горели и давали тепло астрономические атласы на полукартонной и толстой бумаге. Мне было жалко рвать цветные изображения стран, карты небесных созвездий и я часто долго их рассматривал, уносясь мыслями на другие планеты и миры, но холод возвращал меня в наш неуютный блокадный мир, а в печурке с треском сворачивались континенты и материки, давая живительное тепло.
Ксения Герцелевна Макеева
А гороховая каша? Какой кошмар! Всю жизнь ненавижу запах гороха, а должна была бы благодарить Бога, что была возможность отцу кормить меня этой кашей из солдатского котелка. А я ревела… Однажды папа, в сердцах, залил мне эту кашу за шиворот, а меня поставил в угол коленями голыми на горох. В 1977 году перед смертью папы я ему это напомнила, так он удивился: “Неужели помнишь? А ведь это было один раз”.
Наталья Ивановна Дымченко
Борис Аркадьевич Вульфович
Наша пожарная команда была разбита на три смены, и дежурства длились по 7 – 8 часов. Однако самое для нас неприятное, пожалуй, было в том, что запасы песка, заранее заготовленные, довольно скоро заканчивались. Мы договорились, что смена, прежде чем уйдёт с дежурства, натаскает песок со двора и заполнит им ящики. Поднимать носилки с песком на чердак было очень тяжело, брали понемногу, и это отнимало у отдежурившей смены ещё пару часов. К нашей работе мы относились скорее как к игре; бывало, за всю смену ни одной бомбы к нам не залетало, а когда это случалось (со временем всё чаще и чаще), мы несколькими лопатами забрасывали её песком, не давая разгореться. Но вот однажды я поднимался на чердак в самый разгар налёта. Наверху я увидел четырёх ребят, склонившихся над пятым. Он лежал в чердачной пыли навзничь, верхняя часть головы была срезана как бритвой, а глаза широко открыты.… Это была первая смерть, виденная мной глаза в глаза.
Лиля Ивановна Вершинина
Валентина Степановна Власюга
Игорь Владимирович Александров
Олег Петрович Смирнов
Как-то хозяин-финн сварил своего кота. Мы, дети, конечно, не знали, что варится кот. Помню, какой ароматный запах распространялся по комнате, когда его варили. Мне дали кусочек мяса, вкус его я запомнил на всю жизнь. Мама и тетя не ели мяса, и я тогда понимал их поведение по-своему. Они сберегли этот ценный продукт для нас, для детей.
Георгий Петрович Пинаев
Евгений Яковлевич Головчинер
Лев Аркадьевич Стома
Людмила Алексеевна Горячева (Курашёва)
Из всей нашей густонаселенной коммуналки в блокаду нас осталось трое – я, мама и соседка, образованнейшая, интеллигентнейшая Варвара Ивановна. Когда наступили самые тяжелые времена, у Варвары Ивановны от голода помутился рассудок. Каждый вечер она караулила мою маму с работы на общей кухне. “Зиночка, – спрашивала она ее, – наверное, мясо у ребеночка вкусное, а косточки сладенькие?”. Мама, уходя на работу, запирала дверь на все замки. Говорила: “Люся! Не смей открывать Варваре Ивановне! Что бы она тебе ни обещала!”. После маминого ухода за дверью раздавался тихий вкрадчивый голос соседки: “Люсенька, открой мне, пожалуйста!”. Даже если бы я в конце концов поддалась на уговоры и решила открыть, сделать это все равно не смогла бы. У меня просто не было сил встать с кровати. Варвара Ивановна умерла от истощения.
Хилья Лукконен
Леонид Петрович Романков
Говоря откровенно, я не вспоминаю блокаду, как ужасное время. Мы были слишком малы, слишком долго шла война, слишком долго длилась блокада. Почти ТРИ года! Мы не знали другой жизни, не помнили ее. Казалось, что это и есть нормальная жизнь – сирена, холод, бомбежки, крысы, темнота по вечерам… Однако я с ужасом думаю, что должны были чувствовать мама и папа, видя, как их дети медленно движутся к голодной смерти. Их мужеству, их силе духа я могу только позавидовать.
Валентина Александровна Пилипенко
Мой маленький братик очень ослаб от голода, он не ходил и у него начались предсмертные судороги. Мама чудом успела принести его в Филатовскую больницу и его спасли от голодной смерти. Как мы выжили? Это сложный вопрос. Старший мой брат считал, что нас поддержали продукты, приобретенные на летнее время. Еще, к счастью, нашлась в бабушкином буфете бутылка со старым рыбьим жиром, который нам давали по малюсенькой чайной ложке. Кроме того, мама нас, по очереди, брала в столовую. Уносить еду из столовой было нельзя, а вот приводить детей, чтобы покормить, не запрещалось. Я хорошо помню, как в первый раз, попала в эту столовую. В помещении было очень холодно и стоял туман, в котором двигались фигуры людей. Мама посадила меня к себе на руки, но вот что я ела – не помню. Для нас, в то время, было неважно, чем нас кормили, лишь бы было что-то съедобное.
Мария Николаевна Романова (Исакова)
Роза Полакайнен
Александр Иванович Руотси
Эйно Иванович Ринне
Эльза Котельникова (Хирвонен)
Только позже, уже после войны, мамы призналась, что не могла смотреть в наши ввалившиеся глаза, и приглушив совесть, выловила однажды в подвале такого же голодного кота. И чтоб никто не видел, – тут же его и освежевала. Я помню, что еще долгие годы после войны мама приносила домой несчастных бездомных кошек, раненых собак, разных бесхвостых пернатых, которых мы вылечивали и выкармливали. Потом настолько привыкали, что было жалко с ними расставаться, хотя дома бывало не пройти – не проехать, да и кормежки порой на всех подопечных не хватало. Но мы, детвора, – были счастливы. У каждого из нас были свои любимцы, которых мы любили и выхаживали. А для мамы, теперь я понимаю, это было очищением, благодарностью нашим братьям меньшим за спасение многих человеческих жизней от голодной смерти в те страшные годы.
Ирина Хваловская
Игорь Вадимович Доливо-Добровольский
аз в неделю я с детскими саночками отправлялся за топливом, которым служили архивы физического факультета Университета, где работала моя мать. Здание физфака на 10-й линии у Среднего проспекта на Васильевском острове уже было наполовину разрушено бомбами и полки с книгами, различными документами и бумагами уродливо нависали над двором, обрушиваясь под тяжестью снега, и смешивались с развалинами. И если вблизи не было разрушенных зданий, где можно было найти какие-то доски, куски бревен, разломанную мебель, архив Университета спас нас от замерзания. Свое, что можно, мы уже сожгли. Особенно хорошо горели и давали тепло астрономические атласы на полукартонной и толстой бумаге. Мне было жалко рвать цветные изображения стран, карты небесных созвездий и я часто долго их рассматривал, уносясь мыслями на другие планеты и миры, но холод возвращал меня в наш неуютный блокадный мир, а в печурке с треском сворачивались континенты и материки, давая живительное тепло.
Ксения Герцелевна Макеева
А гороховая каша? Какой кошмар! Всю жизнь ненавижу запах гороха, а должна была бы благодарить Бога, что была возможность отцу кормить меня этой кашей из солдатского котелка. А я ревела… Однажды папа, в сердцах, залил мне эту кашу за шиворот, а меня поставил в угол коленями голыми на горох. В 1977 году перед смертью папы я ему это напомнила, так он удивился: “Неужели помнишь? А ведь это было один раз”.
Наталья Ивановна Дымченко
Борис Аркадьевич Вульфович
Наша пожарная команда была разбита на три смены, и дежурства длились по 7 – 8 часов. Однако самое для нас неприятное, пожалуй, было в том, что запасы песка, заранее заготовленные, довольно скоро заканчивались. Мы договорились, что смена, прежде чем уйдёт с дежурства, натаскает песок со двора и заполнит им ящики. Поднимать носилки с песком на чердак было очень тяжело, брали понемногу, и это отнимало у отдежурившей смены ещё пару часов. К нашей работе мы относились скорее как к игре; бывало, за всю смену ни одной бомбы к нам не залетало, а когда это случалось (со временем всё чаще и чаще), мы несколькими лопатами забрасывали её песком, не давая разгореться. Но вот однажды я поднимался на чердак в самый разгар налёта. Наверху я увидел четырёх ребят, склонившихся над пятым. Он лежал в чердачной пыли навзничь, верхняя часть головы была срезана как бритвой, а глаза широко открыты.… Это была первая смерть, виденная мной глаза в глаза.
Даже во время тяжелейшей и изматывающей блокады ленинградцы находили время на стихи, театр, улыбки прохожим и другие необязательные вещи, которые и делают нас живыми. Возможно, именно это и давало им силы для победы. Трудно воевать без чего-то светлого внутри. В этой рассылке расскажем о том, что подпитывало волю города и напоминало о мирных временах.
Сам музей тоже подготовили к войне: заклеили крест-накрест окна, всюду насыпали горы песка и поставили ванны с водой, чтобы тушить зажигательные бомбы. Этим занимались работники музея, которые тут же и жили.
Во время блокады пострадали все здания Эрмитажа. Но это не помешало в ноябре 1944 года, уже после освобождения города, устроить выставку оставшихся экспонатов. Коллектив музея тогда насчитывал 130 человек. В кратчайшие сроки они смогли привести в порядок две галереи: вставить там стёкла, отремонтировать полы и люстры, разместить картины и скульптуры.
Шла война, а люди массово приходили в неотапливаемый Эрмитаж. Это была сенсация в культурной жизни города.
Несмотря на массовые эвакуации, многие театры продолжали работать. А оркестр Радиокомитета и Театр музыкальной комедии всю блокаду провели в Ленинграде. Последний даже не изменил любимому жанру: решили, что смех теперь особенно необходим, это ещё одно средство борьбы с противником и способ поднять дух защитникам города.
В августе 1942 года в Ленинградской филармонии состоялась премьера Седьмой симфонии Шостаковича. Зал был полный, успех — колоссальный. Когда оркестр отзвучал, все вскочили со своих мест и долго аплодировали стоя. Многие плакали. Симфонию транслировали по радио, она стала гимном осаждённого города.
Этот матч был подвигом. Футболисты отыграли два тайма по 30 минут, причём второй пришлось провести под бомбёжкой.
Ослабленным людям нагрузка далась нелегко. Поначалу игроки двигались медленно, падали. Во время перерывов не садились, поскольку знали, что встать будет трудно. С поля уходили в обнимку — так было проще передвигаться.
Эта встреча стала первой в серии блокадных игр 1942—1943 годов.
Ещё до начала осады сотрудники Ленинградского зоопарка попытались спасти своих питомцев, но эвакуировать удалось немногих. Осталась в городе и бегемотица Красавица, история которой стала одной из самых известных.
За животным ухаживала Евдокия Ивановна Дашина, и работы хватало на целый день. Ещё затемно она растапливала плиту и начинала готовить. Меню Красавицы состояло из каши из опилок, в которую для запаха добавляли каплю овощей и хлеба. В день требовалось около 40 килограммов еды. А ещё не менее 400 литров воды, которую приходилось возить от Кронверкского протока. Немного добавляли в кашу, а всё остальное требовалось для ухода за кожей бегемота. У этих животных она очень нежная и трескается на воздухе. Большую часть дня они проводят в бассейнах, но в блокадном Ленинграде это было невозможно. Поэтому Евдокия Ивановна дважды в сутки мыла Красавицу, а потом втирала ей в шкуру тюлений жир и камфорное масло.
Так они дожили до первой блокадной весны, когда зоопарк снова открылся. А с 1944 года он заработал круглогодично, и тысячи горожан приходили посмотреть на Красавицу и других спасённых зверей.
Блокада Ленинграда пробудила в его жителях небывалый героизм. Город не был парализован страхом, он жил, работал и боролся. Сегодня мы говорим спасибо всем, кто тогда выстоял и победил.
P. S. Рекомендуем посмотреть на знаковые места города и сравнить их облик во время блокады и в современные годы.
Смотрите также:
Если вы нашли опечатку или ошибку, выделите фрагмент текста, содержащий её, и нажмите Ctrl + ↵
Читайте также: