Всяких людей я нынче вижу а вот сильных нет сочинение

Обновлено: 05.07.2024

Горький. Старуха Изергиль

Субъективные поучения, подаваемые не от себя-автора, а от персонажа, несут в потенции поучения от себя-автора, которого в рассказе нет, но чувствуется.

Как чувствуется? – Неожиданностями (не след ли они подсознантельного идеала автора?).

Есть шанс что-то открыть в Горьком. Для себя, естественно. Но и для многих-премногих, его не ценящих. – Наткнулся на слова о нём Леонида Андреева, в которых есть о загадочности Горького. Вот они:

"…при всей своей возвышенности передает только обычное состояние твоей души.

Это – о поэме “Человек” (1903), малохудожественной, по Андрееву. Пропустим, почему именно малохудожественна поэма для Андреева (не пропустим только саму констатацию: "не художественная его сторона поразила меня — у тебя есть вещи сильнее” ).

А что написано до 1903? Вдруг “Старуху Изергиль” (1894) имел в виду Леонид Андреев своим "сильнее” ? И не годится ль под эту сурдинку пустить и такое:

То есть стиль “Старухи Изергиль” рождён совсем не романтическим идеалом, а гармоническим. И в том нецитируемый, добавлю от себя великий (для меня) признак художественности.

В самом деле, зачем надо было так снижать пафос легенды о Данко?

"Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой. И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло. ”

— Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!”.

Гармония была б, если б не было такого явления, как искры перед грозой, если б не было чересчур осторожных людей.

Но нужна ж – на такое “если б” – какая-то горечь, скажете. – Она и дана, через абзац:

"Дунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей все крепче”.

Да и история этой Изергиль… Горела, горела… Лето красное всё пела… А что осталось?

"— Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все. И мне хорошо с ними”.

Это её слова. Фактически же никто с нею после работы не остался, кроме “я”-повествователя.

Я понял, почему на меня не действовал рассказ до прочтения слов Андреева. Из-за практики советской власти, какую застал я, лишь формально брать на щит высокодуховное, на самом деле ратуя на низко-, так сказать, духовное (за то, что ниже сердца). При этой практике империи Лжи реалистический элемент “Старухи Изергиль”, образ “я”-повествователя, исчезал из внимания. Даже теперь вот, через 25 лет после исчезновения этой лживой советской власти, я читал, как бы не замечая “я”-повествователя, и испытывал оскомину от знакомых как лживые высоких порывов:

"В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам”.

Я удивился: вот, оказывается, откуда эти надоевшие от затасканности слова!

Нет, я “Старуху Изергиль” читал когда-то в школе, когда мы её “проходили” по программе. Но нам жужжали в уши: Горький-романтик. И надо было, как попки, это повторять. – Противно. Вот той противностью и отрыгнулось при нынешнем чтении рассказа.

Соответственно я удивился, что “Данко” – это не отдельная легенда, а составная часть “Старухи Изергиль”. И что растоптали его сердце в искры, я тоже сумел пропустить мимо внимания, даже теперь перечитывая.

Горький же выступил против символизма, этого заоблачного мечтания интеллигенции. Против, если позволите, “Грядущего Хама” Мережковского, пусть тот и будет написан только через 11 лет после “Старухи Изергиль”. Против мнения, что рабочее и вообще начавшееся революционное движение направлено на удовлетворение только мещанских целей более обеспеченной жизни.

Поэтому у Горького его Изергиль против того, чтоб человек был "осторожный” . Но зато она перед нами предстаёт не только как экзотическая Изергиль, но и – глазами “я”-повествователя – как жалкая старуха. Она несёт в своём образе лишенство участников ряда потерпевших поражение революций и восстаний (в Греции, в Польше, в Венгрии). А Горький (тогда ещё Пешков) чуял приход эры побед освободительных революций. Это был не реализм как открытие социальной тенденции, ещё никому, кроме Горького, не видной (не стиль, через 40 лет зря названный социалистическим реализмом). Это был стиль типа Высокого Возрождения. То есть нормативный. И потому в пешковской Изергиль промелькивают долженствования и поучения:

"Видишь ты, сколько в старине всего. А теперь вот нет ничего такого — ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину. Почему. Ну-ка, скажи! Не скажешь. Что ты знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе. Смотрели бы в старину зорко — там все отгадки найдутся. А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого. ”.

“Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они. И красавцев становится все меньше”.

И антимещанский, можно сказать, негативизм старухи (ну не видит она скорого будущего) перекочёвывает на природу:

"В степи было тихо и темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно. Море шумело глухо и печально”.

Так кончается рассказ.

Как чувствуется? – Неожиданностями (не след ли они подсознантельного идеала автора?).

Смотите: пропагандируется… шлюха (молодая Изергиль) как образ высокого духа, когда вообще шлюхи-то – образы того духа, что ниже сердца. Она особая шлюха, не отдаётся ориентированным на Пользу, на то, что ниже сердца.

"Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело было слушать их звон, когда они падали на пол. Но я все-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот — как большая подушка. Он смотрел, как сытая свинья”.

А Ларра, сколько он ни ужасен, зато "он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе” .

И такой – по душе рассказчице. Хоть "Он приходил в племя и похищал скот, девушек — все, что хотел” . – Лишь бы не такой, как все. Лишь бы не мещанство.

Это именно пропагандируется (позитивным отношением “я”-повествователя):

"Я смотрел на нее и думал: “Сколько еще сказок и воспоминаний осталось в ее памяти?” И думал о великом горящем сердце Данко и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд”.

Бандит и шлюха тут опущены? Не совсем – словами "Сколько еще сказок и воспоминаний” .

Так изергильская телесность и бандита, и шлюхи, и самоубийцы в столкновении с трезвой рассказчиковской антителесностью старухи ( "сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями”, “можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами” ) рождают идеал Гармонии низа и верха в человеке, что должен родиться в революционной обстановке рубежа XIX-XX веков.

Ясно, что на Западе ахнули, читая такого писателя. Оттуда центр революционного движения переходил в Россию. На Западе среднему классу (и художникам) капитализм казался всё более и более улучшающимся. Только их совесть тревожилась об уходящей революционности. А тут писатель пишет о приходящей революционности. Это было ново. И Горький стал популярен. И стал денежным мешком, снабжающим революцию в России.

Легенда о Данко, о которой читатель узнает в последней главе произведения Максима Горького, является рассказом старухи Изергиль. Она пересказывала одну и ту же историю о “искрах от горящего сердца Данко”, который спас народ от неминуемой гибели и который смог изменить его судьбу. По её мнению, таких людей больше нет в мире:

“И вижу я, что не живут люди, а всё примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут — судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они. И красавцев становится все меньше”.

Оттого старуха и рассказывает об этом подвиге, чтобы научить других смотреть “в старину” и искать отгадки в героях сказок.

Почему племя оказалось в бедственной ситуации и не имело право погибнуть?

Рассказ начинается с описания народа, “веселых, сильных и смелых людей”, которых прогнали в глубь леса.

“Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим.”

Уйти из этого леса люди не могли: в одной стороне находились их враги, а в другой — непроходимое болото и деревья-великаны. Народ не имел право погибнуть в бою из-за своих заветов:

“Это были все-таки сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы.”

Ему пришлось остаться, мучаясь от смрада, страха и собственных дум.

Почему, по мнению старухи Изергиль, именно Данко взялся вывести племя из болот?

Люди начали сомневаться в своих силах, думая о том, чтобы сдаться врагу “и принести ему в дар волю свою и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни…”. Но в этот момент появляется главный герой “и спас всех один”. По словам старухи Изергиль, Данко способен быть лидером: он был готов пойти на смерть ради них.

“Данко — один из тех людей, молодой красавец. Красивые — всегда смелы”
“Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут”.

Герой был тем самым человеком с горящим сердцем, готовым на самопожертвование ради других.

Как развиваются взаимоотношения Данко и племени по мере развития сюжета? В чём состоит подвиг Данко?

По мере развития сюжета народ по-разному относился к своему главному герою. Сначала, увидев его стремление, люди пошли за ним, преисполненные надеждой и верой в свое спасение:

“Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня”

Но чем сложнее становился путь, тем сильнее падал их дух: они ослабли, утомились и перестали доверять тому, кто вел их через лес.

“Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, — вот как!”

Народ вверял собственную судьбу в чужие руки, просто плывя по течению и не предлагая ничего, что может улучшить ситуацию. И вот он озлобился на того, за кем пошли сами, желая ему смерти.

Но Данко не переставал верить в себя и в людей, поэтому он, расстроенный и разозленный их думой, почувствовал еще большее рвение помочь другим:

“И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям”.

Такая охота принести себя в жертву ради цели, эта смелость и вера изумила остальных, заставив вновь последовать за своим героем. Благодаря своему подвигу Данко вывел всех из леса. Тут же гроза сменилась солнцем, а мечты людей стали явью. И лишь Данко, что “сжег для людей свое сердце”, умер, “не прося у них ничего в награду себе”. Изменив судьбу народа, вселив в них смелость и показав путь истинный, он исполнил свой долг. Но сердце героя продолжало жить, превратившись в голубые искры. Они появлялись в момент непогоды, словно даже после смерти стараясь помочь потерявшимся в себе людям.

Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.

Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.

Они шли, пели и смеялись; мужчины – бронзовые, с пышными, черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки – веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее.

Кто-то играл на скрипке… девушка пела мягким контральто, слышался смех…

Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут – мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там – резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это – звуки и запахи, тучи и люди – было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи.

– Что ты не пошел с ними? – кивнув головой, спросила старуха Изергиль.

Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями.

– Не хочу, – ответил я ей.

– У. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…

Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.

– Смотри, вон идет Ларра!

Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, – она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.

– Никого нет там! – сказал я.

– Ты слеп больше меня, старухи. Смотри – вон, темный, бежит степью!

Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.

– Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?

– Потому что это – он. Он уже стал теперь как тень, – пора! Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость.

– Расскажи мне, как это было! – попросил я старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.

«Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.

Вот какая щедрая земля в той стране!

Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.

Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах.

«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…

Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их – он не хочет делать этого. О. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:

– Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.

Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, – к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.

Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на степь голубоватую мглу…

«И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми – и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много – и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:

– Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:

– Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его, он спросил:

– Что вам нужно? – спросил так, точно они были рабы…

– Ты слышал… – сказал мудрец.

– Зачем я буду объяснять вам мои поступки?

– Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь… Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем…

– Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, – что меня оттолкнула она… А мне было нужно ее.

– Но она не твоя! – сказали ему.

– Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги… а владеет он животными, женщинами, землей… и многим еще…

…
С моря поднималась туча — черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков, неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко от нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла собака… Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри. От облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова… На месте луны осталось только мутное опаловое пятно, иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивали маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.

— Видишь ты искры? — спросила меня Изергиль.

— Вон те, голубые? — указывая ей на степь, сказал я.

— Голубые? Да, это они… Значит, летают все-таки! Ну-ну… Я уж вот не вижу их больше. Не могу я теперь многого видеть.

— Откуда эти искры? — спросил я старуху.

Я слышал кое-что раньше о происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о том же старая Изергиль.

— Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое однажды вспыхнуло огнем… И вот от него эти искры. Я расскажу тебе про это… Тоже старая сказка… Старое, все старое! Видишь ты, сколько в старине всего. А теперь вот нет ничего такого — ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину… Почему. Ну-ка, скажи! Не скажешь… Что ты знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе. Смотрели бы в старину зорко — там все отгадки найдутся… А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого… Я не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, что не живут люди, а всё примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут — судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они. И красавцев становится все меньше.

Старуха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа.

Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она опять отвлечется в сторону.

И вот она начала рассказ.

Кратко

Автор работал в Бессарабии на сборе винограда вместе с молдаванами. Там он познакомился со старухой Изергиль, которая очень любила рассказывать молодежи разные истории. Сначала она рассказала герою легенду о Ларре.

Тысячи лет назад далеко за морем жило племя. Однажды к ним прилетел орел и похитил прекрасную девушку. Через двадцать лет девушка вернулась с сыном, которого родила от орла. Он был очень красив и силен, но очень горд и высокомерен. Старейшины племени решили, что юноше не место в их племени. Блуждая по лесам, Ларра встретил девушку, дочь одного из вождей племени, но она его отвергла. Тогда парень толкнул ее на землю и придавил грудь ногой. Девушка погибла. Совет племени долго думал, какую казнь заслуживает Ларра, в итоге они решили, что самым страшным наказанием для него будет отречение от племени. Так юноша стал совершенно одинок, он не мог умереть и убить себя сам, так и скитается Ларра по сей день и не может найти себе покоя.

Дальше Изергиль рассказала автору о своей жизни. Она прожила очень насыщенную жизнь, побывала в разных странах, в том числе в Польше, Болгарии и в гареме Турции, жила в монастыре, находилась в каббале у еврея. У нее было множество мужчин. Кто-то ее любил и осыпал золотом, кто-то обманывал и пользовался ею. Старуха Изергиль даже спасла из плена одного пана, убив часового. Но ни с кем рядом она долго не задерживалась. Последний муж старухи умер год назад.

Когда наступила ночь, старуха спросила у своего собеседника, видит ли он огни в степи, и рассказала еще одну сказку.

Это легенда о Данко. В давние времена жило веселое и жизнерадостное племя. С трех сторон их окружал непроходимый лес, а с четвертой — степь. Но пришли воинственные племена и прогнали этих людей из степи вглубь леса. Там древнему племени жилось очень тяжело, жены и дети плакали. Тогда храбрый юноша Данко поднял свой народ и повел через чащу леса к новым землям. Долго они бродили по лесу и мужчины племени пожалели, что послушали Данко и хотели убить его. В этот момент юноша вырвал из своей груди сердце и, освещая путь, вывел своих соплеменников из леса. После этого, Данко умер, а на его сердце кто-то наступил, сердце рассыпалось на множество искорок. С того времени степи по ночам можно видеть голубые огоньки — частицы сердца Данко.

Знала также я и венгра одного. Он однажды ушел от меня, ― зимой это было, ― и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленной головой. Вот как! Видишь ― не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать ― не меньше…

Чтобы жить ― надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за это платила собой.

― Что ты не пошел с ними? ― кивнув головой, спросила старуха Изергиль.

– Не хочу, – ответил я ей.

– У. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны…

И вижу я, что не живут люди, а всё примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут ― судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они.

Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье ― то же золото.

…никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, всё равно как бы с покойниками.

Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, ― красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже ― поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот ― поют.

Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, ― кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и ― умер.

Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что ещё пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце.

Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…

Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца.
И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его всё пылало, пылало!

― Что сделаю я для людей?! ― сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из неё свое сердце и высоко поднял его над головой.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня…

Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, ― вот как!

В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, ― те просто лентяи или трусы или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно…

Вот человек. Что ему греки, если он поляк? А он пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его, у него вытек один глаз от ударов, и два пальца на левой руке были тоже отрублены… Что ему греки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно.

Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти. И вот он ходит, ходит повсюду… Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков ― ничего. И всё ищет, ходит, ходит… Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей… Вот как был поражен человек за гордость!

Максим Горький

Максим Горький. Цитаты из произведений Максима Горького

Жизнь? Иные люди? Эге! А тебе что до того? Разве ты сам — не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.

В карете прошлого — никуда не уедешь…

Вовремя уйти — это всегда лучше.

Когда труд — удовольствие, жизнь — хороша! Когда труд — обязанность, жизнь — рабство!

Выходит, снаружи как себя не раскрашивай, все сотрется… все сотрется…

Человек — свободен… он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум — человек за всё платит сам, и потому он — свободен.

Человека приласкать — никогда не вредно…

Человек — все может… Лишь бы захотел…

Я говорю — талант, вот что нужно герою. А талант — это вера в себя, в свою силу.

Человек должен вмещать в себе, по возможности, всё, плюс — ещё нечто.

Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!

Что значит — честно умереть? Все умирают — честно, а вот живут…

Мне кажется, что спорить любят только люди неудачные, несчастливые. Счастливые — живут молча.

Знать надобно всё, тогда, может быть, что-нибудь узнаешь.

Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.

Нередко ему казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя.

Ты должен знать: все женщины неизлечимо больны одиночеством.

Люди, милый мой, как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.

Следует предохранять душу от засорения уродством маленьких обид и печалей.

Человек ценен по сопротивлению своему силе жизни, — ежели не она его, а он ее на свой лад крутит — мое ему почтение!

В конце концов счастливый человек — это человек ограниченный.

Веди себя — как самовар: внутри — кипи, а наружу кипятком — не брызгай.

.людям, которые дают волю воображению, живётся легче.

Думаешь, я не знаю, что значит молчать? Один молчит — сказать нечего, другой — некому сказать.

Клоп тем и счастлив, что скверно пахнет.

Что же можно выдумать безумнее действительности?

Женщина, которую не ревнуют, не чувствует себя любимой…

…в любви — нет милосердия.

Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет свою партию, и все будет хорошо.

Личный эгоизм — родной отец подлости

Самолюбие — худший вид зависимости.

Для свободных — все высоты достигаемы.

Дети очень часто умнее взрослых и всегда искреннее.

Дети — это завтрашние судьи наши.

День — это маленькая жизнь, и надо прожить ее так, будто ты должен умереть сейчас, а тебе неожиданно подарили еще сутки.

В совершенствовании человека — смысл жизни…

Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять.

Мать — всегда против смерти.

Не чувствовать в себе желаний — значит, не жить.

Не пишите на чистых страницах вашего сердца чужими словами.

Жизнь тасует нас, как карты, и только случайно — и то не надолго — мы попадаем на свое место.

Когда человек хочет узнать — он исследует, когда он хочет спрятаться от тревог жизни — он выдумывает.

Сила познания — в сомнении.

Красота и мудрость — в простоте.

Учитесь у всех — не подражайте никому.

Последствия любви всегда одни и те же — новый человек!

Дети — живые цветы земли…

… Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот — поют.

Не своротить камня с пути думою.

Красивые всегда смелые.

И вижу я, что не живут люди, а все примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут судьба? Каждый сам себе судьба!

Ничто — ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы.

Наказание человека — в нем самом.

Никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, все равно как бы с покойниками.

Кто ничего не делает, с тем ничего не станется.

Чтобы жить — надо уметь что-нибудь делать.

Свобода от всего-это наказание.

В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, — те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно…

Ты скажи-ка — а что нужно делать, чтобы спокойно жить… то есть чтобы собой быть довольным? — Для этого нужно жить беспокойно и избегать, как дурной болезни, даже возможности быть довольным собой!

Нужно жить всегда влюбленным во что-нибудь недоступное тебе… Человек становится выше ростом оттого, что тянется кверху…

Любовь к женщине всегда плодотворна для мужчины, какова бы она ни была, даже если она дает только страдания, — и в них всегда есть много ценного.

Тот, кто много согрешил — всегда умен. Грех — учит…

Некоторым людям всегда и во всем сопутствует удача — не потому что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют — даже не могут — задумываться над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания.

Хочешь ты счастья себе… Ну, оно скоро не дается… Его, как гриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать… да и найдя, — гляди — не поганка ли?

Иной человек вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьётся, бьётся, — только перья летят от него, а всё толку нет… Изобьётся, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей.

Ум имей хоть маленький, да свой.

Нет на земле человека гаже и противнее подающего милостыню, нет человека несчастнее принимающего ее!

Когда человеку лежать на одном боку неудобно, он переворачивается на другой, а когда ему жить неудобно — он только жалуется. А ты сделай усилие — перевернись.

— Может быть, мне уйти?

— Нет, не беспокойтесь! Я не считаю вас предметом одушевлённым…