Варлам шаламов крест сочинение

Обновлено: 04.07.2024

Одной из самых ужасающих и трагических тем в русской литературе является тема концентрационных лагерей. Подобная система преследования и наказания, созданная советской властью, есть не что иное, как воплощение беззакония, бесправия, антигуманизма.

По убеждению В.Т. Шаламова, лагерь вредит не только самим заключенным, но также портит жизнь их начальникам и надзирателям, а также всем тем, кто вольно или невольно стал свидетелем столь ужасных событий.

Повествуя об устройстве и условиях лагерной жизни, автор сохраняет спокойный, лишенный всяких эмоций тон рассказчика. Тем самым писатель подчеркивает обыденность происходящих каждый день издевательств и унижений, которым подвергались люди в концлагерях. Заключенные становились безучастными ко всему вокруг, лишались эмоций и чувств. Это был своего рода защитный механизм, помогающий переносить им тяготы заточения.

По мнению автора, лагерь – это преступная система, организованная самим государством внутри страны, им же официально легализованная, но оттого не менее ужасающая. Здесь нет места таким жизненным проявлениям, как добро, сострадание, поддержка, взаимовыручка, дружба, любовь и т.д. Это в высшей степени бесчеловечная, антинародная государственная структура, являющаяся рассадником зла, мракобесия, издевательства и унижения человеческого достоинства.

Писатель обращает особое внимание на то, что в лагере не могут существовать дружеские отношения. Каждый человек здесь становится одиноким пленником собственных унижений и свидетелем унижений других заключенных. Ни у кого из лагерных заключенных нет желания вспоминать этот ужасный период в своей жизни. По словам писателя, проще умереть, что хранить в памяти воспоминания о месяцах и годах страшного заточения.

2 вариант

Самой трудной и страшной темой в русской поэзии является тема, в которой освещается жизнь в концентрационных лагерях. Эти лагеря стали воплощением беззакония, антигуманизма и бесправия советского народа.

Поэт считал, что лагерь портит жизнь не только заключенным и их семьям, но и людям, которые в нем работают, они все являются свидетелями ужасных событий происходящих в сталинских лагерях.

Когда в произведениях идет повествование о жизни в лагерях, то автор сохраняет спокойный тон рассказчика. Этим тоном он подчеркнул обыденность всех событий, которые происходят в лагерях, тех унижениях и издевательствах над людьми происходящими там. Заключенные становились безучастными ко всему, лишались всех чувств и эмоций. Именно это и помогало людям переносить тяготы тюремного заключения.

Даже убийство невиновного человека из – за вещи не вызывало в них не возмущения, ни протеста, в глазах пустота и спокойствие. По мнению поэта, лагерь является преступной системой, которую организовало государство внутри страны, оно легализована, поэтому ужасна своим безнаказанным существованием. Люди просто исчезали в этой системе. Их отправляли в лагеря по ложным обвинениям, без суда и следствия. В них нет таких человеческих чувств, как доброта, сострадание, дружба и любовь.

Эта система бесчеловечная и направлена против людей, живущих в единой стране. Она представляет собой зло, унижение личности и уничтожения достоинства человека.

Автор говорит о том, что в лагере не существует таких отношений как дружба. Человек тут становится пленником унижений и свидетелем унижения других заключенных. У всех кто прошел через лагеря, нет желания вспоминать о жизни в этом аду. Как пишет автор лучше умереть, чем вспоминать те годы и месяцы жизни в страшном заключении.

Во всех произведениях В.Т.Шаламова жизнь людей ничего не стоит, могут убить просто так. Вещи покойных снимают и меняют на табак, чай, и никто не интересуется, что за человек их до этого носил. Показано, что вещи стоят дороже, чем жизнь любого заключенного.

Также читают:

Картинка к сочинению Лагерная тема в творчестве Шаламова

Популярные сегодня темы

Люди представляют собой весьма парадоксальных существ, которые способны на поступки диаметрально противоположные, к примеру, некоторые дети могут иметь домашних животных

Баба-яга является одним из главных персонажей русских народных сказок. По идее, Баба-яга олицетворяет собой злые силы, она ворует детей, жарит их в печке и съедает

В ряду писателей-философов XX века Варлам Тихонович Шаламов занял свое достойное место. Его “Колымские рассказы” (1954-1973) – попытка поставить и решить важные нравственные вопросы времени, вопросы встречи человека и мира, правды, борьбы человека с государственной машиной, борьбы за себя, внутри себя и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями адской государственной машины?
В центре повествования “Колымских рассказов” – художественная картина мучительной растоптанной судьбы человека XX

века, захваченного в сети враждебных ему катаклизмов эпохи, и то, что “человек оказался гораздо хуже, чем о нем думали русские гуманисты 19 и 20 веков. Да и не только русские…”. В. Шаламов изобразил не только “за-человечность”, но и “сохранение человеческого”. Писателя привлекали люди, совершившие духовный или нравственный подвиг.

Духовный подвиг совершили те люди, которых лагерь не сумел сломить, растоптать, которые сумели противостоять жизненным обстоятельствам, смогли сохранить все человеческое в себе. К ним прежде всего Шаламов относил “религиозников”. Прежде чем говорить о “религиозниках”,

необходимо выяснить отношение автора к религии.
В повести “Четвертая Вологда” Шаламов будто ведет спор со своим отцом. Обращаясь к нему, он говорит: “Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в Бога – я в него верить не буду, давно не верю и никогда не научусь”. Гораздо позднее Шаламов заявил: “Бог умер…” И еще: “Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть…

И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме”.

Шаламов постоянно подчеркивает то, что он не верующий. Однако связано это скорее всего с тем, что в нем живут одновременно вера и сомнение в справедливость Бога, допустившего несправедливость. Несмотря на эти заявления Шаламова, тема религии постоянно привлекает к себе внимание автора.

Примером может служить один из ключевых рассказов – “Необращенный”. В нем повествуется о первых шагах фельдшера. Интересен диалог автора с врачом:
“- У меня нет религиозного чувства…
– Как? Вы, проживший тысячу жизней? Вы – воскресший?

У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?
– Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?”
Шаламов уверен, что выход можно найти где угодно, но только не в религии, так как такой выход слишком оторван от жизни и случаен для писателя. Тема религии постоянно тревожит автора. По Шаламову, Бога нет, но есть верующие в Бога, и оказывается, что это самые достойные люди из тех, с кем приходилось встречаться на Колыме: “Та без-религиозность, в которой я прожил сознательную жизнь, не сделала меня христианином. Но более достойных людей, чем “религиозники”, в лагерях я не видел.

Растление охватывало души всех, и только “религиозники” держались. Так было и пятнадцать, и пять лет назад” (“Курсы”).

Рассказ “Апостол Павел” – очередное подтверждение уважительного отношения автора к “религиозникам”. Рассказ открывается словами: “Когда я вывихнул ступню, сорвавшись в шурфе со скользкой лестницы из жердей, начальству стало ясно, что я прохромаю долго, и… меня перевели помощником к нашему столяру Адаму Фризоргеру…”. Мы без труда можем понять, что место действия – Колыма.
Фризоргер – немецкий пастор, запамятовал одного из апостолов. Он переживал свой поступок, казнил себя. Этот герой – глубоко набожный человек – сумел завоевать уважение рассказчика. Вера его была крепка, бог жил в его душе.

На его месте любой другой давно утратил бы свою веру, но Фризоргер продолжал молиться, взывать к Богу, хотя молитвы его не были услышаны. Но вера сдерживала пастора от дурных поступков и слов в адрес окружавших его людей, помогала ему оставаться самим собой, сохранять то, что составляло основу его прежней жизни, любить, верить в людей. Рассказчик и его друзья не показали, а уничтожили письмо дочери пастору, в котором было заявление, что она отказывается от своего отца, “врага народа”.
“Апостол Павел” заканчивается так: “Вскоре меня куда-то увезли, а Фризоргер остался, и как он жил дальше – я не знаю. Я часто вспоминал его, пока были силы вспоминать. Слышал его дрожащий взволнованный шепот: “Питер, Пауль, Маркус…””. Описывая сталинский лагерь, Шаламов не столько сосредотачивает внимание на описании голода, холода, бесправия, в большей степени его интересует, как эта нечеловеческая обстановка обесценивает не только личность человека, но и его жизнь.

Рассказ “Крест” Шаламов посвятил своему отцу, который всю свою жизнь посвятил служению Богу, за что и тяжело поплатился. В рассказе повествуется о старом слепом священнике. Он живет не на Колыме и даже не в лагере, но в тех же советских условиях постоянных лишений, унижений и издевательств.

Рассказ начинается словами: “Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольную свою дорожку”.
В своей жизни священник видел много горя, смерть унесла его любимого сына, сам он ослеп, жизнь у детей не сложилась, в доме нечего есть, но он продолжал верить в Бога, молиться и надеяться на лучшее. Но все надежды рухнули, и священник достал золотой крест, единственную его ценность, и разрубил его, чтобы купить продуктов. На такой поступок его побудило сострадание ближним.

Для священника недопустимо так поступать с крестом, но ради своей семьи он пошел на это, чтобы хоть чем-то помочь своим близким. Священник не утратил веры, не перестал верить в Бога. Он просто решил, что не в этом Бог.
Этим рассказом автор еще раз подчеркивает огромное уважение к “религиозникам”.

Нравственным подвигом Шаламов считал проявление человеческого участия, внимания в условиях колымского лагеря. В рассказах Шаламова прослеживается благодарность людям: “Я помню все куски хлеба, которые я съел из чужих, не казенных рук…”. На протяжении всех рассказов писатель неустанно исследует, что не дает человеку утратит божественной искры. Скупо, но с удивительной силой он показывает, как быстро утрачивает зэк дружбу, способность доверять, помогать другим – все отнимает лагерь. “Дружба не зарождается ни в нужде, ни з беде, те трудные условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны.

Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей, значит это нужда – не крайняя, и беда небольшая” (“Сухим пайком”).

Удивительно одно: там, где любые человеческие чувства, такие, как преданность, любовь, сострадание, становятся “космическими” понятиями для людей неверующих, верующие люди, эти самые “религиозники”, умудрялись сохранить это в своей душе. Мне думается, что Шаламов не только восхищался этими людьми, но, возможно, и сожалел о том, что для него самого жизненные обстоятельства уже с малых лет закрыли спасительный путь к Богу.

Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольными носками огромных стоптанных сыновних сапог за деревянную свою дорожку. В обеих руках священник нес ведра дымящегося пойла для своих коз, запертых в низеньком темном сарае. Коз было три: Машка, Элла и Тоня, – клички были выбраны умело, с различными согласными звуками. Обычно на его зов откликалась только та коза, которую он звал; утром же, в час раздачи корма, козы блеяли беспорядочно, истошными голосами, просовывая по очереди мордочки в щель двери сарая. Полчаса назад слепой священник подоил их в большой подойник и отнес дымящееся молоко домой. В дойке он часто ошибался в вечной своей темноте – тонкая струйка молока падала мимо подойника, неслышно; козы тревожно оглядывались на свое собственное молоко, выдоенное прямо на землю. А быть может, и не оглядывались.

Ошибался он часто не только потому, что был слеп. Раздумья мешали не меньше, и, равномерно сжимая теплой рукой прохладное вымя козы, он часто забывал сам себя и свое дело, думая о своей семье.

На шестке русской печи стоял котел – чугун, как называют такую посуду на Севере. Чугун был с отбитым краем, и край был отбит в первый год замужества. Кипящее пойло для коз выливалось из чугуна через отбитый край и текло на шесток и капало с шестка на пол. Рядом с чугуном стоял маленький горшок с кашей – обед священника и его жены, – людям было нужно гораздо меньше, чем животным.

Но что-нибудь нужно было и людям.

Дел было мало, но женщина слишком медленно передвигалась по комнате, держась руками за мебель, и к концу дня уставала так, что не могла найти в себе сил для чтения. И она засыпала, а священник сердился. Он спал очень мало, хотя и заставлял себя спать, спать. Когда-то его второй сын, приехавший на побывку и огорченный безнадежным состоянием отца, спросил, волнуясь:

– Папа, почему ты спишь и днем и ночью? Зачем ты так много спишь?

– Дурак ты, – ответил священник, – ведь во сне-то я вижу.

И сын до самой своей смерти не мог забыть этих слов.

Радиовещание переживало тогда свое детство – у любителей скрипели детекторные приемники, и никто не осмеливался зацепить заземление за батарею отопления или телефонный аппарат. Священник только слышал о радиоприемниках, но понимал, что разлетевшиеся по свету его дети не смогут, не сумеют собрать денег даже на радионаушники для него.

Слепой плохо понимал, почему несколько лет назад они должны были выехать из комнаты, в которой жили более тридцати лет. Жена шептала ему что-то непонятное, взволнованное и сердитое своим огромным беззубым, шамкающим ртом. Жена никогда не рассказывала ему правды: как милиционеры выносили из дверей их несчастной комнаты поломанные стулья, старый комод, ящик с фотографиями, дагерротипами, чугуны и горшочки, и несколько книг – остатки когда-то огромной библиотеки, – и сундук, где хранилось последнее: золотой наперсный крест. Слепой ничего не понял, его увели на новую квартиру, и он молчал и молился про себя богу. Кричащих коз отвели на новую квартиру, знакомый плотник устроил коз на новом месте. Одна коза пропала в суматохе – это была четвертая коза, Ира.

Священник и его жена редко вспоминали прежнюю комнату, он – потому, что был слеп, а она – потому, что слишком много горя пришлось ей видеть на той квартире – гораздо больше, чем радости. Священник никогда не узнал, что его жена, пока могла, пекла пирожки и продавала на базаре и все время писала письма разным своим знакомым и родственникам, прося поддержать хоть чем-нибудь ее и слепого мужа. И, случалось, деньги приходили, небольшие деньги, но все же на них можно было купить сена и жмых для коз, внести налоги, заплатить пастуху.

Коз давно надо было продать – они только мешали, но она боялась об этом и думать – ведь это было единственное дело ее слепого мужа. И она, вспоминая, каким живым, энергичным человеком был ее муж до своей страшной болезни, не находила в себе сил заговорить с ним о продаже коз. И все продолжалось по-прежнему.

Писала она и детям, которые давно уже выросли, имели собственные семьи. И дети отвечали на ее письма – у всех были свои заботы, свои дети; впрочем, отвечали не все дети.

Дочери священника вышли замуж. Старшая жила где-то на юге, деньгами в семье она не распоряжалась, боялась мужа, но писала домой часто слезные письма, полные своих горестей, и старая мать отвечала и ей, плача над письмами дочери и утешая ее. Старшая дочь ежегодно посылала матери посылку в несколько десятков килограммов винограда. Посылка с юга шла долго. И мать никогда не написала дочери, что виноград всякий год приходит испорченный – из всей посылки только несколько ягодок могла она выбрать мужу и себе И всякий раз мать благодарила, униженно благодарила и стеснялась попросить денег.

Вторая дочь была фельдшерицей, и после замужества мизерное свое жалованье вознамерилась она откладывать и посылать слепому отцу. Муж ее, профсоюзный работник, одобрил ее намерение, и месяца три сестра приносила свою получку в родной дом. Но после родов она работать не стала и день и ночь хлопотала около своих двойняшек.

Скоро выяснилось, что муж ее, профсоюзный работник, – запойный пьяница. Служебная карьера его быстро шла вниз, и через два года он оказался агентом снабжения, да и на этой работе удержаться он долго не мог. Жена его с двумя малыми детьми, оставшись без всяких средств к жизни, снова поступила на работу и билась, как могла, содержа на жалованье медицинской сестры двух маленьких детей и себя. Чем она могла помочь своей старой матери и своему слепому отцу?

Слепой священник и его жена вставали всегда в шесть часов утра. Старая мать затапливала печку, слепой шел доить коз. Денег не было вовсе, но старой женщине удавалось занять в долг несколько рублей у соседей. Но эти рубли надо было отдавать, а продать было уже нечего – все носильные вещи, все скатерти, белье, стулья – все уже было давно продано, променяно на муку для коз и на крупу для супа. Оба обручальные кольца и серебряная шейная цепочка были проданы в Торгсине еще в прошлом году. Суп только по большим праздникам варился с мясом, и сахар старики покупали только к празднику. Разве зайдет кто-нибудь, сунет конфету или булку, и старая мать брала и уносила в свою комнату и совала в сухие, нервные, беспрерывно двигающиеся пальцы слепого своего мужа. И оба они смеялись и целовали друг друга, и старый священник целовал изуродованные домашней тяжелой работой, опухшие, потрескавшиеся, грязные пальцы своей жены. И старая женщина плакала и целовала старика в голову, и они благодарили друг друга за все хорошее, что они дали друг другу в жизни, и за то, что они делают друг для друга сейчас.

Каждый вечер священник вставал перед иконой и горячо молился и благодарил бога еще и еще за свою жену. Так делал он ежедневно. Бывало, что он не всегда становился лицом к иконе, и тогда жена сползала с кровати и, охватив его руками за плечи, ставила лицом к образу Иисуса Христа. И слепой священник сердился.

Старуха старалась не думать о завтрашнем дне. И вот наступило такое утро, когда козам было нечего дать, и слепой священник проснулся и стал одеваться, нашаривая сапоги под кроватью. И тогда старуха закричала и заплакала, как будто она была виновата в том, что у них нечего есть.

Слепой надел сапоги и сел на свое клеенчатое, заплатанное, мягкое кресло. Вся остальная мебель была давно продана, но слепой об этом не знал – мать сказала, что подарила дочерям.

Слепой священник сидел, откинувшись на спинку кресла и молчал. Но растерянности не было в его лице.

– Дай мне крест, – сказал он, протягивая обе руки и двигая пальцами.

Жена доковыляла до двери и заложила крючок. Вдвоем они приподняли стол и выдернули из-под стола сундук. Жена священника достала из деревянной коробки с нитками ключик и отперла сундук. Сундук был полон вещей, но что это были за вещи – детские рубашки сыновей и дочерей, связки пожелтевших писем, что сорок лет назад писали они друг другу, венчальные свечи с проволочным украшением – воск с узора давно уже осыпался, клубки разноцветной шерсти, связки лоскутков для заплат. И на самом дне два небольших ящичка, в каких бывают ордена, или часы, или драгоценные вещи.

Женщина тяжело и гордо вздохнула, выпрямилась и открыла коробку, в которой на атласной, новенькой еще подушке лежал наперсный крест с маленькой скульптурной фигуркой Иисуса Христа. Крест был красноватый, червонного золота.

Слепой священник ощупал крест.

– Принеси топор, – сказал он тихо.

– Не надо, не надо, – зашептала она и обняла слепого, пытаясь взять крест у него из рук. Но слепой священник вырвал крест из узловатых опухших пальцев своей жены и больно ушиб ей руку.

– Неси, – сказал он, – неси. Разве в этом бог?

– Я не буду – сам, если хочешь.

И жена священника, полубезумная от голода, заковыляла в кухню, где всегда лежал топор и лежало сухое полено – для лучины, чтоб ставить самовар.

Она принесла топор в комнату, закинула крючок и заплакала без слез, криком.

– Не гляди, – сказал слепой священник, укладывая крест на полу. Но она не могла не глядеть. Крест лежал вниз фигуркой. Слепой священник нащупал крест и замахнулся топором. Он ударил, и крест отскочил и слегка зазвенел на полу – слепой священник промахнулся. Священник нашарил крест и снова положил его на то же место и снова поднял топор. На этот раз крест согнулся, и кусок его удалось отломить пальцами. Железо было тверже золота, – разрубить крест оказалось совсем не трудно.

Жена священника уже не плакала и не кричала, как будто крест, изрубленный в куски, перестал быть чем-то святым и обратился просто в драгоценный металл, вроде золотого самородка. Она торопливо и все же очень медленно завертывала кусочки креста в тряпочки и укладывала их обратно в орденскую коробку.

Она надела очки и внимательно осмотрела лезвие топора, не осталось ли где золотых крупинок.

Когда все было спрятано и сундук поставлен на место, священник надел свой брезентовый плащ и шапку, взял подойник и пошел через двор около длинной наращенной доски- -доить коз. С дойкой он запоздал, уже был белый день и давно открыты магазины. Магазины Торгсина, где торговали продуктами на золото, открывались в десять часов утра.

Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. - С. 439- 445

Читайте также: