Двое суток русский военный клипер жемчуг сочинение
Обновлено: 02.07.2024
Двое суток военный клипер выдерживал жестокий ураган в Индийском океане. Наконец буря стихла и опасность миновала. Не спавший двое суток капитан пошел отдохнуть.
Одного из матросов экипажа, маленького роста худощавого паренька, звали Матросик. Он пошел на службу вместо своего односельчанина. По тому убивались родители и жена, а Матросик был сиротой.
В экипаже любили этого первогодка за доброту и отзывчивость.
Внезапно клипер врезался в подводную гряду и остановился. Судно било о камни. Машина, работающая полным ходом, не могла
Положение было критическое, и помощи ждать было неоткуда. Судно было уже не спасти, и капитан пытался спасти экипаж.
К утру ветер не стих, и капитан решил один конец каната укрепить на берегу, но до берега нужно было добраться вплавь. Недалекий берег был усеян камнями. Если и доплывет смельчак, то разобьется о камни.
Из экипажа откликнулся один Матросик.
Подгоняемый попутной волной, Матросик хорошо плыл, но набежавшая волна ударила его грудью о камни. Потускневшими глазами он указал стоящим на берегу людям на конец каната. Клипер затонул, но экипаж был спасен.
Обнажив голову, капитан приложился к покойнику. Все крестились и отдавали последнее целование тому, кто пожертвовал собой, чтоб спасти их.
Двое суток он выдерживал жестокий ураган в Индийском океане, вблизи западного берега Северной Африки, встретив врага со спущенными стеньгами, под несколькими штормовыми парусами, с наглухо задраенными люками и с протянутыми на верхней палубе леерами.
Положение было серьезное.
В те ужасные долгие часы, когда ураган напрягал все свои силы, с диким воем потрясая мачты и завывая в трепыхавшихся снастях, и когда громадные, высокие и пенящиеся волны с бешенством нападали на маленький клипер со всех сторон, вкатываясь верхушками на палубу, и кидали его, словно щепку, готовые его поглотить, — в такие часы, казавшиеся вечностью, смерть витала перед глазами моряков. Эти водяные горы казались неминуемой общей братской могилой. И сердца даже бывалых и мужественных людей замирали в предсмертной тоске, хотя лица их и были сурово-спокойны и напряженно-серьезны.
К вечеру вторых суток буря несколько затихла, и все на клипере радостно и благодарно вздохнули, понимая, казалось, с большой ясностью, от какой избавились опасности и как были близки к смерти.
Клипер, хорошо построенный, не особенно пострадал во время трепки. В нескольких местах волны проломали борт; офицерский катер и капитанский вельбот были сорваны с боканцев в океан — вот и всего.
Казалось, теперь можно было бы поставить достаточно парусов и нестись со свежим попутным ветром к югу, но капитан — небольшой сухощавый человек лет под сорок, довольно сурового вида — вместо того приказал на ночь поставить только зарифленные марселя, бизань и фор-стеньги-стаксель и держаться в крутой бейдевинд, чтобы клипер, так сказать, топтался на месте.
И теперь ночь была темна. На подернутом облаками небе ни одной звездочки.
Нередко тоже раздавался его молодой звонкий голос:
— На марса-фалах стоять!
На эти предупреждающие окрики и часовые на баке и вахтенные матросы, стоящие у марса-фалов, тотчас же отвечали:
— Есть, смотрим! Есть, стоим!
— Все равно ничего не увидать в этой проклятой тьме! — сердито проворчал капитан себе под нос, ни к кому не обращаясь.
И минуту спустя приказал вахтенному офицеру:
— Велите разводить пары!
Мичман послал рассыльного за старшим механиком и вслед за тем дернул ручку машинного телеграфа.
Капитан почти не спал двое суток, позволяя себе вздремнуть в своей каюте час-другой, во время которых на мостике капитана заменял старший офицер.
И теперь его жестоко клонило ко сну.
Но он простоял еще два часа, пока не были готовы пары, и только тогда решил сойти отдохнуть.
Перед уходом он тихо заметил старшему штурману, стоявшему у компаса:
— Береженого и бог бережет, Степан Степаныч!
— Совершенно верно-с, Иван Семеныч! — подтвердил старший штурман.
— И если, не дай бог, нанесет нас на мель…
Старший штурман угрюмо сплюнул и сурово сказал:
— Так все же машина поможет. Не так ли, Степан Степаныч?
Судя по тону голоса капитана, ему очень хотелось слышать от старого, опытного, много плававшего штурмана подтверждение своих слов, которым он и сам едва ли очень верил.
Что, в самом деле, могла сделать машина, да еще не особенно сильная, при таком свежем ветре и громадном волнении!
— Конечно-с! — лаконически ответил старший штурман.
Но его лицо, слабо освещенное светом, падавшим от компаса, старое, угрюмо-спокойное лицо, густо поросшее седыми баками, по-видимому нисколько не разделяло надежд капитана на действительность помощи машины.
И, словно бы желая в свою очередь успокоить свою тайную тревогу и тревогу капитана, он прибавил:
— Положим, ураган жарил по направлению к берегу, но все же в начале урагана мы были в пятидесяти милях от берега и держались в бейдевинд… Вот, бог даст, завтра определимся… А теперь вам выспаться следует, Иван Семеныч!
— То-то очень спать хочется… Пойду вздремнуть.
И, обращаясь к вахтенному офицеру, громко и властно сказал:
— Хорошенько вперед смотреть. Как бы берега близко не было… Чуть что заметите, дайте знать!
— Есть! — ответил мичман.
Капитан ушел и, не раздеваясь, бросился, как был, в кожане поверх сюртука и в фуражке, на диван и мгновенно уснул.
II
Притулившись на баке у наветренного борта, кучка вахтенных матросов, одетых в кожаны, с зюйдвестками на головах, тихо лясничала.
Чей-то громкий и насмешливый голос говорил:
— Ну, разве не дурак ты, Матросик?! Как есть дурак!
Тот, кого звали Матросиком, тихо засмеялся и простодушно ответил:
— Дурак, значит, и есть.
— Да как же не дурак! Сидел бы теперь у себя дома, в деревне, а заместо того взял да и за другого на службу пошел… И хоть бы за деньги, а то дарма! Небось, ничего не дали?
— Такая причина была, — оправдывался Матросик.
— Нечего сказать, причина! Вовсе прост ты, вот и причина!
Тот, кого называли Матросиком, словно бы оправдываясь, проговорил:
Он проговорил эти слова необыкновенно просто, словно бы и поступок его был самый простой, и он не сознавал, сколько в нем было доброты и самоотвержения.
Так с тех пор на клипере его все прозвали Матросиком.
И в самом деле, прозвище это подходило к Кушкину.
Это был маленького роста, худощавый, почти смуглый молодой паренек лет двадцати двух-трех, с пригожим жизнерадостным добрым лицом, главным украшением которого были большие темные глаза, полные какой-то чарующей ласки и привета. Когда Матросик улыбался, широко раскрывая свой рот с красными сочными губами и показывая ослепительно белые зубы, то невольно улыбались и те, на кого он смотрел.
Вся его маленькая фигурка была ладная и необыкновенно располагающая. Ходил он всегда веселой и легкой походкой и любил одеваться аккуратно и опрятно. Даже его желтоватого цвета руки с тонкими, слегка искривленными пальцами не были пропитаны смолой и грязны, как у других матросов. Матросик, видимо, щеголял опрятностью.
Когда Матросик окончил свой рассказ, кто-то из кучки спросил:
— Так тебе, Матросик, ничего и не дали за твою простоту?
— Предлагали, братцы. Пятичницу давали.
Эти частые и громкие окрики среди ночной тишины несколько раздражали матросов.
— И чего это мичман зря суетится да глотку дерет! — заметил кто-то.
— А может, не зря, — промолвил Матросик.
— Коли встречных судов боится, все равно не увидишь скоро. Слава богу, хоть штурма прикончилась, а все-таки нехорошая ночь! — раздался чей-то голос.
— То-то вахтенный и опасается, что ночь. И пары по той же причине… И ходу нам нет! — сказал Матросик.
— По какой причине?
— А по той самой, братцы, что неизвестно, в какие места нас буря занесла. Вот он и опаску имеет. В море, братцы, завсегда надо опаску иметь. Я хоть и по озеру ходил, а бога приходилось-таки часто вспоминать! — проговорил Матросик.
С этими словами он повернул голову к океану и стал зорко всматриваться вперед, в покачивавшийся на волнах клипер.
Смотрел Матросик минут пять — десять и вдруг крикнул неестественно громким голосом.
— Бурун под носом!
— Марса-фалы отдать. — тревожно скомандовал вахтенный мичман.
III
Капитан мгновенно проснулся и через минуту был на мостике. Старший офицер и старший штурман были там же. Все офицеры и все матросы, наскоро одевшись, выскочили наверх.
Все были в подавленном состоянии.
Ветер дул свежий, и волны кружились вокруг клипера. Кругом кромешная тьма.
Прошло бесконечных десять минут, и снизу дали знать, что течь увеличивается. Пущены были в ход все помпы, но вода тем не менее все прибывала. Положение было критическое, и не было никакой возможности высвободиться из него. И помощи ожидать было не от кого.
Однако на всякий случай зарядили орудия, и через каждые пять минут раздавались выстрелы, разносившие по океану весть о бедствии.
Но никто этих выстрелов, казалось, не слыхал.
Верхняя и нижняя палубы осветились фонарями. Молчаливые и сосредоточенно-серьезные матросы торопливо вытаскивали рангоут, разные вещи. У денежного сундука, вынесенного из капитанской каюты, стоял часовой.
Несмотря на работу всех помп, клипер постепенно наполнялся водой через полученные пробоины от ударов о камни гряды, в которой он засел. О спасении клипера нечего было и думать, и потому по приказанию капитана принимались меры для спасения людей и для обеспечения их провизией.
Но ночью, при громадном волнении, спустить шлюпки и посадить на них людей было бы безумием. Приходилось ждать рассвета.
И в голове каждого моряка, несмотря на спокойные, по-видимому, голоса капитана и старшего офицера, отдававших приказания, проносилась ужасная мысль:
И близкий берег казался недостижимым, а смерть — неминуемою.
Выстрелы о помощи раздавались по-прежнему, но не вселяли надежды, хотя и привлекли на берег кучку арабов, которых можно было рассмотреть в бинокли.
Но что они могли сделать? Как помочь?
IV
Утро было серое и печальное. Низкие темные тучи заволакивали небо. Ветер не стихал. Волны по-прежнему были громадны.
Бледный, казавшийся стариком капитан, не сомневавшийся почти, что жена и трое его детей, оставшихся в Кронштадте, сегодня сделаются сиротами, все-таки не показывал ни перед кем своего отчаяния и распоряжался, словно бы надеялся на спасение.
И он обошел палубу и говорил, ободряя матросов:
— Скоро ветер стихнет, и мы на шлюпках доберемся до берега. Не робей, молодцы ребята!
— Рады стараться, вашескобродие!
Вернувшись на мостик, капитан сказал старшему офицеру:
— Если бы конец подать на берег и на этом конце укрепить канат. Это единственная возможность спасти людей. Но как подать? Шлюпку немедленно зальет. Ветер не стихает. Барометр падает.
— Разве вплавь, Иван Семеныч?
— Вплавь? Но кто решится? Это верная гибель. Если чудом и доплывет, то разобьется о камни… Весь берег ими усеян… Но, во всяком случае, надо попробовать… Арабы могут перехватить конец, и тогда мы спасены. Прикажите поставить людей во фронт. Я вызову охотников.
Когда люди выстроились, капитан подошел к фронту и, объяснив, в чем дело, крикнул:
— Есть ли охотники выручить всех нас, ребята? Если есть, выходи.
Никто не шелохнулся. Всякий с ужасом взглядывал на пенистые волны, гребешки которых вкатывались на палубу.
Только маленький чернявый Матросик вышел из фронта, решительно подошел к капитану и, застенчиво краснея, проговорил:
— Я желаю, вашескобродие!
— Ты, Матросик? — удивленно воскликнул капитан, невольно оглядывая маленькую, тщедушную на вид фигурку Матросика.
— Точно так, вашескобродие.
— Куда тебе. Ты сейчас же утонешь!
— Не извольте беспокоиться, вашескобродие… Я к воде способен. Плаваю, вашескобродие!
— Порядочно, вашескобродие! — скромно ответил Матросик, бывший превосходным пловцом.
— Но ты знаешь, чем рискуешь?
— Точно так, вашескобродие!
— И все-таки желаешь?
— Буду стараться, вашескобродие! Как для людей не постараться! — просто прибавил он.
— Ты будешь нашим спасителем, если подашь конец… От имени всех спасибо тебе, Матросик! — проговорил взволнованно капитан.
Матросик разделся догола, одел пробковый пояс и обвязался концом.
Когда все было готово, он низко поклонился всем и дрогнувшим голосом произнес:
Все смотрели на него как на обреченного.
Он бросился в волны.
V
Все бинокли и подзорные трубы были устремлены на бесстрашного пловца. Голова его в виде черной точки то показывалась на гребнях, то исчезала между волнами.
— Молодец! Хорошо плывет! — говорил про себя капитан, не отрывая глаз от бинокля.
Действительно, Матросик плыл хорошо, подгоняемый попутной волной… Уже близко. Несколько размахов — и он у берега. Арабы ему что-то кричат, указывая вправо от взятого им направления. Но он ничего не понимает, довольный и радостный, что сейчас доплывет, укрепит к берегу конец и люди будут спасены.
Но вдруг набежавшая волна с силой бросает Матросика, и он всей грудью ударяется о прибрежный острый камень.
Ужасная боль и слабость мгновенно охватывают его. К нему подбегают арабы, и он им указывает на конец уже потускневшими глазами.
Смерть Матросика была почти моментальная.
VI
Арабы вытащили труп Матросика на песок и стали вытягивать конец.
Когда все переправились на пустынный берег, капитан, указывая на труп маленького чернявого Матросика, сказал:
Двое суток он выдерживал жестокий ураган в Индийском океане, вблизи западного берега Северной Африки, встретив врага со спущенными стеньгами [1] , под несколькими штормовыми парусами [2] , с наглухо задраенными люками и с протянутыми на верхней палубе леерами [3] .
Положение было серьезное.
В те ужасные долгие часы, когда ураган напрягал все свои силы, с диким воем потрясая мачты и завывая в трепыхавшихся снастях, и когда громадные, высокие и пенящиеся волны с бешенством нападали на маленький клипер со всех сторон, вкатываясь верхушками на палубу, и кидали его, словно щепку, готовые его поглотить, — в такие часы, казавшиеся вечностью, смерть витала перед глазами моряков. Эти водяные горы казались неминуемой общей братской могилой. И сердца даже бывалых и мужественных людей замирали в предсмертной тоске, хотя лица их и были сурово-спокойны и напряженно-серьезны.
К вечеру вторых суток буря несколько затихла, и все на клипере радостно и благодарно вздохнули, понимая, казалось, с большою ясностью, от какой избавились опасности и как были близки к смерти.
Клипер, хорошо построенный, не особенно пострадал во время трепки. Течи в трюме [4] прибавилось, но немного. В нескольких местах волны проломали борт; офицерский катер и капитанский вельбот были сорваны с боканцев [5] в океан — вот и всего.
Казалось, теперь можно было бы поставить достаточно парусов и нестись со свежим попутным ветром к югу, но капитан — небольшой сухощавый человек лет под сорок, довольно сурового вида — вместо того приказал на ночь поставить только зарифленные марселя [6] , бизань [7] и фор-стеньги-стаксель [8] и держаться в крутой бейдевинд [9] , чтобы клипер, так сказать, топтался на месте.
И теперь ночь была темна. На подернутом облаками небе ни одной звездочки.
Нередко тоже раздавался его молодой звонкий голос:
— На марса-фалах [10] стоять!
На эти предупреждающие окрики и часовые на баке, и вахтенные матросы, стоящие у марса-фалов, тотчас же отвечали:
— Есть, смотрим! Есть, стоим!
— Все равно ничего не увидать в этой проклятой тьме! — сердито проворчал капитан себе под нос, ни к кому не обращаясь.
И минуту спустя приказал вахтенному офицеру:
— Велите разводить пары!
Мичман послал рассыльного за старшим механиком и вслед за тем дернул ручку машинного телеграфа.
Капитан почти не спал двое суток, позволяя себе вздремнуть в своей каюте час-другой, во время которых на мостике капитана заменял старший офицер.
И теперь его жестоко клонило ко сну.
Но он простоял еще два часа, пока не были готовы пары, и только тогда решил сойти отдохнуть.
Перед уходом он тихо заметил старшему штурману, стоявшему у компаса:
— Береженого и бог бережет, Степан Степаныч!
— Совершенно верно-с, Иван Семеныч! — подтвердил старший штурман.
— И если, не дай бог, нанесет нас на мель…
Старший штурман угрюмо сплюнул и сурово сказал:
— Так все же машина поможет. Не так ли, Степан Степаныч?
Судя по тону голоса капитана, ему очень хотелось слышать от старого, опытного, много плававшего штурмана подтверждение своих слов, которым он и сам едва ли очень верил.
Что, в самом деле, могла сделать машина, да еще не особенно сильная, при таком свежем ветре и громадном волнении!
— Конечно-с! — лаконически ответил старший штурман.
Но его лицо, слабо освещенное светом, падавшим от компаса, старое, угрюмо-спокойное лицо, густо поросшее седыми баками, по-видимому, нисколько не разделяло надежд капитана на действительность помощи машины.
И, словно бы желая в свою очередь успокоить свою тайную тревогу и тревогу капитана, он прибавил:
— Положим, ураган жарил по направлению к берегу, но все же в начале урагана мы были в пятидесяти милях от берега и держались в бейдевинд… Вот, бог даст, завтра определимся… А теперь вам выспаться следует, Иван Семеныч!
— То-то очень спать хочется… Пойду вздремнуть.
И, обращаясь к вахтенному офицеру, громко и властно сказал:
— Хорошенько вперед смотреть. Как бы берега близко не было… Чуть что заметите, дайте знать!
— Есть! — ответил мичман.
Капитан ушел и, не раздеваясь, бросился, как был в кожане поверх сюртука и в фуражке, на диван и мгновенно уснул.
Притулившись на баке у наветренного борта, кучка вахтенных матросов, одетых в кожаны, с зюйдвестками [11] на головах, тихо лясничала.
Чей-то громкий и насмешливый голос говорил:
— Ну разве не дурак ты, Матросик?! Как есть дурак!
Тот, кого звали Матросиком, тихо засмеялся и простодушно ответил:
— Дурак, значит, и есть.
— Да как же не дурак! Сидел бы теперь у себя дома, в деревне, а заместо того взял да и за другого на службу пошел… И хоть бы за деньги, а то дарма! Небось, ничего не дали?
— Такая причина была, — оправдывался Матросик.
— Нечего сказать, причина! Вовсе прост ты, вот и причина!
Тот, кого называли Матросиком, словно бы оправдываясь, проговорил:
Он проговорил эти слова необыкновенно просто, словно бы и поступок его был самый простой и он не сознавал, сколько в нем было доброты и самоотвержения.
Так с тех пор на клипере его все прозвали Матросиком.
И в самом деле, прозвище это подходило к Кушкину.
Это был маленького роста, худощавый, почти смуглый молодой паренек лет двадцати двух-трех, с пригожим, жизнерадостным, добрым лицом, главным украшением которого были большие темные глаза, полные какой-то чарующей ласки и привета. Когда Матросик улыбался, широко раскрывая свой рот с красными сочными губами и показывая ослепительно белые зубы, то невольно улыбались и те, на кого он смотрел.
Вся его маленькая фигурка была ладная и необыкновенно располагающая. Ходил он всегда веселой и легкой походкой и любил одеваться аккуратно и опрятно. Даже его желтоватого цвета руки с тонкими, слегка искривленными пальцами не были пропитаны смолой и грязны, как у других матросов. Матросик, видимо, щеголял опрятностью.
Когда Матросик окончил свой рассказ, кто-то из кучки спросил:
— Так тебе, Матросик, ничего и не дали за твою простоту?
— Предлагали, братцы. Пятичницу давали.
Эти частые и громкие окрики среди ночной тишины несколько раздражали матросов.
— И чего это мичман зря суетится да глотку дерет! — заметил кто-то.
— А может, не зря, — промолвил Матросик.
— Коли встречных судов боится, все равно не увидишь скоро. Слава богу, хоть штурма прикончилась, а все-таки нехорошая ночь! — раздался чей-то голос.
— То-то вахтенный и опасается, что ночь. И пары по той же причине… И ходу нам нет! — сказал Матросик.
— По какой причине?
— А по той самой, братцы, что неизвестно, в какие места нас буря занесла. Вот он и опаску имеет. В море, братцы, завсегда надо опаску иметь. Я хоть и по озеру ходил, а бога приходилось-таки часто вспоминать! — проговорил Матросик.
С этими словами он повернул голову к океану и стал зорко всматриваться вперед, в кромешную тьму, окружавшую со всех сторон покачивавшийся на волнах клипер.
Смотрел Матросик минут пять — десять и вдруг крикнул неестественно громким голосом.
— Бурун [12] под носом!
— Марса-фалы отдать. — тревожно скомандовал вахтенный мичман.
Капитан мгновенно проснулся и через минуту был на мостике. Старший офицер и старший штурман были там же. Все офицеры и все матросы, наскоро одевшись, выскочили наверх.
Все были в подавленном состоянии.
Ветер дул свежий, и волны кружились вокруг клипера. Кругом кромешная тьма.
Прошло бесконечных десять минут, и снизу дали знать, что течь увеличивается. Пущены были в ход все помпы, но вода тем не менее все прибывала. Положение было критическое, и не было никакой возможности высвободиться из него. И помощи ожидать было не от кого.
Однако на всякий случай зарядили орудия, и через каждые пять минут раздавались выстрелы, разносившие по океану весть о бедствии.
Но никто этих выстрелов, казалось, не слыхал.
Верхняя и нижняя палубы осветились фонарями. Молчаливые и сосредоточенно-серьезные матросы торопливо вытаскивали снизу на палубу провизию, паруса, запасный рангоут, разные вещи. У денежного сундука, вынесенного из капитанской каюты, стоял часовой.
Несмотря на работу всех помп, клипер постепенно наполнялся водой через полученные пробоины от ударов о камни гряды, в которой он засел. О спасении клипера нечего было и думать, и потому по приказанию капитана принимались меры для спасения людей и для обеспечения их провизией.
Но ночью, при громадном волнении, спустить шлюпки и посадить на них людей было бы безумием. Приходилось ждать рассвета.
И в голове каждого моряка, несмотря на спокойные, по-видимому, голоса капитана и старшего офицера, отдававших приказания, проносилась ужасная мысль:
И многие тихо молились.
И близкий берег казался недостижимым, а смерть — неминуемою.
Выстрелы о помощи раздавались по-прежнему, но не вселяли надежды, хотя и привлекли на берег кучку арабов, которых можно было рассмотреть в бинокли.
Но что они могли сделать? Как помочь?
Утро было серое и печальное. Низкие темные тучи заволакивали небо. Ветер не стихал. Волны по-прежнему были громадны.
Утренняя молитва, пропетая по обыкновению всей командой, звучала покорным отчаянием.
Бледный, казавшийся стариком капитан, не сомневавшийся почти, что жена и трое его детей, оставшихся в Кронштадте, сегодня сделаются сиротами, все-таки не показывал ни перед кем своего отчаяния и распоряжался, словно бы надеялся на спасение.
И он обошел палубу и говорил, ободряя матросов:
— Скоро ветер стихнет, и мы на шлюпках доберемся до берега. Не робей, молодцы ребята!
— Рады стараться, вашескобродие!
Вернувшись на мостик, капитан сказал старшему офицеру:
— Если бы конец [13] подать на берег и на этом конце укрепить канат. Это единственная возможность спасти людей. Но как подать? Шлюпку немедленно зальет. Ветер не стихает. Барометр падает.
— Разве вплавь, Иван Семеныч?
— Вплавь? Но кто решится? Это верная гибель. Если чудом и доплывет, то разобьется о камни… Весь берег ими усеян… Но, во всяком случае, надо попробовать… Арабы могут перехватить конец, и тогда мы спасены. Прикажите поставить людей во фронт. Я вызову охотников.
Когда люди выстроились, капитан подошел к фронту и, объяснив, в чем дело, крикнул:
— Есть ли охотники выручить всех нас, ребята? Если есть, выходи.
Никто не шелохнулся. Всякий с ужасом взглядывал на пенистые волны, гребешки которых вкатывались на палубу.
Только маленький чернявый Матросик вышел из фронта, решительно подошел к капитану и, застенчиво краснея, проговорил:
— Я желаю, вашескобродие!
— Ты, Матросик? — удивленно воскликнул капитан, невольно оглядывая маленькую, тщедушную на вид фигурку Матросика.
— Точно так, вашескобродие.
— Куда тебе. Ты сейчас же утонешь!
— Не извольте беспокоиться, вашескобродие… Я к воде способен. Плаваю, вашескобродие!
— Порядочно, вашескобродие! — скромно ответил Матросик, бывший превосходным пловцом.
— Но ты знаешь, чем рискуешь?
— Точно так, вашескобродие!
— И все-таки желаешь?
— Буду стараться, вашескобродие! Как для людей не постараться! — просто прибавил он.
— Ты будешь нашим спасителем, если подашь конец… С богом! От имени всех спасибо тебе, Матросик! — проговорил взволнованно капитан.
Матросик разделся догола, одел пробковый пояс и обвязался концом.
Когда все было готово, он низко поклонился всем и дрогнувшим голосом произнес:
Все смотрели на него как на обреченного.
Он бросился в волны.
Все бинокли и подзорные трубы были устремлены на бесстрашного пловца. Голова его в виде черной точки то показывалась на гребнях, то исчезала между волнами.
Но вдруг набежавшая волна с силой бросает Матросика, и он всею грудью ударяется о прибрежный острый камень.
Ужасная боль и слабость мгновенно охватывают его. К нему подбегают арабы, и он им указывает на конец уже потускневшими глазами.
Смерть Матросика была почти моментальная.
Арабы вытащили труп Матросика на песок и стали вытягивать конец.
Когда все переправились на пустынный берег, капитан, указывая на труп маленького чернявого Матросика, сказал:
— Вот кто пожертвовал собою, чтобы спасти нас, братцы!
И, обнажив голову, приложился к покойнику.
Все крестились и отдавали последнее целование Матросику.
- ↑ Стеньга — дерево, служащее продолжением мачты; смотря по мачте, называется фок-стеньга, грот-стеньга и т. д. (Примеч. автора.)
- ↑ Паруса очень незначительной площади парусности, которые ставят во время шторма. (Примеч. автора.)
- ↑ Леера — веревки, протянутые на палубе во время сильной качки для того, чтобы матросы могли за них держаться и не быть смытыми волной. (Примеч. автора.)
- ↑ Трюм — самая нижняя часть судна. (Примеч. автора.)
- ↑ Боканцы — деревянные и железные брусья, на которых висят шлюпки. (Примеч. автора.)
- ↑ Марсель — парус, который ставится между марса-реем и нижним реем. (Примеч. автора.)
- ↑ Бизань — парус на задней бизань-мачте (Примеч. автора.)
- ↑ Стаксель — косой парус. (Примеч. автора.)
- ↑ Бейдевинд — курс, самый близкий к линии ветра. (Примеч. автора.)
- ↑ Марса-фал — снасть, которою поднимается и опускается марсель. (Примеч. автора.)
- ↑ Непромокаемые матросские штаны. (Примеч. автора.)
- ↑ Бурун — отбой и прибой волны между камнями или к берегу и от берега. (Примеч. автора.)
- ↑ Всякая снасть или веревка небольшой длины. (Примеч. автора.)
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
Двое суток русский военный клипер "Жемчуг" штормовал, как говорят моряки.
Двое суток он выдерживал жестокий ураган в Индийском океане, вблизи западного берега Северной Африки, встретив врага со спущенными стеньгами, под несколькими штормовыми парусами, с наглухо задраенными люками и с протянутыми на верхней палубе леерами.
Положение было серьезное.
В те ужасные долгие часы, когда ураган напрягал все свои силы, с диким воем потрясая мачты и завывая в трепыхавшихся снастях, и когда громадные, высокие и пенящиеся волны с бешенством нападали на маленький клипер со всех сторон, вкатываясь верхушками на палубу, и кидали его, словно щепку, готовые его поглотить, - в такие часы, казавшиеся вечностью, смерть витала перед глазами моряков. Эти водяные горы казались неминуемой общей братской могилой. И сердца даже бывалых и мужественных людей замирали в предсмертной тоске, хотя лица их и были сурово-спокойны и напряженно-серьезны.
К вечеру вторых суток буря несколько затихла, и все на клипере радостно и благодарно вздохнули, понимая, казалось, с большой ясностью, от какой избавились опасности и как были близки к смерти.
Клипер, хорошо построенный, не особенно пострадал во время трепки. В нескольких местах волны проломали борт; офицерский катер и капитанский вельбот были сорваны с боканцев в океан - вот и всего.
Несмотря на то, что буря заметно стихала и "Жемчуг" был уже вне опасности, и капитан и старший штурман, видимо, чем-то озабоченные, оба с истомленными, осунувшимися и серьезными лицами, не сходили с мостика, тревожно вглядываясь в мрак наступившей ночи.
Казалось, теперь можно было бы поставить достаточно парусов и нестись со свежим попутным ветром к югу, но капитан - небольшой сухощавый человек лет под сорок, довольно сурового вида - вместо того приказал на ночь поставить только зарифленные марселя, бизань и фор-стеньги-стаксель и держаться в крутой бейдевинд, чтобы клипер, так сказать, топтался на месте.
Такое решение принято было капитаном потому, что он не знал точно места, где находится в данное время "Жемчуг". В течение двух суток урагана солнце ни на минуту не показывалось, и, следовательно, нельзя было по высоте солнца определить широту и долготу места. Не видно было ни луны, ни звезд, по которым тоже возможно определиться, как говорят моряки.
А между тем ураган мог отнести клипер к берегам Африки, берега же эти были негостеприимны. Много рифов и подводных мелей было около них, и "Жемчуг", избавившись от одной опасности, легко мог набежать на другую, едва ли не худшую.
И теперь ночь была темна. На подернутом облаками небе ни одной звездочки.
Среди этой тьмы клипер покачивался на волнах, все еще сердито разбивающихся о бока "Жемчуга", и вахтенный офицер, молодой мичман, то и дело вскрикивал часовым на баке:
Нередко тоже раздавался его молодой звонкий голос:
- На марса-фалах стоять!
На эти предупреждающие окрики и часовые на баке и вахтенные матросы, стоящие у марса-фалов, тотчас же отвечали:
- Есть, смотрим! Есть, стоим!
- Все равно ничего не увидать в этой проклятой тьме! - сердито проворчал капитан себе под нос, ни к кому не обращаясь.
И минуту спустя приказал вахтенному офицеру:
- Велите разводить пары!
Мичман послал рассыльного за старшим механиком и вслед за тем дернул ручку машинного телеграфа.
Капитан почти не спал двое суток, позволяя себе вздремнуть в своей каюте час-другой, во время которых на мостике капитана заменял старший офицер.
И теперь его жестоко клонило ко сну.
Но он простоял еще два часа, пока не были готовы пары, и только тогда решил сойти отдохнуть.
Перед уходом он тихо заметил старшему штурману, стоявшему у компаса:
- Береженого и бог бережет, Степан Степаныч!
- Совершенно верно-с, Иван Семеныч! - подтвердил старший штурман.
- И если, не дай бог, нанесет нас на мель.
Старший штурман угрюмо сплюнул и сурово сказал:
- Так все же машина поможет. Не так ли, Степан Степаныч?
Судя по тону голоса капитана, ему очень хотелось слышать от старого, опытного, много плававшего штурмана подтверждение своих слов, которым он и сам едва ли очень верил.
Что, в самом деле, могла сделать машина, да еще не особенно сильная, при таком свежем ветре и громадном волнении!
- Конечно-с! - лаконически ответил старший штурман.
Но его лицо, слабо освещенное светом, падавшим от компаса, старое, угрюмо-спокойное лицо, густо поросшее седыми баками, по-видимому нисколько не разделяло надежд капитана на действительность помощи машины.
И, словно бы желая в свою очередь успокоить свою тайную тревогу и тревогу капитана, он прибавил:
- Положим, ураган жарил по направлению к берегу, но все же в начале урагана мы были в пятидесяти милях от берега и держались в бейдевинд. Вот, бог даст, завтра определимся. А теперь вам выспаться следует, Иван Семеныч!
- То-то очень спать хочется. Пойду вздремнуть.
И, обращаясь к вахтенному офицеру, громко и властно сказал:
- Хорошенько вперед смотреть. Как бы берега близко не было. Чуть что заметите, дайте знать!
- Есть! - ответил мичман.
Капитан ушел и, не раздеваясь, бросился, как был, в кожане поверх сюртука и в фуражке, на диван и мгновенно уснул.
Притулившись на баке у наветренного борта, кучка вахтенных матросов, одетых в кожаны, с зюйдвестками на головах, тихо лясничала.
Чей-то громкий и насмешливый голос говорил:
- Ну, разве не дурак ты, Матросик?! Как есть дурак!
Тот, кого звали Матросиком, тихо засмеялся и простодушно ответил:
- Дурак, значит, и есть.
- Да как же не дурак! Сидел бы теперь у себя дома, в деревне, а заместо того взял да и за другого на службу пошел. И хоть бы за деньги, а то дарма! Небось, ничего не дали?
- Такая причина была, - оправдывался Матросик.
- Нечего сказать, причина! Вовсе прост ты, вот и причина!
Тот, кого называли Матросиком, словно бы оправдываясь, проговорил:
- Этот самый парень, заместо которого я пошел, братцы, только что поженился и очень приверженный к земле был мужик. Коренной в семье. Без его разор был бы. И так, братцы вы мои, убивались по нем отец с матерью да супруга, значит, евойная, что жалость взяла. Мне, думаю, что? Одинокий сирота, живу в работниках. Ну таким родом и явился я к барину и в ноги: "Дозвольте, мол, в некрута вместо Васьки Захарова!" Барин даже очень был доволен. Вот она, братцы, какая причина! - закончил Матросик.
Он проговорил эти слова необыкновенно просто, словно бы и поступок его был самый простой, и он не сознавал, сколько в нем было доброты и самоотвержения.
За эту бесконечную доброту и готовность помочь всякому на "Жемчуге" все матросы любили этого первогодка. Звали его не по фамилии - фамилия его была Кушкин, - а Матросиком, вследствие того, что Кушкин однажды, вскоре после назначения его на "Жемчуг", на вопрос боцмана: "Кто ты такой?", вместо того чтобы ответить: "Матрос второй статьи Илья Кушкин", простодушно ответил: "Матросик".
Так с тех пор на клипере его все прозвали Матросиком.
И в самом деле, прозвище это подходило к Кушкину.
Это был маленького роста, худощавый, почти смуглый молодой паренек лет двадцати двух-трех, с пригожим жизнерадостным добрым лицом, главным украшением которого были большие темные глаза, полные какой-то чарующей ласки и привета. Когда Матросик улыбался, широко раскрывая свой рот с красными сочными губами и показывая ослепительно белые зубы, то невольно улыбались и те, на кого он смотрел.
Вся его маленькая фигурка была ладная и необыкновенно располагающая. Ходил он всегда веселой и легкой походкой и любил одеваться аккуратно и опрятно. Даже его желтоватого цвета руки с тонкими, слегка искривленными пальцами не были пропитаны смолой и грязны, как у других матросов. Матросик, видимо, щеголял опрятностью.
Уроженец одной из северных губерний, Илья Кушкин еще с отрочества плавал по бурному Ладожскому озеру и, поступивши в матросы и затем назначенный в кругосветное плавание на "Жемчуг", скоро сделался хорошим и исправным матросом.
Когда Матросик окончил свой рассказ, кто-то из кучки спросил:
- Так тебе, Матросик, ничего и не дали за твою простоту?
- Предлагали, братцы. Пятичницу давали.
- То-то не взял. Бедные мужики эти Захаровы. Как с их взять? Однако угощение принимал - страсть угощали, братцы! А молодая баба, Васькина жена, так та мне две рубахи ситцевые справила. "Вовек, - говорит, - не забуду, Илья, что ты моего мужика при мне оставил". Небось, люди добро помнят.
Эти частые и громкие окрики среди ночной тишины несколько раздражали матросов.
- И чего это мичман зря суетится да глотку дерет! - заметил кто-то.
- А может, не зря, - промолвил Матросик.
- Коли встречных судов боится, все равно не увидишь скоро. Слава богу, хоть штурма прикончилась, а все-таки нехорошая ночь! - раздался чей-то голос.
- То-то вахтенный и опасается, что ночь. И пары по той же причине. И ходу нам нет! - сказал Матросик.
- По какой причине?
- А по той самой, братцы, что неизвестно, в какие места нас буря занесла. Вот он и опаску имеет. В море, братцы, завсегда надо опаску иметь. Я хоть и по озеру ходил, а бога приходилось-таки часто вспоминать! - проговорил Матросик.
С этими словами он повернул голову к океану и стал зорко всматриваться вперед, в покачивавшийся на волнах клипер.
Смотрел Матросик минут пять - десять и вдруг крикнул неестественно громким голосом.
- Бурун под носом!
- Марса-фалы отдать. - тревожно скомандовал вахтенный мичман.
Марселя бесшумно упали, и в то же мгновение "Жемчуг" остановился, врезавшись в гряду, и беспомощно стал биться, словно птица, попавшая в силки.
Капитан мгновенно проснулся и через минуту был на мостике. Старший офицер и старший штурман были там же. Все офицеры и все матросы, наскоро одевшись, выскочили наверх.
Клипер било жестоко о камни, и машина, работавшая полным ходом, не могла его сдвинуть с места. Видно было, что "Жемчуг" засел плотно.
Все были в подавленном состоянии.
Ветер дул свежий, и волны кружились вокруг клипера. Кругом кромешная тьма.
Прошло бесконечных десять минут, и снизу дали знать, что течь увеличивается. Пущены были в ход все помпы, но вода тем не менее все прибывала. Положение было критическое, и не было никакой возможности высвободиться из него. И помощи ожидать было не от кого.
Однако на всякий случай зарядили орудия, и через каждые пять минут раздавались выстрелы, разносившие по океану весть о бедствии.
Но никто этих выстрелов, казалось, не слыхал.
Верхняя и нижняя палубы осветились фонарями. Молчаливые и сосредоточенно-серьезные матросы торопливо вытаскивали рангоут, разные вещи. У денежного сундука, вынесенного из капитанской каюты, стоял часовой.
Несмотря на работу всех помп, клипер постепенно наполнялся водой через полученные пробоины от ударов о камни гряды, в которой он засел. О спасении клипера нечего было и думать, и потому по приказанию капитана принимались меры для спасения людей и для обеспечения их провизией.
Но ночью, при громадном волнении, спустить шлюпки и посадить на них людей было бы безумием. Приходилось ждать рассвета.
И в голове каждого моряка, несмотря на спокойные, по-видимому, голоса капитана и старшего офицера, отдававших приказания, проносилась ужасная мысль:
"Не исчезнет ли "Жемчуг" в волнах до рассвета?"
Наконец забрезжило, и из сотни человеческих грудей вырвался крик радости. Громкое "ура" разнеслось по океану, споря с ревом ветра и гулом бурунов.
Высокий, казалось, отвесный, берег неясными контурами выделялся близко, совсем близко. Между ним и грядой, на которой бился "Жемчуг", было не более пятидесяти сажен.
Но радость быстро сменилась отчаянием. Ветер не стихал; волны с грозным ревом разбивались о берег. Буруны пенились вокруг "Жемчуга". Все поняли, что спасение на шлюпках невозможно.
И близкий берег казался недостижимым, а смерть - неминуемою.
Выстрелы о помощи раздавались по-прежнему, но не вселяли надежды, хотя и привлекли на берег кучку арабов, которых можно было рассмотреть в бинокли.
Но что они могли сделать? Как помочь?
Утро было серое и печальное. Низкие темные тучи заволакивали небо. Ветер не стихал. Волны по-прежнему были громадны.
"Жемчуг" по временам трещал от ударов, но еще держался на воде.
Бледный, казавшийся стариком капитан, не сомневавшийся почти, что жена и трое его детей, оставшихся в Кронштадте, сегодня сделаются сиротами, все-таки не показывал ни перед кем своего отчаяния и распоряжался, словно бы надеялся на спасение.
И он обошел палубу и говорил, ободряя матросов:
- Скоро ветер стихнет, и мы на шлюпках доберемся до берега. Не робей, молодцы ребята!
И "молодцы ребята" как будто верили - так им хотелось верить! - и отвечали:
- Рады стараться, вашескобродие!
Вернувшись на мостик, капитан сказал старшему офицеру:
- Если бы конец подать на берег и на этом конце укрепить канат. Это единственная возможность спасти людей. Но как подать? Шлюпку немедленно зальет. Ветер не стихает. Барометр падает.
- Разве вплавь, Иван Семеныч?
- Вплавь? Но кто решится? Это верная гибель. Если чудом и доплывет, то разобьется о камни. Весь берег ими усеян. Но, во всяком случае, надо попробовать. Арабы могут перехватить конец, и тогда мы спасены. Прикажите поставить людей во фронт. Я вызову охотников.
Когда люди выстроились, капитан подошел к фронту и, объяснив, в чем дело, крикнул:
- Есть ли охотники выручить всех нас, ребята? Если есть, выходи.
Никто не шелохнулся. Всякий с ужасом взглядывал на пенистые волны, гребешки которых вкатывались на палубу.
Только маленький чернявый Матросик вышел из фронта, решительно подошел к капитану и, застенчиво краснея, проговорил:
- Я желаю, вашескобродие!
- Ты, Матросик? - удивленно воскликнул капитан, невольно оглядывая маленькую, тщедушную на вид фигурку Матросика.
- Точно так, вашескобродие.
- Куда тебе. Ты сейчас же утонешь!
- Не извольте беспокоиться, вашескобродие. Я к воде способен. Плаваю, вашескобродие!
- Порядочно, вашескобродие! - скромно ответил Матросик, бывший превосходным пловцом.
- Но ты знаешь, чем рискуешь?
- Точно так, вашескобродие!
- И все-таки желаешь?
- Буду стараться, вашескобродие! Как для людей не постараться! - просто прибавил он.
- Ты будешь нашим спасителем, если подашь конец. От имени всех спасибо тебе, Матросик! - проговорил взволнованно капитан.
Матросик разделся догола, одел пробковый пояс и обвязался концом.
Когда все было готово, он низко поклонился всем и дрогнувшим голосом произнес:
Все смотрели на него как на обреченного.
Он бросился в волны.
Все бинокли и подзорные трубы были устремлены на бесстрашного пловца. Голова его в виде черной точки то показывалась на гребнях, то исчезала между волнами.
- Молодец! Хорошо плывет! - говорил про себя капитан, не отрывая глаз от бинокля.
Действительно, Матросик плыл хорошо, подгоняемый попутной волной. Уже близко. Несколько размахов - и он у берега. Арабы ему что-то кричат, указывая вправо от взятого им направления. Но он ничего не понимает, довольный и радостный, что сейчас доплывет, укрепит к берегу конец и люди будут спасены.
Но вдруг набежавшая волна с силой бросает Матросика, и он всей грудью ударяется о прибрежный острый камень.
Ужасная боль и слабость мгновенно охватывают его. К нему подбегают арабы, и он им указывает на конец уже потускневшими глазами.
Смерть Матросика была почти моментальная.
Арабы вытащили труп Матросика на песок и стали вытягивать конец.
Через полчаса за одну из скал, правее, был прикреплен канат, и по этому канату стали переправляться с "Жемчуга" люди. К полудню ветер заметно стих, так что возможно было продолжать переправу при помощи каната на шлюпках.
Когда все переправились на пустынный берег, капитан, указывая на труп маленького чернявого Матросика, сказал:
- Вот кто пожертвовал собою, чтобы спасти нас, братцы!
И, обнажив голову, приложился к покойнику.
Все крестились и отдавали последнее целование Матросику.
А в это время "Жемчуг" исчезал под волнами.
Константин Станюкович - Матросик, читать текст
См. также Станюкович Константин Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы . ) :
Матроска
Из морских силуэтов прошлого I Жадно, бывало, заглядывались матросы, .
Матросский линч
I Клипер медленно подвигался, держась в крутой бейдевинд, под зарифлен.
Двое суток он выдерживал жестокий ураган в Индийском океане, вблизи западного берега Северной Африки, встретив врага со спущенными стеньгами, под несколькими штормовыми парусами, с наглухо задраенными люками и с протянутыми на верхней палубе леерами.
Положение было серьезное.
В те ужасные долгие часы, когда ураган напрягал все свои силы, с диким воем потрясая мачты и завывая в трепыхавшихся снастях, и когда громадные, высокие и пенящиеся волны с бешенством нападали на маленький клипер со всех сторон, вкатываясь верхушками на палубу, и кидали его, словно щепку, готовые его поглотить, — в такие часы, казавшиеся вечностью, смерть витала перед глазами моряков. Эти водяные горы казались неминуемой общей братской могилой. И сердца даже бывалых и мужественных людей замирали в предсмертной тоске, хотя лица их и были сурово-спокойны и напряженно-серьезны.
К вечеру вторых суток буря несколько затихла, и все на клипере радостно и благодарно вздохнули, понимая, казалось, с большой ясностью, от какой избавились опасности и как были близки к смерти.
Клипер, хорошо построенный, не особенно пострадал во время трепки. В нескольких местах волны проломали борт; офицерский катер и капитанский вельбот были сорваны с боканцев в океан — вот и всего.
Казалось, теперь можно было бы поставить достаточно парусов и нестись со свежим попутным ветром к югу, но капитан — небольшой сухощавый человек лет под сорок, довольно сурового вида — вместо того приказал на ночь поставить только зарифленные марселя, бизань и фор-стеньги-стаксель и держаться в крутой бейдевинд, чтобы клипер, так сказать, топтался на месте.
И теперь ночь была темна. На подернутом облаками небе ни одной звездочки.
Нередко тоже раздавался его молодой звонкий голос:
— На марса-фалах стоять!
На эти предупреждающие окрики и часовые на баке и вахтенные матросы, стоящие у марса-фалов, тотчас же отвечали:
— Есть, смотрим! Есть, стоим!
— Все равно ничего не увидать в этой проклятой тьме! — сердито проворчал капитан себе под нос, ни к кому не обращаясь.
И минуту спустя приказал вахтенному офицеру:
— Велите разводить пары!
Мичман послал рассыльного за старшим механиком и вслед за тем дернул ручку машинного телеграфа.
Капитан почти не спал двое суток, позволяя себе вздремнуть в своей каюте час-другой, во время которых на мостике капитана заменял старший офицер.
И теперь его жестоко клонило ко сну.
Но он простоял еще два часа, пока не были готовы пары, и только тогда решил сойти отдохнуть.
Перед уходом он тихо заметил старшему штурману, стоявшему у компаса:
— Береженого и бог бережет, Степан Степаныч!
— Совершенно верно-с, Иван Семеныч! — подтвердил старший штурман.
— И если, не дай бог, нанесет нас на мель…
Старший штурман угрюмо сплюнул и сурово сказал:
— Так все же машина поможет. Не так ли, Степан Степаныч?
Судя по тону голоса капитана, ему очень хотелось слышать от старого, опытного, много плававшего штурмана подтверждение своих слов, которым он и сам едва ли очень верил.
Что, в самом деле, могла сделать машина, да еще не особенно сильная, при таком свежем ветре и громадном волнении!
— Конечно-с! — лаконически ответил старший штурман.
Но его лицо, слабо освещенное светом, падавшим от компаса, старое, угрюмо-спокойное лицо, густо поросшее седыми баками, по-видимому нисколько не разделяло надежд капитана на действительность помощи машины.
И, словно бы желая в свою очередь успокоить свою тайную тревогу и тревогу капитана, он прибавил:
— Положим, ураган жарил по направлению к берегу, но все же в начале урагана мы были в пятидесяти милях от берега и держались в бейдевинд… Вот, бог даст, завтра определимся… А теперь вам выспаться следует, Иван Семеныч!
— То-то очень спать хочется… Пойду вздремнуть.
И, обращаясь к вахтенному офицеру, громко и властно сказал:
— Хорошенько вперед смотреть. Как бы берега близко не было… Чуть что заметите, дайте знать!
— Есть! — ответил мичман.
Капитан ушел и, не раздеваясь, бросился, как был, в кожане поверх сюртука и в фуражке, на диван и мгновенно уснул.
Притулившись на баке у наветренного борта, кучка вахтенных матросов, одетых в кожаны, с зюйдвестками на головах, тихо лясничала.
Чей-то громкий и насмешливый голос говорил:
— Ну, разве не дурак ты, Матросик?! Как есть дурак!
Тот, кого звали Матросиком, тихо засмеялся и простодушно ответил:
— Дурак, значит, и есть.
— Да как же не дурак! Сидел бы теперь у себя дома, в деревне, а заместо того взял да и за другого на службу пошел… И хоть бы за деньги, а то дарма! Небось, ничего не дали?
— Такая причина была, — оправдывался Матросик.
— Нечего сказать, причина! Вовсе прост ты, вот и причина!
Тот, кого называли Матросиком, словно бы оправдываясь, проговорил:
Он проговорил эти слова необыкновенно просто, словно бы и поступок его был самый простой, и он не сознавал, сколько в нем было доброты и самоотвержения.
Так с тех пор на клипере его все прозвали Матросиком.
И в самом деле, прозвище это подходило к Кушкину.
Это был маленького роста, худощавый, почти смуглый молодой паренек лет двадцати двух-трех, с пригожим жизнерадостным добрым лицом, главным украшением которого были большие темные глаза, полные какой-то чарующей ласки и привета. Когда Матросик улыбался, широко раскрывая свой рот с красными сочными губами и показывая ослепительно белые зубы, то невольно улыбались и те, на кого он смотрел.
Вся его маленькая фигурка была ладная и необыкновенно располагающая. Ходил он всегда веселой и легкой походкой и любил одеваться аккуратно и опрятно. Даже его желтоватого цвета руки с тонкими, слегка искривленными пальцами не были пропитаны смолой и грязны, как у других матросов. Матросик, видимо, щеголял опрятностью.
Когда Матросик окончил свой рассказ, кто-то из кучки спросил:
— Так тебе, Матросик, ничего и не дали за твою простоту?
— Предлагали, братцы. Пятичницу давали.
Читайте также: