Бродский сочинение на английском

Обновлено: 05.07.2024

История американского поэта Джозефа Бродски, обладающего внушительным вокабуляром, но при этом говорящего с чудовищным акцентом и допускающего иногда грамматические ошибки (из-за артикля в его стихотворении To the President-elect на страницах журналов разразилась целая война!), началась в 1964 году. Тогда он был сослан в деревню Норенскую (Архангельская область) по обвинению в тунеядстве. Ссылка, несмотря на время и режим, была достаточно мягкой, и у Бродского было много времени для того, чтобы читать и думать. Там он и открыл том стихов повлиявших на него английских поэтов-метафизиков. Там он познакомился с литературной любовью своей жизни У.Х. Оденом. Именно так Бродский влюбился в английский язык - язык, на котором, по его словам, невозможно сказать глупость.

Как он учил его? В 1964-1965 годах (в ссылке) - читая по-английски со словарем. С самых первых пор изучения языка он пробует сочинять на нем - естественно, в стол, для практики. Так, в письме от 1965 года мы видим:

Затем в Ленинграде (1965-1972) он переводит стихи английских и американских поэтов: Джона Донна, Эндрю Марвелла, Роберта Фроста, Дилана Томаса, Томаса Элиота, Эзры Паунда и многих-многих других. Как мы видим, практики в чтении и письме у него было достаточно. С говорением были проблемы - где достать в Ленинграде иностранцев? Иностранцы, однако, приезжали. Карл Проффер, например. С ними поэт практиковал свой устный английский.

Подобной практики, разумеется, было не так много - к моменту высылки из страны в 1972 устный язык поэта пребывал в (как он выразился в, по-моему, одном интервью) противозачаточном состоянии. Так что даже при встрече с Оденом, организованной через пару дней после его высылки, Бродский все понимал, как собака, а сказать путного ничего не смог.

Но естественно, он это исправит сразу же, ка ктолько предоставится возможность. Его заочно напутствовала Надежда Мандельштам:

Give my love to Brodsky and tell him not to be an idiot. So let him be happy where he is, he ought to be it. And he will learn the language which he had longued for all his life. Did he master English? If not, he is crazy. I would have mastered it even in my age which is 73.

Далее - преподавание в Анн-Арборе, погружение в языковую среду, и уже спустя два года после высылки он впервые пишет на английском - пока что письмо в газету The New York Review of Books. В 1977 выходит его первое англоязычное эссе, немногим позже он начинает переводить свои русские стихи, и писать новые на английском. Остальное вы знаете.

Впрочем, что касается владения литературным английским. Как уже было сказано в начале, многие светила западного литературного мира недолюбливали английского Бродского - то сленг с архаизмами смешивает, то solidity с solidarity перепутает, то тройную рифмовку введет (а это, дескать, навевает несерьезный тон), то артикль забудет, то future continuous вместо future simple поставит. Нет языкового чутья, говорили. Вот и учи после этого языки.

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

Из книги эссе, переводы с Английского: краткое содержание, описание и аннотация

Иосиф Бродский: другие книги автора

Кто написал Из книги эссе, переводы с Английского? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

Из книги эссе, переводы с Английского — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

На самый крайний случай я могу усесться перед зеркалом и обращаться к нему. Уже отчасти замена, хотя я не думаю, что ты был похож на меня. Но когда доходит до человеческой внешности, природа в конечном счете не располагает большим выбором. Каков он? Пара глаз, рот, нос, овал. При всем их многообразии через две тысячи лет природа вынуждена повториться. И даже бог. Поэтому я легко мог бы заявить, что это лицо в зеркале, по сути, твое, что ты -- это я. Кто может проверить и каким образом? Для фокусов с вызыванием духов это могло бы сгодиться. Но боюсь, я зашел слишком далеко: я никогда не напишу письма самому себе. Даже если б я и вправду был твоим подобием. Так что оставайся без лица, Флакк, оставайся невызванным. Так тебя может хватить еще на два тысячелетия. В противном случае всякий раз, когда я взбираюсь на женщину, она могла бы думать, что имеет дело с Горацием. Ну, в каком-то смысле это так, будь то во сне или наяву. Нигде время не рушится с такой легкостью, как в уме. Потому-то мы так и любим размышлять об истории, не правда ли? Если я прав насчет природного выбора, то выбор, предлагаемый историей, подобен окружению себя зеркалами, как жизнь в борделе. Две тысячи лет -- чего? По чьему исчислению, Флакк? Конечно, не с метрической точки зрения. Тетраметры есть тетраметры, неважно когда и неважно где. Будь то в греческом, латыни, русском, английском. Также и дактили и анапесты. И так далее. Так что две тысячи лет в каком смысле? Коль скоро речь зашла о разрушении времени, наше ремесло, боюсь, побивает историю и отдает довольно сильно географией. Общее у Евтерпы и Урании то, что обе старше Клио. Ты принимаешься отговаривать Руфа Валгия от его затянувшегося горевания, напоминая о волнах mare Caspium, даже они, пишешь ты, не вечно остаются ревущими. Се означает, что ты знал об этом mare две тысячи лет назад -несомненно, от какого-нибудь греческого автора, поскольку твой народ не разбрасывал свои перья так широко. В чем, полагаю, и состоит главная привлекательность этого mare для тебя как римского поэта. Экзотическое название, и вдобавок подразумевающее самую отдаленную точку вашего Pax Romana, если не всего известного мира. К тому же название греческое (вообще-то, возможно, даже персидское, но ты мог натолкнуться на него только по-гречески). Однако главное в "Caspium" то, что слово это дактилическое. Поэтому оно стоит в конце второй строки, где устанавливается размер любого стихотворения. И ты утешаешь Руфа Асклепиадовой строфой.

Тогда как я -- я пересек этот Caspium раз или два. Когда мне было не то восемнадцать, не то девятнадцать или, может быть, двадцать. Так и хочется сказать, когда ты в Афинах учился греческому языку. В мои дни расстояние между Каспием и Элладой, не говоря уж о Риме, было в некотором смысле даже больше, чем две тысячи лет назад; оно, откровенно говоря, было непреодолимо. Поэтому мы не встретились. Само mare было гладкое и блестящее, особенно у западных берегов. Не столько из-за благоприятной близости к цивилизации, сколько из-за обширных разливов нефти, обычных в этих краях. (Я мог бы сказать, что это было реальное умасливание неспокойных вод, но, боюсь, ты не поймешь этой отсылки.) Я лежал плашмя на горячей верхней палубе грязного парохода, голодный и без гроша в кармане, но тем не менее счастливый, потому что я участвовал в географии. Когда всходишь на борт -- ты всегда участник. Прочти я к тому времени твой стишок к Руфу, я бы сознавал, что я также участвую в поэзии. В дактиле, а не в прояснениях горизонта.

Но в те дни я не был особенным читателем. В те дни я работал в Азии: лазал по горам и пересекал пустыни. Главным образом в поисках урана. Ты не знаешь, что это за штука, и я не буду надоедать тебе объяснением, Флакк. Хотя "uranium" -- еще одно дактилическое слово. Каково это -- узнавать слово, которое не можешь употребить? Особенно -- для тебя -- греческое? Ужасно, полагаю; как для меня твоя латынь. Возможно, если бы я мог оперировать ею уверенно, я в самом деле сумел бы вызвать тебя. С другой стороны, возможно, и нет: я бы стал для тебя лишь еще одним латинским автором, а это прямой путь к зиянию.

Так или иначе, в те дни я не знал никого из вас, за исключением -- если память не сыграла со мной шутки -- Вергилия, то есть его эпоса. Я помню, он не слишком мне понравился, отчасти потому, что на фоне гор и пустынь немногие вещи сохраняли смысл; главным же образом из-за довольно резкого запаха социального заказа, эпосом этим издаваемого. В те дни наши ноздри были очень чувствительны к такого рода вещам. К тому же я просто не мог понять 99 процентов его экземпла, которые становились поперек дороги довольно часто. Чего ждать от восемнадцатилетнего гиперборейца? Сейчас я с этим справляюсь лучше, но на это ушла целая жизнь. Вообще-то, на мой взгляд, вы все несколько переусердствовали с аллюзиями; часто они кажутся излишними. Хотя эвфонически они, конечно -- особенно греческие, -- творят чудеса с текстурой.

Кроме Bosnia Tune есть еще более личное

Here's a girl from a dangerous town
She crops her dark hair short
so that less of her has to frown
when someone gets hurt.

She folds her memories like a parachute.
Dropped, she collects the peat
and cooks her veggies at home: they shoot
here where they eat.

Ah, there's more sky in these parts than, say,
ground. Hence her voice's pitch,
and her stare stains your retina like a gray
bulb when you switch

hemispheres, and her knee-length quilt
skirt's cut to catch the squall,
I dream of her either loved or killed
because the town's too small.

Letters To The Roman Friend

From Martial
Now is windy and the waves are cresting over
Fall is soon to come to change the place entirely.
Change of colors moves me, Postum, even stronger
Than a girlfriend while she’s changing her attire.

Maidens comfort you but to a certain limit —
Can’t go further than an elbow or a kneeline.
While apart from body, beauty is more splendid —
An embrace is as impossible as treason.

I’m sending to you, Postum-friend, some reading.
How’s the capital? Soft bed and rude awakening?
How’s Caesar? What’s he doing? Still intriguing?
Still intriguing, I imagine, and engorging.

In my garden, I am sitting with a night-light
No maid nor mate, not even a companion
But instead of weak and mighty of this planet,
Buzzing pests in their unanimous dominion.

Here, was laid away an Asian merchant. Clever
Merchant was he — very diligent yet decent.
He died suddenly — malaria. To barter
Business did he come, and surely not for this one.

Next to him — a legionnaire under a quartz grave.
In the battles, he brought fame to the Empire.
Many times could have been killed! Yet died an old brave.
Even here, there is no ordinance, my dear.

Maybe, chicken really aren’t birds, my Postum,
Yet a chicken brain should rather take precautions.
An empire, if you happened to be born to,
better live in distant province, by the ocean.

Far away from Caesar, and away from tempests
No need to cringe, to rush or to be fearful,
You are saying procurators are all looters,
But I’d rather choose a looter than a slayer.

Under thunderstorm, to stay with you, hetaera, —
I agree but let us deal without haggling:
To demand sesterces from a flesh that covers
is the same as stripping roofs of their own shingle.

Are you saying that I leak? Well, where’s a puddle?
Leaving puddles hasn’t been among my habits.
Once you find yourself some-body for a husband,
Then you’ll see him take a leak under your blankets.

’ve been to hills and now busy with some flowers.
Have to find a pitcher, so to pour them water.
How’s in Libya, my Postum, or wherever?
Is it possible that we are still at war there?

You remember, friend, the procurator’s sister?
On the skinny side, however with those plump legs.
You have slept with her then. she became a priestess.
Priestess, Postum, and confers with the creators.

Do come here, we’ll have a drink with bread and olives —
Or with plums. You’ll tell me news about the nation.
In the garden you will sleep under clear heavens,
And I’ll tell you how they name the constellations.

Postum, friend of yours once tendered to addition,
Soon shall reimburse deduction, his old duty…
Take the savings, which you’ll find under my cushion.
Haven’t got much but for funeral — it’s plenty.

On your skewbald, take a ride to the hetaeras,
Their house is right by the town limit,
Bid the price we used to pay — for them to love us —
They should now get the same — for their lament.

Laurel’s leaves so green — it makes your body shudder.
Wide ajar the door — a tiny window’s dusty —
Long deserted bed — an armchair is abandoned —
Noontime sun has been absorbed by the upholstery.

With the wind, by sea point cape, a boat, is wrestling.
Roars the gulf behind the black fence of the pine trees.
On the old and wind-cracked bench — Pliny the Elder.
And a thrush is chirping in the mane of cypress.
Joseph Brodsky

Аннотация к книге "Набережная неисцелимых/Watermark: Эссе (на русском и английском языках)"

В издательстве "Азбука-классика" выходит двуязычное издание венецианского эссе Иосифа Бродского "Набережная неисцелимых", написанного автором по-английски.
Джон Апдайк писал об эссе "Набережная неисцелимых": "[Оно] восхищает тонким приемом возгонки, с помощью которого из жизненного опыта добывается драгоценный смысл. Эссе "Набережная неисцелимых" - это попытка превратить точку на глобусе в окно в мир универсальных переживаний, частный опыт хронического венецианского туриста - в кристалл, чьи грани отражали бы всю полноту жизни… Основным источником исходящего от этих граней света является чистая красота".
В издание включены 8 страниц фотографий, сделанных Иосифом Бродским.
Перевод с английского Г. Дашевского.

Иллюстрации к книге Иосиф Бродский - Набережная неисцелимых/Watermark: Эссе (на русском и английском языках)

Мы всегда рады честным, конструктивным рецензиям. Лабиринт приветствует дружелюбную дискуссию ценителей и не приветствует перепалки и оскорбления.

Несмотря на мою любовь к Бродскому и на безусловные достоинства этого эссе, перечитывая его спустя много лет (и после близкого знакомства с Венецией), я испытываю некторое разочарование.
Дело в том, что эссе это посвящено скорее самому себе (то есть автору) на несколько праздном и обощенном фоне Венеции. Облик города, представленый Бродским как раз абсолютно туристический.
Одно из вторых-третьих моих впечатлений от Венеции было удивление, что Бродский в своем эссе совсем не отразил то, что мне показалось сущностным, важным, то, что так потрясло меня в этом городе.
Этот город сам по себе и без меня (и даже без Бродского и его общих экзистенциальных изысканий) заслуживает гораздо более глубокого прочтения.
Для сравнения, я могу сказать, что Пруст или Рескин, посвятившие Венеции глубочайшие строки, никогда не позволили бы себе что-то вроде ""Флориана", где я бывало брал бутылку после закрытия. " (цитирую по памяти) и дело тут не прличиях или вкусе, а втом, что. ну, просто не до этого, это возможн написать в Париже или Нью - Йорке, но не здесь.. - туристическая аура, облако приятных впчеатлений и личных ассоциаций - это прекрасно, но еще раз повторюсь, мне кажется, Венеция настолько потрясает и завораживает своей - в первую очередь - реальностью (это первая мысль, которая возникает - неужели это реально? я думал, такое можно написать в книге, в музыке в кино, но разве можно в этом жить?) - настолько, что вынуждает тебя разобраться в ней, вникнуть в нее саму, отложив в сторону личные стилистические амбиции, знакомых и незнакомых, привычки и непривычки, поскольку этот город дает нам уникальынй пример культуры, уникальный способ, учиться, жить и вырастать в нем, стремиться к нему, вникая в него. а это то, чего Бродский как раз не сделал. И пускай бы - такая заметка на полях творчества вполне допустима - когда бы здесь не была Венеция.
Кроме того, Бродский нашел прекрасные образы, которые не использовал опять же глубже, не развил, просто оставив их.

Понимаю, что критическая заметка в адрес Бродского встречается нечасто, но я искренне выразил свои мысли, и для меня это ощущение первого разочарование было горьким, поскоьку я не менее искренне люблю Бродского, который был и уже навсегда останется моим спутником. Скрыть

Читайте также: