Анфиса вспомнила микроскоп петра максимовича блестящий сочинение рассуждение

Обновлено: 05.07.2024

Между прошлой и настоящей жизнью будто встала непроницаемая грозовая туча. И как сквозь мглу этой тучи уже нельзя различить зеленые пригорки и легкие облака, так и за войной не было видно дней прошлого.

От Коли с того дня, как он уехал на фронт, не пришло еще ни строчки. Страшно было вставать по утрам и отгонять от себя мысль, что с ним что-нибудь случилось.

И выживет ли Нина Порфирьевна? Она совсем высохла, лицо ее сделалось с кулачок, но глаза по-прежнему строго поблескивали из-за стекол пенсне.

А где Леонтьев? Что с ним? С некоторых пор Анфиса ощущала его отсутствие как потерю жизненной опоры. Этот медлительный человек неожиданно стал ей близким, нужным, и ей уже казалось, что без него ей будет трудно жить. Не с кем будет посоветоваться, некому будет пожаловаться и услышать в ответ, что все будет великолепно. И нельзя уже будет броситься ему на шею, повиснуть на ней и поцеловать колючую, небритую щеку.

Как только выяснилось, что выехать из Ленин града не удастся, Нина Порфирьевна тотчас начала работать в госпитале, а Анфиса поступила бригаду актеров, обслуживавшую Ленинградские фронт.

Во время одной из гастрольных поездок она простудилась так сильно, что ей пришлось вернуться в Ленинград.

Нина Порфирьевна, не ожидавшая увидеть Анфису так скоро, вдруг непривычно засуетилась. У Анфисы упало сердце. Она подумала, что, наверно, что-нибудь случилось с Колей, но оказалось, что Коля жив, прислал уже несколько писем, а волнуется Нина Порфирьевна оттого, что ей нечем накормить иззябшую и едва держащуюся на ногах Анфису.

— Смотреть на тебя не могу, — говорила Нина Порфирьевна, — какая ты стала худенькая. А у меня только и есть что хлеб и чай. Правда, и сахару немного.

Нина Порфирьевна поставила на чугунную плитку чайник. Он тотчас, совсем по-диккенсовски, засипел, запел, потом начал булькать, бурлить, выплескивать кипяток, будто радовался, что так быстро и хорошо сделал свое маленькое, но доброе дело. Анфиса, лежа на тахте, укутанная в три одеяла, смотрела на чайник. Он представлялся ей живым, добрым и дружеским существом.

. Пришла блокадная зима. Взрывы тяжело и привычно гремели по городу. Дома обледенели. Жизнь на первый взгляд только теплилась в людях. Но человек жил, и сопротивлялся, и побеждал наперекор всему.

Леонтьевская старушка работница как-то уснула с утра и больше не проснулась. Лежала она чистенькая, прибранная, с выражением исполненного долга на лице.

Беспокойную таксу давно закопали во дворе и положили на ее могилу кирпич.

Анфису после выздоровления приняли в единственный оставшийся на время блокады в Ленинграде театр. Играли на ледяной сцене. Зрители сидели в тулупах и ватниках и аплодировали, не снимая варежек. Во время воздушной тревоги все спускались в обширный подвал, и актеры доигрывали пьесу прямо на цементном полу, без декораций.

Анфиса часто оставалась ночевать в театре, в маленькой артистической уборной. Всю ночь за стеной мыши грызли декорации. Особенно они любили выгрызать из пазов столярный клей.

Анфиса ложилась на вычурный диванчик с золочеными ножками, наваливала на себя вороха театральных костюмов и медленно согревалась. Иногда за стеной пианист Метнер играл среди ночи на рояле. Это значило, что Метнер замерзает и старается согреться самым доступным для него способом. Иногда Метнер даже пел. Это пение почему-то успокаивало Анфису, хотя он пел вещи, как будто совершенно неподходившие к обстоятельствам.

Музыка помогала думать. Анфиса думала, что она еще очень молода, а какая большая жизнь уже позади: родной городок, любовь к Коле, Москва, театральная студия, Леонтьев с его дымящейся трубкой и неожиданными поступками, осада, выступления перед бойцами, пожары, розовый от зарева снег, опухшие пальцы.

Она вспоминала прошлое и думала: удалось ли ей за это время одарить хоть кого-нибудь из людей настоящей помощью и радостью? Иначе жизнь теряла смысл, была похожа на безразличное прозябание.

Однажды она рассказала об этих своих мыслях Нине Порфирьевне. Та рассердилась, ответила, что все это чепуха, что в такое тяжелое время каждый должен делать свое дело и поменьше ковыряться в собственной душе. Даже удивительно, откуда у Анфисы берутся такие мысли!

Анфиса смутилась и дала себе слово никогда больше не предаваться этим бесплодным размышлениям.

Однажды утром, когда Нина Порфирьевна ушла в госпиталь, пришло коротенькое письмо от Коли, всего несколько слов. Он писал, что невредим, что сейчас у них некоторое затишье и что он все время думает об Анфисе и Нине Порфирьевне. В конце письма Коля сделал приписку: просил узнать о судьбе Петра Максимовича Багалея. Где он, куда эвакуировался?

Анфиса прочла письмо, быстро оделась и понесла письмо в госпиталь, к Нине Порфирьевне. Госпиталь находился на Аптекарском острове.

Стояло хмурое утро, падал снег. Изредка в стороне Васильевского острова и порта рвались снаряды. В прорубях на Неве закутанные изможденные люди брали воду. Тонкие стволы зениток смотрели наискось в небо из разных углов Марсова поля.

Вмерзшие в лед свинцовые корабли казались покинутыми: ни одного человека не было видно на палубах. Заиндевелые рваные провода звенели, когда прохожие их задевали.

Анфиса пошла по набережной Фонтанки. В Летнем саду на голых липах не было ни одной галки. Сад был пустынен, мертв. Сугробы снега лежали около желтого старинного павильона и Петровского дворца.

Если тревога заставала Анфису на улице, ее всегда тянуло укрыться в каком-нибудь живописном уголке: под колоннадой, под карнизом вот такого садового павильона или в подъезде, где стояли по сторонам входа шестигранные чугунные фонари с выбитыми стеклами.

Ей почему-то казалось, что самая прелесть, самая красота этих мест спасительна и надежна, что бомба не посмеет упасть здесь, как будто красоте окружала эти колонны, портики и сады непроницаемой для взрывов средой.

Нина Порфирьевна прочла Колино письмо и спрятала его в карман халата. Ей было некогда, и Анфиса тотчас ушла. В театр Анфисе нужно было только к двум часам, и она решила зайти сейчас в дом, где жил Петр Максимович. Может быть, в доме кто-нибудь остался и удастся узнать, что случилось со старым профессором.

В квартире Петра Максимовича, видимо, кто-то жил. В форточку была выведена жестяная труба. Из неё валил дым.

Анфиса поднялась на крыльцо и постучала. Никто не открывал. Анфиса стучала долго, пока не услышала за дверью медленные шаги. Кто-то подошел к двери, остановился, прислушался, но дверей не открывал.

— Откройте, — сказала Анфиса. — Як Петр; Максимовичу.

— Тяните дверь к себе, — ответил глухой голос.

Анфиса потянула дверь, переступила порог и в полутьме прихожей вгляделась в сутулого, за кутанного в теплый длинный платок человека в меховой шапке и варежках.

— Петр Максимович! — вскрикнула Анфиса. — Да разве вы в Ленинграде?

— Не вижу кто, — сказал Петр Максимович. — Кто вы такая?

— Я невеста Коли Евсеева, Анфиса. Помните? Я была у вас с Колей.

— Пойдемте, — сказал Петр Максимович. — Только, будьте добры, возьмите меня под руку. Сестра ушла за хлебом, я уронил очки и почти ничего не вижу, а поднять не могу. С некоторых пор я не в силах наклониться — безбожно задыхаюсь. Я рад. Очень рад!

Анфиса осторожно провела Петра Максимовича в его кабинет, как раз в ту комнату, где топилась чугунная печурка и из форточки валил дым.

— Тут у нас тепло, — сказал Петр Максимович. — Топим сколько возможно. Иначе пропадут растения.

Анфиса огляделась. Все будто постарело в квартире, потускнело. Повсюду стояли цинковые ящики.

— А я не уехал, — сказал Петр Максимович. — Заболел крупозным воспалением легких и так и остался, представьте себе. Я вас совсем не вижу.

Анфиса спохватилась, осмотрела пол и нашла очки. Они лежали около вазона с высохшей карликовой ивой. Петр Максимович надел очки, подвел Анфису к окну.

— Да, теперь узнаю. Садитесь и рассказывайте. Сейчас придет Полина Максимовна, и мы напоим вас чаем. Правда, это один кипяток, но горячая вода очень поднимает жизнедеятельность организма.

Анфиса рассказала Петру Максимовичу о Коле и немного о себе.

— Так, — сказал он. — Значит, вы живете у Леонтьева. Жаль.

— Во-первых, Фонтанка гораздо опаснее смысле обстрела. А во-вторых, мы с Полиной Максимовной часто говорим о том, что вокруг нас уж не осталось молодежи. Я всю жизнь провел с молодежью, люблю ее, знаете, всей душой и молодею с ней сам. И сестра тоже скучает. Переезжайте-к лучше к нам. Места хватит. Из той комнаты все ящики можно будет убрать.

Анфиса объяснила, что это невозможно, и спросила Петра Максимовича, что в этих ящиках.

— Золото! — засмеялся Петр Максимович, добрые его глаза весело сощурились за стеклами очков. — Пожалуй, нечто даже дороже золота: это семена.

— Быстрорастущих деревьев. Здесь, — Петр Максимович показал на ящики, — весь запас этих семян. Сейчас я, знаете, даже рад, что мне не удалось уехать из Ленинграда. Иначе семена бы пропали. А у меня они в сохранности. Я их забрал из института к себе, и когда подумаю, что в этих ящиках дожидаются своего часа будущие великолепные леса, я счастлив.

Стекла в окнах звякнули, и вскоре после этого дошел до комнаты полновесный удар.

— Всё по Васильевскому! — заметил Петр Maксимович. — С утра палят и палят.

Петр Максимович начал шарить по столу, что-то искал.

— Представьте себе, — сознался он, — я начал понемножку курить. Во время осады. Все-так легче. Папиросы кое-как достаю.

Он закурил, весь окутался дымом и спросил:

— Так вот, слушайте. Потерпите. А когда надоест, вы мне скажете. А то мне, знаете, не с кем слова молвить.

— Война скоро окончится. Мы победим. Это бесспорно. Но вы представляете, что будет после войны? Разбитые города, села, мосты, дороги, одичалые земли, сорняки, лесные гари, взорванные плотины и заводы. И так далее и так далее. Начнется восстановление. Превосходно. Но это меня не устраивает.

— То есть как? — удивленно спросила Анфиса.

— Устраивает, конечно! Но не в полной мере. Потому что нужно возродить не только города и заводы, но и естественные силы земли. Они тоже подорваны войной. Восстановить то, без чего невозможна жизнь на земле, самое наше существование.

— Леса? — спросила Анфиса.

— Безусловно. Иначе у нас из года в год начнут падать урожаи, пересыхать реки, засухи и суховеи будут сжигать поля, а кое-где начнется и засоление почвы. Я боюсь показаться парадоксальным, но, возможно, изменится и самый состав воздуха. И мы испытаем то, что называется кислородным голодом. Человеческий организм требует много времени, чтобы приспособиться к новой жизненной среде. Он будет мучительно переживать нехватку кислорода.

— Ну что вы! — сказала Анфиса.

— Да. Очень может быть, что это так. Мне хотелось бы доказать свою мысль, но я уже, извините, устал. Очень быстро устаю и засыпаю прямо здесь за столом.

В это время вернулась Полина Максимовна. Он узнала Анфису, расцеловалась с ней, сказала:

— А я вас часто вспоминала. От Коли был письма? Были? Ну, слава богу!

— Вам очень, должно быть, трудно, — заметь ла Анфиса.

— Нет, не очень. Я еще и в детском интернате работаю. Сколько могу. Днем ничего, а вот ночей не люблю. Привычка у нас стариковская: по ночам спим мало, больше всё ходим, что-то делаем или лежим, разговариваем в темноте. Прислушиваемся, где рвутся снаряды. Вот видите. — Она кивнула на Петра Максимовича, который уснул в кресле. — Слабеет, а все горит, все со своими лесами. А пока дело дойдет до лесов, продержаться надо. Сберечь себя надо. А это у него не в обычае. Сам воду носит из Карповки, доски таскает на топку из разбомбленного дома и сидит за микроскопов А как с микроскопом работать в варежках! Хоть и топим, а холодно. Да они все, старики, такие! - неожиданно заключила Полина Максимовна. - Про семена Петр Максимович вам рассказывал?

— Тут семена есть наши, древесные, — почему-то шепотом заговорила Полина Максимовна, - а вон те, в той комнате, — это семена пшеницы. Лучших засухоустойчивых сортов. Тоже их теперь оберегаем. Хранил их с самого начала блокады наш большой друг, профессор Пахомов Николай Евгеньевич. Да вот умер месяц назад, и Петр Максимович тотчас перевез семена от него к себе. Это знаете, какая ценность! Сколько выращивали, работали, берегли. А тут блокада, голод. Конечно, соблазн большой появляется съесть эти семена, спастись от смерти. Другой бы нипочем не устоял. Но Николай Евгеньевич святой человек, рыцарь. Зернышка не тронул. А что стоило вскрыть один- другой ящик! Остался бы жив. Но, говорит, рука не подымается. Это, говорит, было бы величайшим преступлением перед народом, перед человечеством, перед совестью. А главное, скрывать надо, чтобы люди не дознались. Дверь у нас взрывом перекосило, плохо закрывается. Унести один-два ящика ничего не стоит. Вот мы никого к себе и не пускаем. Удивительно, как это Петр Максимович вас впустил!

— Не удержалась? — спросил, не открывая глаз, Петр Максимович. — Выболтала? Доживем мы с тобой до беды!

Полина Максимовна встала, торопливо вышла в соседнюю комнату.

— Я никому не скажу, Петр Максимович, — сказала Анфиса. — Поверьте мне.

— Я знаю, — ответил Петр Максимович и открыл глаза. — Ее тоже надо понять, Полину. Я плохой собеседник. Мы с ней обо всем уже переговорили. А душу отвести надо. Вот и дорвалась. Полина, — сказал он погромче, — не волнуйся, милая! Вскипяти нам лучше водицы. Так вот, — Петр Максимович обернулся к Анфисе, будто их разговор не прерывался и он совсем не засыпал, — минует война, надо будет восстанавливать леса, а это дело, вы знаете, длительное. Нужны годы и годы. А ждать некогда. Вот тут-то и появятся на сцену быстрорастущие деревья, — он показал на цинковые ящики, — пихта, конский каштан, серебристая ель, ива, канадский тополь, веймутова сосна. Канадский тополь, как выражаются лесники, самое гонкое дерево, растет со сказочной быстротой — по полтора, а то и по два метра з год. Тут у меня есть еще один сорт белой акации так называемой мачтовой. Дает стройные и высокие стволы и никогда не гниет. А об эвкалипте этом алмазе лесов, нечего и говорить. Вымахает за какие-нибудь двадцать лет на шестьдесят метров. Сосне для такого роста нужно двести лет. Тут-то старик Галилей здорово промахнулся Он писал, что в природе не может быть деревьев выше ста метров, потому что не только их ветви будут обламываться от собственной тяжести, но и стволы не будут выдерживать чудовищного вес всего дерева.

— Петя, — сказала из соседней комнаты Полина Максимовна, — да не мучь ты ее, ради бога своими лекциями! Какой там Галилей, когда, на верно, сосет под ложечкой. Идите, чай готов.

— Ничего, она будущая жена лесовода. Ей это нужно знать.

Анфиса напилась кипятку с кусочком сахару разрумянилась и повеселела.

Распростившись со стариками, она вышла на улицу и подумала, что там, в квартире у Петра Максимовича, она как-то совсем позабыла о тяжелых днях, пустынном Ленинграде, голоде, блокаде. Почему? Наверно, потому, что там не умирал человеческая мысль и теплота. А может быть, ещё и потому, что устоявшаяся жизнь с ее разумны бытом оказалась гораздо большей силой, чем можно было предполагать. Война могла ее убить, но не разрушить.

Анфиса вспомнила микроскоп Петра Максимовича — блестящий, протертый замшей, без единой пылинки. Этот микроскоп показался ей сейчас мощнее тяжелых орудий.

Она вышла к Бирже. Обстрела не было. Стояла такая тишина, что было слышно шуршание снега, задевавшего на лету за рваные листы кровельного железа.

Она остановилась у гранитного парапета, посмотрела на город, подумала, что вот так же на него смотрели, задумываясь о его великой судьбе, многие люди на протяжении двух столетий. Может быть, тут стояли и Пушкин, и Герцен, и Чехов. А может быть, остановился на мгновение и стремительный Ленин, взглянул и подумал, что вот она, удивительная и непобедимая цитадель революции, город — провозвестник социалистических времен.

Сейчас в немых его далях все было смутно, приглушено снегом, сумраком, будто город вымер и она одна бредет по нему со своими не додуманными до конца думами, с упрямой верой в то, что придет избавление. Потому что нельзя же, чтобы вот здесь, сейчас, под этим снегом, в осажденном, обледенелом городе, начисто исчезло будущее и оборвалась жизнь. Не может этого быть!

Как бы подтверждая ее мысли, вмерзшие в Неву корабли вдруг опоясались ослепительными вспышками пламени. В снеговую муть с медным звоном помчались снаряды. Балтийский флот начал обстрел немецких позиций.

Тотчас, откликаясь на резкие удары корабельных орудий, загремели по всему кольцу обороны пушечные залпы. Бледные зарницы выстрелов начали разверзаться в пасмурности городских горизонтов. И вскоре весь город и все пригороды уже гремели непрерывным орудийным огнем.

В бесконечной дали со стороны Ладоги слух уловил частую и упорную канонаду — должно быть, по ту сторону вражеского кольца. Раньше ее Анфиса никогда не слыхала.

Снег летел навстречу сухими мелкими хлопьями, будто канонада отряхивала с низкого неба обильный черемуховый цвет.

ТОЧНОГО ТЕКСТА МЫ НЕ ЗНАЕМ, ЕСЛИ ВЫ ЗНАЕТЕ НАВЕРНЯКА КАКИМ БЫЛ ТЕКСТ, ТО НАПИШИТЕ СЮДА ПОЖАЛУЙСТА

"Вернутся ли они? - думала Анфиса. - Конечно, вернутся. Но останется ли все таким, как было?"

Анфиса поступила в бригаду актеров, обслуживавшую Ленинградский фронт.

Во время одной из гастрольных поездок она простудилась так сильно, что ей пришлось вернуться в Ленинград - а вместо этого абзаца была большая часть о том, как она с другими актрисами перелетела на остров Эзель, где помогала солдатам, окопавшимся на длинной косе вдоль берега. Перевязывала раненых, стирала, штопала вещи. По ночам в лесу солдаты слушали от нее рассказы и стихи. После этого она и другие актрисы вернулись в Ленинград.

Играли на ледяной сцене. Зрители сидели в тулупах и ватниках и аплодировали, не снимая варежек.

Во время воздушной тревоги все спускались в обширный подвал, и актеры доигрывали пьесу прямо на цементном полу, без декораций.

— (2)Откройте, — сказала она. — (3)Я к Петру Максимовичу.

— (4)Тяните дверь к себе, — ответил глухой голос.

(5)Анфиса потянула дверь, переступила порог и в полутьме прихожей вгляделась в сутулого, закутанного в тёплый длинный платок человека в меховой шапке и варежках.

— (6)Пётр Максимович! — вскрикнула Анфиса. — (7)Да разве вы в Ленинграде?

— (8)Пойдёмте, — сказал Пётр Максимович. — (9)Только, будьте добры, возьмите меня под руку. (10)Сестра ушла за хлебом, я уронил очки и почти ничего не вижу. а поднять не могу. (11)С некоторых пор я не в силах наклониться — безбожно задыхаюсь..

(12)Я рад. (13)Очень рад!

(14)Анфиса осторожно провела Петра Максимовича в его кабинет, в ту комнату, где топилась чугунная печурка и из форточки валил дым.

— (15)Тут у нас тепло, — сказал Пётр Максимович. — (16)Топим, сколько возможно. (17)Иначе пропадут растения.

(18)Анфиса огляделась. (19)Всё будто постарело в квартире, потускнело. (20)Повсюду стояли цинковые ящики. (21)Анфиса с Петра Максимовича, что в этих ящиках.

— (22)3олото! — засмеялся Пётр Максимович, и добрые его глаза весело сощурились за стёклами очков нечто даже дороже золота: это семена.

— (25) Быстрорастущих деревьев. (26) 3десь, — Пётр Максимович показал на ящики, — весь запас этих семян. (27) Сейчас я, знаете, даже рад, что мне не удалось уехать из Ленинграда. (28) Иначе семена бы пропали. (29)А у меня они в сохранности. (30)Я их забрал из института к себе, и, когда подумаю, что в этих ящиках дожидаются своего часа будущие великолепные леса, я счастлив.

(31)Он Война скоро окончится. (33)Мы победим. (34)Это бесспорно. (35)Но вы представляете, что будет после войны? (36)Разбитые города, сёла, мосты, дороги, одичалые земли, сорняки, лесные гари, взорванные плотины и заводы. (37)И так далее и так далее. (38)Начнётся восстановление. (38)Превосходно. (40)Но это меня не устраивает.

— (41)То есть как? — удивлённо с Анфиса.

— (42)Устраивает, конечно! (43)Но не в полной мере. (44)Потому что нужно возродить не только города и заводы, но и естественные силы земли. (45)Они тоже подорваны войной (46)Восстановить то, без чего невозможна жизнь на земле, самоё наше существование.

— (47)Леса? — с Анфиса.

— (48)Безусловно. (49)Иначе у нас из года в год начнут падать урожаи, пересыхать реки, засухи и суховеи будут сжигать поля, а кое-где начнётся и засоление почвы.

(50)Рас со стариком, Анфиса вышла на улицу и подумала, что там, в квартире у Петра Максимовича, она как –то совсем позабыла о тяжелых днях, пустынном Ленинграде, голоде, блокаде. (51)Почему? (52)Наверно, потому, что там не умир

2 Смотреть ответы Добавь ответ +10 баллов

Для учеников 1-11 классов и дошкольников
Бесплатные сертификаты учителям и участникам

Сочинение в формате ЕГЭ

по тексту К. Г. Паустовского

(вариант № 3- сборник И. П. Цыбулько - 2018)

1 . Проблема тек c та

2. Комментарий к проблеме текста

В центре внимания автора мы видим русскую природу. Описывая красоту родных просторов, К.Г. Паустовский делится своими впечатлениями от пребывания в чудесной стороне - Мещёрском крае. Душа автора буквально переполнена теми впечатлениями, которые испытывает человек, находясь на лоне природы. Он не только восхищается всем увиденным, но и обращает внимание на то, что красивы не только заливные луга и река, но и человек, который умеет любоваться всем этим, тоже красив. От такого великолепного общения душа автора настолько распахнута, что у него даже не хватает слов, чтобы выразить всю прелесть природы и то наслаждение, которое он не раз испытал.

3. Позиция автора

Позиция автора выражена очень чётко и ясно. Природа помогает человеку отдохнуть от суеты, почувствовать единение с миром, обрести духовную гармонию и лучше понять мир и своё место в нём.

4. Моя точка зрения

Моя точка зрения полностью совпадает с авторской позицией. Мы с родителями часто отдыхаем на природе. Совершив много путешествий по России, увидели красоту русских рек: Оки, Камы и Клязьмы. Бродили по заливным лугам Подмосковья. Любовались красотой Рязанской земли, когда ездили на родину Сергея Есенина. Восхищались великой Волгой, путешествуя по ней на теплоходе. Ходили по берегу алтайской Катуни, когда были на родине В.М. Шукшина. И каждый раз мы убеждались в том, какой мощный заряд духовной энергии даёт нам такое общение с природой.

5- а. Аргумент первый

5-б. Аргумент второй.

Размышляя над данной проблемой, мы приходим к выводу о том, что общение с природой является для человека той живительной силой, которая поддерживает его в обыденной жизни и помогает быть духовно богаче и красивее.

Читайте также: