Достоевский и православие кратко

Обновлено: 02.07.2024

Один из весьма редких писателей, кто стал строить здание своего художественного творчества на этом основании, — Федор Михайлович Достоевский.

Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить основные точки зрения, которые господствовали в просвещенном обществе того времени. Их три.

  1. Человек — это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.
  2. Человек — добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию и т. п. Дурные качества, которые мы замечаем в человеке, не суть свойства его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.
  3. Человек не зол и не добр по природе, он — чистая доска, на которую лишь социальная среда во всем многообразии ее факторов наносит соответствующие письмена.

У Федора Михайловича иное воззрение на человека, воззрение, которое можно назвать исходящим из Евангелия.

Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви.

[1] Соловьев В. Вторая речь в память Достоевского // Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1988.
[2] Русские мыслители и Европа. Париж, 1995. С. 245.
[3] Достоевский Ф. М. Сочинения. СПб., 1911. Т. 2. С. 469.
[4] Из слов, сказанных В. Соловьевым на могиле Достоевского 1 февраля 1881 года

Один из весьма ред­ких писа­те­лей, кто стал стро­ить зда­ние сво­его худо­же­ствен­ного твор­че­ства на этом осно­ва­нии, – Федор Михай­ло­вич Достоевский.

Но чело­века рас­смат­ри­вал Досто­ев­ский не обычно, не как боль­шин­ство. Он видел свою задачу не в про­стом изоб­ра­же­нии его жизни, всеми види­мой, не в реа­лизме, часто напо­ми­на­ю­щем нату­ра­лизм, но в рас­кры­тии самой сущ­но­сти души чело­века, самых глу­бо­ких ее дви­жу­щих начал, откуда воз­ни­кают и раз­ви­ва­ются все чув­ства, настро­е­ния, идеи, все пове­де­ние чело­века. И здесь Федор Михай­ло­вич пока­зал себя непре­взой­ден­ным пси­хо­ло­гом. Что же пред­став­ляет собой чело­век в пони­ма­нии Достоевского?

Чтобы отве­тить на этот вопрос, необ­хо­димо вспом­нить основ­ные точки зре­ния, кото­рые гос­под­ство­вали в про­све­щен­ном обще­стве того вре­мени. Их три.

1. Чело­век – это ковар­ная, чув­ствен­ная и эго­и­сти­че­ская обе­зьяна, несу­щая в себе насле­дие своих живот­ных предков.

2. Чело­век – добр, люб­ве­оби­лен, спо­со­бен к само­по­жерт­во­ва­нию и т. п. Дур­ные каче­ства, кото­рые мы заме­чаем в чело­веке, не суть свой­ства его при­роды, но пря­мые след­ствия раз­ви­тия циви­ли­за­ции, кото­рая внесла в чело­века дис­гар­мо­нию, отда­лив его от при­роды, от есте­ствен­ной жизни.

3. Чело­век не зол и не добр по при­роде, он – чистая доска, на кото­рую лишь соци­аль­ная среда во всем мно­го­об­ра­зии ее фак­то­ров нано­сит соот­вет­ству­ю­щие письмена.

Первым из вопросов, который немалое время мучил его и разрешение которого он нашёл не просто, но пройдя через глубокие внутренние страдания, через горнило сомнений, был вопрос о высшей Правде. Но Правде не отвлечённой, философской, фактически ни к чему не обязывающей человека, а о той, которая не зависит ни от каких человеческих треволнений, является вечно существующей и может избавить душу от зла страстей и принести вечный мир и радость каждому алчущему и жаждущему Её.

Сказано глубоко, но писатель, видимо, забыл, что такая книга уже давно написана и без каких-либо честолюбивых мечтаний о революционных преобразованиях человеческой мысли . Эта Маленькая книга – Евангелие. Оно с предельной ясностью обнажило сокровенную жизнь человеческого сердца, открыв дорогу к истинному бессмертию. Евангелие стало источником истинного познания человека, путём к совершенному знанию его души, в которой скрываются и рай, и ад: и невыразимая красота, равной которой, по выражению преподобного Макария Египетского, нет ни на земле, ни на небе, и безмерное зло, возникшее в ней же по причине отступления человека от источника всякого блага – Бога.

Что же представляет собой человек в понимании Достоевского?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить те взгляды на человека, которые господствовали в просвещённом обществе того времени. Их три основных.

1. Человек – это коварная, чувственная и эгоистическая обезьяна, несущая в себе наследие своих животных предков.

2. Человек – добр, любвеобилен, способен к самопожертвованию. Дурные качества, которые замечаем в нём, – свойства не его природы, но прямые следствия развития цивилизации, которая внесла в человека дисгармонию, отдалив его от природы, от естественной жизни.

У Фёдора Михайловича иное воззрение на человека.

Какое средство избавления от этой ненормальности предлагает Евангелие? Прежде всего – внутреннее согласие человека с очевидным фактом ненормальности своей природы, постоянно влекущей его к мыслям, намерениям и поступкам, прямо противоречащим нравственному чувству, совести и разуму. Затем – познание неспособности своими силами исцелить, искоренить это. И наконец, нужно смириться и убедиться в необходимости Христа как единственного своего Спасителя. Совершенно очевидно, какое главное препятствие стоит на этом пути – глупая, тупая гордыня, которая и оставляет человека валяться в грязи всех страстей…

Но познать это не так просто. Далеко не каждый способен увидеть, что и он такой же точно преступник . Напротив, все видят и считают себя в целом хорошими. Именно потому и мир так плох. Но те, которые способны увидеть, что все виноваты за всех , увидеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаяться, – глубоко преображаются, потому что становятся способными принять в себя Божью правду, принять Бога.

[1] См. притчу о богатом юноше: Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною (Мф. 19, 21) .

[2] В.С. Соловьёв. Вторая речь (о Достоевском).

[3] … показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне (Мф. 4, 8–9).


Можно считать, что после всего написанного о Достоевском ранее, уже бессмысленно пытаться высказать еще и свое мнение, может быть, далеко не оригинальное. Может быть, но не об этом сейчас речь. О Достоевском писали многие: философы, писате­ли, критики и многие другие. Наверное, почти все, кто в России (да и за рубежом) серьезно относились к литературному труду, не обошли стороной тему Достоевского. И имея в виду, что исследователи твор­чества Достоевского — люди с мировыми именами, сразу хочу огово­риться: мой труд вовсе не претендует на фундаментальное исследова­ние творчества Достоевского. На его книгах я выросла, именно с них началось мое самосознание, но несмотря на то что я считаю его вели­чайшим писателем, хочу сделать несколько предостережений против бездумного принятия его книг.

Если мне удастся связно и достаточно вразумительно выразить свою точку зрения — слава Богу за это.


Кто в жизни примирит противоречья,
И в некий символ заключить их рад,
Тот сам гуляк изгонит из палат.
Иначе он пирует..

Достоевский — не судья своим героям и не пастырь добрый своим читателям. Чтобы читать Достоевского, надо иметь Христа в душе и оценивать героев и ситуации самостоятельно. Иначе, не имея истин­ного Пастыря, можно не только ничего не приобрести из его книг, но и лишиться того, что уже имеешь.

Страшный человек — ростовщик. Но этот тип витает во всем твор­честве Достоевского, здесь же — выражает себя конкретно. Тип чело­века нечеловеческих страданий. А причина страданий по большей части несущественна. Поражает детскость героев Достоевского, не та детскость, о которой говорил Христос, не та, что от Царствия Небес­ного — просветленная, а капризная, темная сторона детской души. Дети — самые жестокие существа на свете. И такие дети — герои Дос­тоевского.

И Достоевский в этом смысле является жестоким, но хорошим учителем. Только аккуратно надо с его идеями обращаться. А то… можно уклониться в темный лес и там разбить себе голову, не имея ориентира. Я еще вернусь к этой теме.

Позволю себе не согласиться с этим мнением. По-моему, никакого прогресса в смысле религиозном в этих трех романах нет. Даже как-то сопоставить между собой эти три произведения — труд довольно со­мнительный. Я и не буду пытаться особо сравнивать, а в процессе раз­бора все выяснится само.

— А простить не хочешь! — прокричал Митя Грушеньке с безум­ным упреком.

— Будь покойна, спасу его тебе! — быстро прошептала Катя и выбе­жала из комнаты.

— Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! — горячо крикнул на брата Алеша.

— Уста ее говорили гордые, а не сердце, — с каким-то омерзением произнесла Грушенька…

В смысле церковном из всего романа, на мой взгляд, наибольший интерес представляет противостояние отца Ферапонта и старца Зосимы, в частности, эпизод, где описывается нетление тела последнего.

Был этот отец Ферапонт постник, молчальник. Носил вериги. Т.е. жизнь вел строжайшую монашескую, и в Писании, и в Предании был начитан, как видно из описания. Но на вопрос молодого монаха, имеет ли он общение со Святым Духом,отвечает:

— Как же слетает? В каком же виде?

— Святый Дух в виде голубине?

Но главное в их беседе следующее:

— А видишь ли древо сие? — спросил, помолчав, отец Ферапонт.

— Вижу, блаженнейший отче.

— По-твоему, вяз, а по-моему, иная картина.

— Какая же? — помолчал в тщетном ожидании монашек.

— Бывает в нощи. Видишь ли два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепе­щу. Страшно, о страшно!

— А что же страшного, коли Сам бы Христос?

— А захватит и вознесет.

— А в духе и слове Илии, не слыхал,что ли? Обымет и унесет. [10]

— Вот кто свет! Вот кто праведен! — раздавались возгласы уже не боязненно, — вот кому в старцах сидеть, — прибавили другие уже оз­лобленно.

Если вернуться к образу старца Зосимы как к попытке литератур­но изобразить православного подвижника, то признаюсь — его изо­бражение как-то не убеждает. Я могу назвать себя верующим челове­ком, но рассуждения старца Зосимы меня не увлекают. Вернее, увле­кают, да не туда, куда надо. Есть в них чувственность, эмоциональ­ность, совершенно не свойственная праведнику. Это — тоже надрыв, но надрыв уже не мирского человека, ведь о. Зосима — старец, к нему со всей России едут. Вроде бы то что надо: многое чувствуется верно (видимо, то, что взято у преп. Амвросия). Но иногда кажется, что это сам Достоевский перерядился в старца. В разных эпизодах — будто два разных человека действуют. Порой, вроде бы все правильно напи­сано, но нет здесь того, что отличает писания св. Отцов, подлинных старцев. Дух не тот. Слова настоящего св. Амвросия предельно про­сты, но — и жгут, и исцеляют. Появляется мир в душе. А вот у старца, описанного Достоевским, слова не несут покоя, воздействуют на чув­ства, вызывают страстные переживания.

Соловьев был его друг, и в Оптину пустынь они ездили вместе. Мо­жет быть из этого личного знакомства смог он сделать вывод о Досто­евском, как о певце нового (в хорошем смысле слова), просветленного христианского общества. Но я пишу о романах Достоевского. И, в са­мом деле, дневники писателя читаются не в первую очередь. Знако­мятся с Достоевским через романы…

Если верить, что прототип Степана Трофимовича — Грановский, и, следовательно, целое течение русской мысли, которое он представля­ет, а Кармазинов — Тургенев, — плачевное же состояние тогда было у мыслящих кругов…

Это описание Достоевского наводит на мысль, что Ставрогин уже мертв, образно выражаясь, он Дон Жуан, ставший Каменным гостем, зловещий призрак. Безотчетный страх матери, и дальнейшее его про­буждение (как будто возвращение из иных, мрачных миров) подтвер­ждает это подозрение. Да и поведение его на протяжении всей книги сквозит пустотой, какие бы роли ему ни приписывали.

Это похоже на духовное самоубийство… И он, в самом деле, чуть не умер. После последнего поступка открылась у него горячка. Горячеч­ный бред его ужасен, это уже какое-то преддверие ада. Но Господь ми­лостив, Он оставил Раскольникову время на покаяние.

Однако далек был Раскольников от покаяния… Спасло его то, что под грубой внешней оболочкой (часто покрывающей по-настоящему чувствительные, израненные души) душа его, как в детстве, оказалась чувствительной к чужому горю. В доме Мармеладова, в средоточии этого горя, встречает он Соню. Именно благодаря этой встрече стано­вится возможным и воскресенье. Почему же именно Соне удалось то, что не получилось у хитроумного сыщика — привести Раскольникова к признанию своей вины, более того — к покаянию?

А Соня тащит их всех на своей спине и только молится. В цер­ковь-то она ходит. Она живет только Божьей милостью. Она как Евангельский мытарь, не лезет на передние места и действительно в состоянии помочь людям. Даже в сердце Свидригайлова что-то ше­вельнулось при виде ее, и он обеспечил сирот в своем завещании. Она спасает Раскольникова. Кто, кроме нее, еще мог помочь ему? Кто стал бы возиться с этой душой, скорбящей и озлобленной, и кому еще эта душа смогла бы поверить?

Потом была каторга, мертвый дом. И когда весной они сидели у реки, наконец-то будто пелена спала с глаз Раскольникова. Нако­нец-то он понял, кем для него была Соня. А она просто жила, но ее любви и веры хватило, чтобы стать для него знамением воскресенья.

Достоевский героев не судит. Ему одинаково дорог Раскольников в начале и в конце романа. Но кто не способен осмыслить и оценить драматизм духовных заблуждений героев — не свободен от искуше­ния их повторить. Сейчас, в доведенной до абсурда жизни России, можно увидеть все кошмары, доведшие Раскольникова до умопомрачнения и преступления. Не в той, так в другой форме это состоя­ние заразно. Достоевский создает жуткую атмосферу, но попробуй найди, что там неправда. Соня знает, но не дай Бог никому опыта ее жизни.

Но возникает вопрос, почему Достоевский, сам зная Истину, не во­плотил это знание в своих книгах? Почему, будучи человеком право­славным, не смог передать в книгах этот дух? Почему в России, обла­дающей высшей истиной во Вселенной — Православной Церковью, нет ни одного литературного произведения об этой Церкви или при­водящего в нее? Я не имею в виду творчество свв. отцов. Они не писа­ли о Церкви, Церковь сама водила их рукой. Если можно так выра­зиться, они писали Церковь.


(о Богородице)
Писать Тебя нам надо по канону
О Зареносица над темнотой!
В старинных красках мы творим икону,
Кладя мазки по древнему закону,
В которых молча скрыл Тебя святой.
Мы ставим образа Тебе стенами,
А стены стали сумраком вокруг,
Но в сердце Ты навеки зрима нами,
Хоть скрыта набожностью наших рук..

Мне кажется, в этом стихотворении угадано православное миро­ощущение, но это лирика, а мне хотелось бы говорить о прозе.

Экая тоска… Рассказ будто затягивается дымкой забытия, маревом болезни. Не случайно преосв. Петр на протяжении всего рассказа бо­леет. Может быть, это рассказ об исходе человека из земной юдоли, но не в Церкви.

Нет только книги, которая, будучи произведением светской лите­ратуры, подводит к порогу Церкви. Может быть, тогда и не надо такой книги? Но слишком быстро мы, ступив на церковный порог, бросаем­ся забывать свое прошлое, внушая себе, что все, бывшее там — грех и мрак… А человек, не имеющий прошлого — не имеет и будущего. От прошлого нельзя отрекаться с тем, чтоб забыть его. Наоборот, надо ре­шать свои старые проблемы даже будучи уже в Церкви. Иначе они ни­куда не денутся, и не дадут двигаться вперед. Покаяние, перемена ума, не мгновенное действие: надо переродиться, осмыслить себя, про­шлую жизнь, не прячась от самих себя.

И как полезна была бы книга, правдиво изображающая путь в Цер­ковь и путь в Церкви обыкновенного, грешного человека, проживше­го горькую жизнь, заблуждавшегося, падавшего и встававшего чело­века, который может поделиться своим живым опытом. Мы же имеем или благочестиво-сокрушенные воздохновения прошлого века, ко­нечно же, правоверные, но уже не в духе времени, жить согласно кото­рым уже не получится при всем желании. Или классическую литера­туру, где эта тема вообще не звучит.

Пожалуй, вот и все, что я хотела сказать. Тема остается открытой, и не написана покаянная книга. Может быть, кто-то скажет об этом луч­ше меня.

Как Некто Тебя возжелал когда-то,
так можем и мы, Твои холопы,
даже забросив все наши копи:
ведь если гора богата,
но нет златокопа и рудника,
то вынесет золото река
и застигнет камни врасполох
в тихом их теле..
Пусть бы мы этого и не хотели:
Зреет Бог.
Э.М. Рильке

[1] Бахтин М.М. Проблема творчества, М., 1956, с.52.

[2] Бахтин М.М. Проблема творчества, М., 1956, с. 48.

[4] Прот. Георгий Митрофанов. Религиозно-философские воззрения К.Н. Леонтьева и их значение для русской церковной культуры. Начало, журнал Института богословия и философии, № 5, СПб., 1997, с. 77.

[7] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. Собрание сочинений в 10-ти тт., т. 9, М., 1956, с. 326.

Читайте также: